Сколько можно

Виктор смотрел на Юри, Юри смотрел на него, искра, буря, безумие, Юри, до чего же ты долбоеб. Если бы кто-то сказал Виктору, что Кацуки Юри, 23 годика, ясное солнышко японского фигурного катания, человек стеснительный и старательный, будет жаться от него по углам и испуганно-затравленно смотреть снизу-вверх за каждое случайное касание, он бы вздернулся сразу после сочинского банкета. Что случилось с той фурой, которая год назад переехала его задорным стриптизом и приглашением в Японию, Виктор не знал, но намеревался выяснить. Вскрыть эту маленькую черепушку, заласкать улыбкой и разговорами, зажать в углу и облапать, вытрахать взглядом, благо в воображении он его уже во всех возможных позах – способ Виктор еще не выбрал, но был уверен, что когда придет время, провидение подскажет ему верный путь. Нихуя. Юри был не только долбоеб, он был еще и очень непредсказуемый долбоеб: всякий раз, когда Виктор думал, что вот оно, сейчас он сломается и спросит сам, а почему вы, Никифоров-сан, распускаете руки, я уверен, тренеру необязательно быть настолько тактильным, вот Челестино-сенсей никогда не, Юри ломал систему, смущенно улыбался, краснел, так или иначе сбрасывал с себя загребущие никифоровские лапы (как-то умудряясь сделать это тактично и не обидно, чудесная японская вежливость), но не раскалывался. Стратегические фейлы никогда не ощущались так болезненно. Виктор злился, вымещал свою злость матом, уходил кушать рамен и бухать в непредназначенные для широты русской души маленькие японские бары, разбросанные по Хасецу, а перед сном – дрочил. Дрочил на Кацуки Юри, 23 годика, который неизвестно чем и как объяснял себе блуждающие касания Виктора. Этого почти хватало для того, чтобы утром приходить на тренировку невыносимо бодрым, веселым, доброжелательным и устраивать Юри ад. Ничего не изменилось даже после судьбоносного разговора на берегу, наоборот: Виктор обещал выжимать из него все соки – он и выжимал. Любовь у него такая, понимаете ли. Еще давно, подыхая от скуки и подкрадывающейся депрессии в своей Санкт-Петербургской квартире, Виктор повадился смотреть «Адскую кухню» с фееричным Гордоном Рамзи. Фееричным потому, что тот напоминал Якова, только молодого и без проплешин: орал и матерился так, что уши закладывало, и Виктору нравилось, потому что по себе знал – иногда по-другому с такими-то дебилами нельзя. С ним вот сюсюканья никогда не прокатывали: сколько Витя помнил себя на льду, он всегда был своенравным улыбчивым мудаком, который при ангельской внешности вел себя как Сатана, потому что не терпел полумер – прыгал, когда не надо, крутил четверные, когда нельзя и не слушал, когда стоило. Юра от него недалеко ушел, в общем. Вопрос о первостепенной причине появления у Якова проплешин отпадал сам собой. Так вот, возвращаясь к харизматичному дяденьке Рамзи и его бесноватому шоу. Кухни и шестнадцати участников, готовых терпеть любой произвол, у Виктора не было, зато был Ледяной Дворец Хасецу и Юри, у которого не было выбора – и он терпел. Терпел, когда Виктор гонял его по катку, как проклятого, и матерился загадочным русским матом, когда Юри погано приземлял злосчастный четверной сальхов, будь он неладен. Терпел, когда Виктор, споткнувшись о языковой барьер, выкатывался на лед сам, хватал его за руки, ноги, мышцы и показывал, как надо. – Расслабь руки, – Виктор, подкравшийся сзади тихим шелестом лезвий по льду, погладил его по локтям и предплечьям. – Ногу отведи. Вот так, – надавил на бедро и едва не хватанул за зад. – Помни, ты у нас тут femme и homme fatale в одном лице, твое тело должно говорить об этом. «Я бы с твоим телом еще по-другому поговорил, – подумал Виктор, задерживая руки дольше положенного. – Желательно не на льду и без свидетелей». Юри в его руках вдруг пошевелился, поддаваясь и подстраиваясь, как шарнирная кукла, рвано выдохнул, и Виктору пришлось крепко зажмуриться, чтобы подавить порыв цапнуть его за шею. Засосать. «Сейчас рванет, – уговаривал себя Виктор, большим пальцем рисуя круги на бедре поверх треников. – Сейчас он не выдержит, рванет, скажет, что я извращенец и больной ублюдок, потому что ну сколько можно это терпеть». Юри не сделал ничего из перечисленного. Он только полуобернулся к нему, – лица оказались так близко, что они едва не стукнулись носами – моргнул и, покраснев как помидор, скромно улыбнулся. – Хорошо. Виктор сам откатился от него, как кипятком ошпаренный. Пиздец, сколько же это будет продолжаться. Остаток тренировки прошел спокойно: Виктор держался от греха подальше и не планировал палить перед Юри свой стояк, так что больше не подходил и не поправлял, ограничившись устными комментариями. Да и не нужно было, сегодня Юри катался неожиданно хорошо: спокойный и беспечный, он чертил круги на льду с закрытыми глазами, вдохновенно вскидывал легкие руки, а под конец завелся и запрыгал тройные, как бешеный – после двенадцатого сальхова Виктор бросил попытки считать, хотя должен был, он же тренер. Юри не мог не догадываться. Нет, Юри должен был догадываться, что Виктору от него не только золотая медаль Гран-При нужна. Самым страшным в этой немой конфронтации могло быть то, что Юри все прекрасно понимал и просто строил из себя дурачка, дожидаясь, когда сломается Виктор: такая мысль посещала его уже не раз, когда Юри ни словом, ни делом не заикнулся о своем грехопадении в объятия Виктора в Сочи. При таком раскладе долбоебом был не Юри, а сам Виктор. Ведь можно было просто сесть и поговорить об этом, но Виктор как был своенравным улыбчивым мудаком, таким и остался, поэтому предпочитал извращаться и страдать в себя. Он делал так уже 27 лет, что изменилось теперь, в самом-то деле. Он ошибался, когда думал, что после откровений на берегу ничего не изменилось, потому что изменилось все: то, как Юри улыбался ему через весь каток, когда лезвие конька плавно выезжало из удачного прыжка, как он перестал отводить стыдливый взгляд в раздевалке, как он сам впервые предложил вечером посидеть в онсене. Виктор не знал, какой волшебный переключатель он задел, когда мял Юри бока утром. Как и не знал, почему чудо не случилось раньше: непредсказуемость Юри оставалась его главной фишкой, и в первый раз Виктор был этому рад. Юри не обманул: вечером после ужина он не заперся в комнате как обычно, а напомнил о своем предложении. Виктор охерел так, что оставил миску с кацудоном недоеденной, саке – недопитым, Маккачина – не приласканным, за что даже не испытал угрызений совести: псина была умной, прошла с ним сквозь огонь, лед и медные трубы, так что об эгоистичном нраве своего хозяина-мудака знала даже лучше, чем сам Виктор. Он вскочил с татами, прохрустев костями имперский марш: Юри посмотрел на него, нахмурился, но ничего не сказал. Уже непосредственно в онсене Виктор подумал, что утренняя раскрепощенность Юри ему только привиделась: он сидел в воде красный, как сварившийся рак (тут Виктор понял, что поминать слова «рак» и «Юри» в одном предложении было опасно), смотрел в никуда и иногда касался полотенца, которое аккуратно сложил на башке. «Не рванет, – заключил Виктор. – Все хуйня, не рванет». – Виктор, – Юри даже голос повышать не пришлось: было тихо, в это время онсен оставался в их распоряжении, прочие посетители предпочитали отмокать во внутренних помещениях. – Ты не мог бы повернуться, пожалуйста? Что. Что. – Ничего, – видимо, Виктор охуел не в себя, как думал, а вслух; Юри нервно улыбнулся, стащил с головы полотенце, осторожно устроил его на краю источника. – Хотел кое-что попробовать. Можно? Виктору очень хотелось сказать «нельзя» только ради того, чтобы посмотреть на реакцию Юри, но он вовремя усыпил своего внутреннего ублюдка. – Ты меня заинтриговал, – великодушно согласился Виктор, разворачиваясь в воде, совсем как в сказке – к онсену передом, к Юри задом. Он бы к Юри давно задом повернулся, да только… – У тебя на уме что-то неприличное или то, что мы оба голые – просто совпадение? Нет, ублюдка он все-таки не усыпил. – Ничего неприличного, – фыркнул Юри, и Виктор сильно пожалел, что не видел сейчас его лица. – Мы в онсене, тут не принято. – То есть, если бы не онсен, то было бы неприлично? – Виктор. Тихо. И Виктор послушался. Когда ладони Юри легли ему на спину, Виктор чуть не нарушил вокальный запрет – так ему хотелось заорать «господи, хули ты творишь»; когда пальцы прошлись вдоль хребта, надавили на скрученные узлы мышц в плечах, ему так обрубило канаты, что он чуть не шлепнулся лицом в воду, но Юри, зараза, держал крепко. – Бля-я-ять, хорошо-то как… – выдохнул Виктор по-русски, прикрыв глаза. Он почти не заметил тремора, которым ответили застывшие руки Юри на этот звук. – Что? – Хорошо, говорю. Приятно, – пояснил Виктор и Юри тут же продолжил: провел меж лопаток, вернулся к плечам, и сам Виктор уже дурел от его смелости – раньше-то его простое касание к колену приводило в ужас, а тут смотри как разошелся. – Вообще-то это моя работа. – В смысле? – Я твой тренер. – Это на катке. А сейчас ты мой гость. Гость, как же. Легендарное японское гостеприимство. Кацудонами кормят, за собакой присматривают, отдельную комнату под костюмы и прочее барахло выделили, а теперь включили в услуги еще и массаж. Ол инклюзив, пятизвездочные отели и рядом не стояли с «Ю-топией Акацуки», ебаный стыд. – Юри, с тобой все нормально? – Виктор не удержался: массировал Юри хорошо и старательно, поэтому у него возникали проблемы с самоконтролем – с языка срывалась всякая хрень. Юри, почувствовав неладное, аж замер, руки как легли на шею, так там и остались. Потом случилось страшное. Юри все понял. – Виктор, – говорил Юри тихо, и Виктор, не видя, почти наверняка знал, что он улыбается, япошка хитрожопый. – Сейчас не ты меня трогаешь. Это были очень страшные в своей силе слова. Очень. И позу ведь какую удачную выбрал, сукин сын, Виктор же его не видел, чего смущаться? Потом до Виктора дошло: тот разговор на берегу дал Юри многое. Не только уверенность в том, что нам ним не придуриваются, что его поддерживают и не считают слабаком; Юри откуда-то понял же, догадался, что вне катка они с Виктором на равных правах. И теперь осторожно пользовался этим открытием, прощупывал границы дозволенного – по-своему так, вежливо и аккуратно. Даже массировал он, не опускаясь ниже лопаток – Виктор в этом же онсене проворачивал с ним куда более непристойные вещи, однажды показательную растяжку устроил. Он даже удивился, что у него не встал. Когда Виктор, распаренный и довольный, выполз из источников, ему хотелось только одного – лечь спать. Не доебываться до Юри с просьбами пустить в свою комнату, не просматривать записи с его тренировок и анализировать косяки, не дрочить, а просто лечь спать. Голова впервые за долгое время была блаженно пуста. Юри привел Маккачина к нему в комнату: псина собиралась заснуть в кровати Юри, но тот извинился, сказал, что утром планирует встать на раннюю пробежку и что не хочет своей возней будить пса, поэтому ему лучше спать с хозяином. «Тебе тоже лучше спать с нами, – подумал Виктор, пальцами расчесывая шерсть Маккачина. – Признай, тебе хочется». – Спокойной ночи, Виктор, – улыбнулся Юри, стоя на пороге комнаты. И прикрыл за собой раздвижную дверь.