Просто прими эту боль, Столкнись с жестоким миром и борись.
Клаус больше не может, не желает жить. У него костяшки на руках в кровь стёрты, а рядом, словно не его, душа. Она нависает над ним, не проникает в тело. Ему кажется, что вот-вот, и через пару мгновений тело вконец отделится от души.Пойми этот мир, вспомни все столетия, которые ты прожил, и ты поймёшь, что потеря меня не самое сложное в жизни твоей.
Клаус рьяно отрицает смерть Хейли. Он верит, что воскрешение ещё возможно, но никто из пепла восстать не смог. Его разум, его сердце считает, что потеря Волчонка отныне самое трудное.Любовь — это слабость, я знаю. Но ты не слабый, а значит, не любил.
У Майклсона надрывистое дыхание, и ему хочется крикнуть в пустоту, куда-то вдаль, может, в небо, чтобы она, Хейли, услышала его, чтобы не сомневалась в его чувствах. Он созрел, он готов кричать и кричать «я люблю тебя». И он кричит. Громко, почти диким ревем. Крушит все, что только возможно.Я слышу, Клаус. Прекрати изнурять себя, мне больно.
И так проходит почти каждый день, лишь только когда Хоуп с ним, он успокаивается, вернее, скрывает всю эту боль. Сукровицы обволакивают его сердце, крепкими оковами горечь охватывает его. Жгучие цепи боли и страданий он больше никогда не сможет снять.Успокойся. Забудь меня уже наконец!
А он забыть ее не может, не хочет стереть из памяти. Клаусу все эти воспоминания дороже всех столетий, и он не в силах их отречь. И Хоуп уже двадцать три, а он все ещё тоскует по ее матери, словно верный пёс.Мы никогда не любили друг друга. Так что стало с нами сейчас?
Горьким пеплом у него в лёгких смерть Маршалл осела. Больно до сумасшествия, но разве сильные плачут? Клаус думает, что потеря ее — наказание уже в этом мире, а что говорить о преисподней? Прах. Он помнит, как ее тело превратилось в ненужный пепел, в мелкий прах. И он готов собрать все песчинки, если это как-то поможет.Из праха никто не восстанет, Клаус. Прекрати!
А Хейли все видит свысока. Она не в Аду и не в Раю. Где-то в пустоте, в белых стенах, совершенно одна. Пустота везде. Ей бы крикнуть, но она не может — во рту словно кляп заполняет пространство и не даёт спокойно вдохнуть. Вдох. Выдох. Слезы по смуглым щекам текут. Ее душа отражает душу Клауса. Они похожи. И он умереть хочет, впервые в своей жизни. У него на задворках тонкий голосок чистого разума твердит «не надо», а он продолжает искать мелкую щепку белого дуба. Ему бы сейчас те пули Авроры или кол, который когда-то воткнул в него Аларик. Майклсону бы стать смертным, умереть и подняться к ней.Мы не встретимся никогда. Мы слишком разные.
И он раз за разом поникает в себе, а в один момент умирает его душа. Клаус — больше не Клаус Майклсон, больше не сильный кровожадный гибрид, а лишь пародия на это. И у него больше нет сил бороться. Сильные не умирают, верно? Однажды он умирает — последний кол из белого дуба, привезённый из далекого уголка очередным его врагом, прознаёт черствое сердце. Кровь больше не красная, она чёрная. Тьма — вот, что внутри Клауса. Казалось, судьба в игры играет, но Майклсон готов молитвы читать, потому что поместился он где-то между пространствами, в огромной бесконечной пустоте, рядом с Хейли. — Из пепла… — Да восстанем мы, — закончила Маршалл, рассекая руками прозрачную пелену. И судьба в игры играет, это точно. Они прикоснуться друг к другу не могут. Между ними барьер. И это — самое худшее наказание.Из пепла ещё никто восстать не смог, и мы — не исключение.