возможно

Германн приходит каждый день. Не может не приходить. У него есть работа, потребности организма, здравый смысл безнадёжно утерян. Взгляды, полные жалости, провожают его до самой двери, ложатся на плечи мантией шута, и Готтлиб несёт её со всей возможной покорностью. Это последнее, что беспокоит его в эти дни, когда весь мир празднует новую победу, а его персональный ад только-только разверзнулся. Годы молчания, целое десятилетие обмена стандартным набором вежливых фраз, даже былые кошмары вспоминаются с трудом – у него не остаётся времени на прошлое, когда настоящее скалится в чуждой ухмылке (не)знакомого перекошенного лица. Германн делает шаг навстречу без какого-либо малодушного промедления. Сегодня он не будет повторяться и повторять попытки воззвать к Ньютону, к его Ньютону. Это пройденный этап, отмеченный зубоскальством и заливистым смехом. Он устал развлекать инопланетную чуму. У него осталось не так много вариантов. На самом деле всего один. Германн устал и не может вести этот бой в одиночку. Ему как никогда остро нужен его второй пилот, похороненный под завалами уничтоженных разума и воли. Ему нужен только Ньют и никаких голосов в его голове. – Здравствуй, Германн, – оскал сквозит даже в голосе, и Готтлиб привычно игнорирует приветствие. Ньютона держат в одиночной палате-камере, привязанным к кровати по рукам и ногам. Игнорировать ссадины на запястьях и лодыжках: задание провалено. – Сегодня ты неразговорчивый, – наигранная обида, Германн молча встаёт у изголовья постели, смотрит отрешённо. – Уже потерял надежду? Ему хочется ответить, что её не было с самого начала, с той самой секунды, как чужие пальцы мёртвой хваткой сомкнулись на шее. Ему не повезло, что он тогда остался в живых. Ему приходится расплачиваться за это сейчас. – Прости, – судорожным шёпотом выдыхает Германн, взгляд скользит по чертам лица, не видя в них больше ничего знакомого. – Мне придётся... придётся убить тебя, Ньютон. Цепляться за имя – плохая идея, но для него это важно. Для них обоих. Невыносимый голос замолкает, и Готтлиб рад этому как никогда. Это уже значит много. Хочется прикоснуться, но нельзя. Он не сможет тогда. Он должен помочь Ньюту, даже если это будет значить, что у них уже никогда ничего не будет возможно. Мириады шансов упущены. Выход только один. Германн осторожно вытягивает подушку из-под головы пленника, иррационально продолжая заботиться. Забота и любовь бывают разными, уверял он себя накануне вечером, но заснуть так и не решился. Позвать бы на помощь, вот только никто не придёт, никто, способный помочь. Перепробованы все возможные варианты и условия. Германн переработан каждым из них. – Тебе придётся сделать это. Ради меня, Гермс. Руки дрожат, хоть он и пообещал себе, что этого не будет. Чего он не мог себе обещать, так это Ньюта, настоящего Ньюта, улыбающегося ему своей усталой улыбкой. Слёзы душат горло. Какая омерзительная ирония. Ему так много хочется сказать, всё то, что он держал при себе двадцать лет. Чужой взгляд даёт понять, что молчать ему суждено ещё двадцать. Германн надеется, что ни минутой больше. Накрывая лицо подушкой, перекрывая доступ к кислороду, Германн пытается держать в голове прощальную улыбку, тихие вечерные напевы в лаборатории. Германн не понимает, что его трясёт от беззвучных рыданий. – Спи крепко, – шепчет он на немецком, словно мантру, снова и снова, пока голос не сходит на нет под аккомпанемент монотонного писка монитора, некогда отслеживающего жизненные показатели. Его уводят в тот же миг, как он решает поднять подушку. Сопротивляться, как и Ньют минуту назад, он не собирается.