Дурак

             Иккинг всегда выделялся. Массой, ростом, характером — с самого рождения и, увы, не в лучшую для отца сторону. Родившийся раньше срока, он словно с пелёнок всем видом и существом заявлял: я другой, поймите же! Стоик понимал. Прекрасно видел, в кого растёт его сын — и ужасался.       Пресвятой Один, прекрати, не будь так похож на неё! Это добром не кончится! Но разве ребёнок мог прочитать столь глубокие, потаённые на самом дне сердца мысли? Плевака качал головой, но в сознании друга то была запретная зона, куда даже ему не было хода.       А Иккинг рос. Медленнее, чем остальные, но какая разница? Нагонет, он сын вождя! Его сын! Вот только подаренный топор мальчишка обходил разве что не за километр, предпочитая активным играм грамоту, а заднему двору — безграничный лес. Стоик держался. Глупый вождь — плохой вождь. А оружие… ничего, вырастет, заинтересуется. Плевака фыркал в усы.       Шли года. И с каждым новым Стоик нервничал всё больше: Иккинг становился её точной копией. Взбалмошный, витающий где-то в своих мыслях и ничуть не заинтересованный в рассказах о битвах, зато беспрестанно пялящийся в небо с тем самым непередаваемым выражением на лице, которое было её неизменной частью. Да чёрт возьми, будь же как все, Иккинг! Очнись! Но и сам видел, что как все его сыну никогда не быть. Плевака, беспокоясь о скором переломном моменте, вызвался обучить почти-племянника всему, что знал сам: может быть не в силе, так в уме всех обойдёт! Стоик улыбнулся слабо, но махнул рукой. Всё же он любил сына.       Поначалу вождю даже показалось, что из этой затеи действительно выйдет толк: Иккинг, вопреки опасениям, схватывал науки на лету, проводя за чертежами дни и ночи напролёт — и вроде бы наконец ожил. По крайней мере, когда однажды мальчишка на всех порах влетел в ратушу с горящими от озарившей мысли глазами, болтая наперебой о какой-то заковыристой штуке, Стоик пожурил, но уверился, что всё сделал правильно и теперь его личное мироздание придёт — хоть чуть-чуть — в норму, а сын ещё станет великим викингом, просто — опять же, чуть-чуть — другим.       Только вот мальчишка даже тут умудрился выделиться: все его «изобретения» и новаторство не приводили ни к чему, кроме бед. Народ косился, ругался, полушутливо насмехался за спиной, не высказывая свои мысли совсем уж открыто вождю, но взгляд викинга — прямой взгляд. Стоик поджимал губы.       Ну почему ты такой непроходимый болван?! Как можно не хотеть быть лидером? И сам же себя одергивал: не потому ли, что именно её ты такой полюбил? Вздыхал, потирал устало лоб и разделял с мужчинами медовуху. Плевака предчувствовал гром. Горе-племянник по упрямству мог смело дать фору отцу.       Первый разразился, когда Иккинг — ой, дура-а-ак! — разорялся, что сбил неуловимую Фурию. Плевака, конечно, не верил, но и не одобрил крик: О святые праотцы, Обширный, он же твой и её сын!       Второй разразился, когда Стоик, напротив, хвалил ставшего вдруг лучшим ученика, «нашедшего свой подход убийцу драконов», «настоящего викинга»: Да посмотри же ему в глаза! Разве же это гордость? Страсть? Но глаза-то как раз Иккинг от отца и прятал.       Правда, на какой-то ничтожный миг наставник-кузнец решил, что всё-таки обойдётся. Ну что может пойти не так?!       Только гром лишь предвестник, эту аксиому знал любой мореход.       Буря грянула с севера, со стороны бескрайних суровых льдов, от которых никто ничего не ждал, и даже Плевака не углядел её приближение.       Тихий звон от удара кинжала о камень оглушил всех похлеще разьярённого рыка, следом под ноги юноше откатился щит, последним — символ всего того, во что верил вождь и отец. Собственноручно отброшенный шлем.       — Я не такой, как они.       Плевака в неверии замер. Совсем как…       — Прекратить бой!       Он не успел остановить его руку.       И начался хаос: крики, суматоха, погром и огненные залпы. Мелькнул чёрный силуэт.       Ночная Фурия!..       Спустя час наставник всё ещё сомневался в том, что видел. Уж не сошёл ли он с ума? Чтобы дракон — и так яро защищал ценой свободы мальчишку?..       Стоик же напоминал Пеплохвоста в его худшие дни, метался, пылал гневом и не замечал ничего вокруг, иступленно вопя о неправильном образовании, дурацких играх в лесу и несмышлёных детях.       Знал про Гнездо — и молчал! Глупец, поверил этому дьявольскому отродью! Монстру! О, Один, как он мог быть настолько слеп?!       — Ты связал свою судьбу с ними, ты не викинг. Ты мне не сын.       Хлопнул дверью.       Давай, Стоик, будь сильным, ты не имеешь права на слабину, жестоко, но то твой долг. Ты — вождь, не смей сомневаться! Когда-нибудь он поймёт. Сердце всё равно разрывалось.       Многим позже, на коленях посреди песчаного берега, до него дойдёт: всё это чёртово время глупцом был именно он. Лелеял ярость и боль от утраты жены вместо того, чтобы просто быть с сыном, взглянуть хоть одним глазком на их мир, каким бы ненормальным тот ни был. Хотя о какой нормальности шла речь, когда его сын в одиночку спас всё население Олуха от верной гибели? Не этого ли он и требовал — стать защитником? Агрх, безмозглый старый дурак!       Сплошная ирония: тот, от кого он столько лет пытался уберечь Иккинга, стал тому лучшим и самым преданным и верным другом, последовавшим за человеком даже в лютое пекло. За ним. За Иккингом. Он же, отец, до сих пор чувствовал жар в руке, которой оттолкнул сына.       — Сынок, прости меня.       Брошенный в его сторону взгляд дракона не выражал ничего, кроме налёта презрения и… смирения?       Со вздохом распахнулись кожистые крылья.       — Иккинг! Кха, — он едва мог вдохнуть от нервов. — Он жив!.. Ты принёс его живым!       Беззубик тряхнул головой, устало прикрыв глаза. Я не ты.       Больше Стоик не задавал вопросов. Только учёл, что драконы тоже немного викинги: прямой говорящий взгляд, как оказалось, присущ не единственно людям.       Следующие дни до выздоровления парня чёрный дракон следовал за Иккингом неотступно, предупреждающе рыча на каждого, кто подходил к брату в обход него. Как тому вставляли «ногу», вождь вспоминать не хотел, хорошо хоть одежда скрывала шрамы.       Возмущаться Стоик Обширный и не думал. Просто молча отстраивал хижину и понемногу латал свой дом.       Плевака наконец был спокоен.