невыносимо

Необъяснимо невыносимо. Ну просто руки разят бензином! Невыносимо горят на синем Твои прощальные апельсины А. Вознесенский

      Нэнси сбегает из дома, волосы остригает еще короче, осветляя до белизны жуткой. Не боится теперь засыпать. Сдается потому, что не за кого бороться, потому, что устала так жить. Сама себя лезвием режет, лишь бы ему не достаться. И все же прячет кровавые полосы на теле за наивной улыбкой. Синяки на шее — за высоким воротником. Смехом уничтожая любые сомнения. Запах гари кажется въелся под кожу, в ее случае уже посмертно. Она не молит о пощаде ни разу, до последнего надеясь на то, что это конец.       А он медлит и ждет не пойми чего.       Рыдать она готова, на коленях умоляя, лишь бы сделал, что начал. Но все слова в горле застывают стоит его завидить. Она неестественно-белое под цвет волосам все время носит, о стены пачкая платье. Устала давно от боли, ненавидя его за жизнь изувеченную.       Но дела то ему нету до этого.       Она каждую ночь засыпает, не боясь. Она каждую ночь умирает не до конца. К семнадцати годам она успевает разлюбить жизнь. Давится горьким кофе по утрам, хотя бы что-то ощутить пытаясь. Порезов на ней все больше, приходит он к ней все реже. А она никак не угомониться, губит себя, полосы на руках вырезая. Что шрамов на теле у нее слишком много, понимает даже он.       У нее просто сны о реальность где-то там забивается, руки осколками оцарапывая. Крюгер скорее по привычке ярости отдается, остановить ее пытаясь, ситуацию лишь усугубляя новыми ранами. А она назад отходит, по стене на пол оседая, слезам из глаз литься не позволяя, и шепчет что-то про холод. Кровь яркими пятнами платья рукав, изодранный в клочья, марает.       Ей какая-то женщина в платье белом в горох черный на улице вслед кричит: — порядочно от тебя все же дымом несет. Бросай курить, детка, от рака ведь помрешь!       А она в ответ лишь смеется дико и бешено, сил не имея остановится. Люди испуганно озираются, шаг ускоряя, а Нэнси просто устала терпеть. И, слезы роняя, шепотом отвечает позже, когда улица почти опустела, а женщина исчезла в за поворотом.        — Лучше бы от рака.       Томпсон сдалась, и сдалась окончательно, потеряв последнюю надежду на спасение. Убивать его желание исчезло неожиданно, оставив после себя пустоту да душу изодранную. Думает, что лучше бы резал безжалостно, чем молча смотрел, с сожалением непонятными.       Она целует его, вспоминая что-то про стокгольмский синдром, но прекращать не желая. А он с силой толкая, в стену ее впечатывает, отстраняется, в плечо перчаткой впиваясь, ткань белесую пятнами алыми пачкает.       — Убей меня. — от боли задыхаясь, шепчет в который раз, умоляет.       Он лезвием по губам ведет, тонкую кожу разрезая. Смотрит, зрелищем упиваясь.        — Потом, когда наиграюсь.       И продолжает поцелуй, кровь с помадой смешивая и понимая, что «потом» не наступит никогда.