Цветы осыпаются

       Синие, абсолютно романовские глаза смотрят внимательно, изучают настороженно, но враждебности в них нет: любопытство проскальзывает лукавыми искрами. Правила приличия еще не так въелись в сознание, не пропитали плоть и душу. Оттесняются детской непосредственностью, вполне очевидно, от кого переданной. Эти глаза глядели почти так же пять лет назад – слишком взрослые, слишком проницательные, заставляющие замереть и почти забыть все заготовленные слова.       Шумно дышащий после бега великий князь склоняет темную головку с такими знакомыми непослушными вихрами, и на чистейшем французском произносит:       – Кто Вы, mademoiselle?       И не скажешь, что ему всего пять: голос твердый, взгляд требовательный. Царские дети вырастают слишком быстро. И именно это разбивает оцепенение: Катерина вздрагивает и спешно поднимается с кресла, чтобы склониться в книксене. Как можно забыть об этикете и заставить будущего наследника престола требовать представиться? Как можно сидеть в его присутствии, даже если он еще совсем ребенок? И даже если она совсем не ожидала здесь его видеть – нарочно сначала завернула в юго-восточный ризалит, прежде чем показаться семье цесаревича.       Ей следовало собраться с силами. И мыслями.       Будь здесь Анна Федоровна, уже бы последовал строжайший выговор. Но за отсутствием главной фрейлины Императрицы с этим великолепно справляется глас разума, онемевший лишь на мгновение: то самое, когда распахиваются двери давно ставшего неиспользуемым, а потому и не посещаемым, кабинета, являя невысокую фигурку великого князя. И это лишь сильнее ошеломляет.       Руки непроизвольно сильнее сжимают тонкие стебли пышного букета. Даже зимой в старом кабинете цесаревича появляются живые цветы – случайная традиция. Пустая. Сюда кроме слуг для уборки никто не заходит: молодая семья живет в другом дворце.       И только потому находятся силы вернуться в Зимний.       – Прошу простить мою неучтивость, Ваше Высочество, – задерживаясь в поклоне произносит Катерина, и поднимает голову, чтобы вновь внутренне вздрогнуть: эту сцену она уже видела, хоть и в иных обстоятельствах. – Екатерина Алексеевна,… Шувалова, – за столько лет привыкнуть к новой фамилии и семье, статусу, титулу не сумела. – Статс-дама Её Императорского Величества.       Более важное произнести тут же не готова.       Предложение-просьба цесаревны заняться первенцем последовало, стоило только вернувшейся в Россию Катерине показаться при Дворе. Если говорить начистоту, сначала об этом с ней заговорила Императрица – несколько неожиданно: обычно рядом с царскими детьми до их семилетнего возраста находились няни-англичанки. Исключение случилось для младших: Сергея и Павла, которыми занималась Анна Федоровна Тютчева. Теперь и Катерина пошла по её стопам, только в еще более почетном звании: воспитательница будущего наследника престола.       Или готовилась пойти, совсем не зная, что ответить: от монаршей милости не отказываются, но она уже однажды оставила Двор, осознавая, какими последствиями грозит её пребывание среди свитских. И чем опасно приближение к императорской семье для всех.       Если бы не разворачивающаяся драма с новой фавориткой Императора, вполне возможно, что она бы и не вернулась.       Первенца царственной четы Катерина не видела с момента его рождения, когда все фрейлины, находившиеся во дворце, явились принести поздравления бледной цесаревне, прижимающей к груди младенца, нареченного Николаем. Императрица нечасто навещала невестку, оттого и свита её не так часто сталкивалась с цесаревной. При дворе ходило немало сплетен – кто-то говорил, что Мария Александровна выбору сына не рада, оттого и встречается с ним, лишь когда он сам её навещает, кто-то твердил, что это принцесса Дагмар (даже после перехода в православие фрейлины за глаза продолжали звать её датским именем) настояла на том, чтобы её семью не утомляли визитами. О принцессе в целом ходило немало слухов, как прежде – об Императрице.       Катерина им не уделяла внимания. Ей было достаточно знать, что цесаревич любил супругу – все прочее пустое.       И теперь результат этой любви стоит перед ней, заинтересованно рассматривая. Раздумывая над сказанным. Полная копия отца: те же черты лица, те же бездонные синие глаза, та же улыбка – этот изгиб губ она бы не сумела забыть даже на смертном одре. Катерина уверена – в детстве Николай выглядел так же. И даже вел себя – так же.       – Почему Вы здесь? – спрашивает он раньше, чем она задаст тот же вопрос. – An-mama говорила, сюда никому входить не велено.       – А Вы? – лукаво улыбаясь, отвечает тем же Катерина, мгновенно подмечая, как великий князь отводит взгляд, уличенный в непослушании.       Наверняка играл с фрейлинами в прятки и не нашел места лучше, чтобы выиграть. Хотя, возможно, обследовал этот ризалит с родителями, ведь если он здесь…       Темные кудряшки задорно подпрыгивают, когда великий князь горделиво вскидывает голову и заявляет:       – Я – наследник престола! Могу входить, куда хочется, и не должен докладываться фрейлинам.       От этой картины внутри рождается смех: она в точности узнает фамильные черты, которые лицезрела лично и о которых ей когда-то рассказывал цесаревич. И, возможно, это становится той недостающей мыслью, которая должна привести к верному решению. Определить её судьбу, как когда-то определило простое столкновение взглядов на Соборной площади Таганрога.       – Бесспорно, – соглашается с ним Катерина, прежде чем все же произнести: – Но я – не только фрейлина Императрицы. С этого дня я занимаю должность Вашей воспитательницы.       Новость не встречает настороженного обвинения во лжи: напротив, будто бы даже успокаивает мальчика, хоть и продолжающего смотреть на нее с расстояния в десять шагов и скрестившего руки на груди.       – Больше никакой madame Heath?* – на лице его такая искренняя радость, что Катерина едва сдерживает улыбку: похоже, предыдущая воспитательница ему уж очень не нравилась.       – Она дурно с Вами обращалась?       Она спрашивает серьезно, едва хмуря брови, стараясь держать образ строгой дамы. Но внутри все стремится впитать каждый миг общения с ребенком: всегда мечтавшая стать матерью, но так и не подарившая детей супругу, она не предполагала, что внезапно испытает подобную любовь к чужим.       Впрочем, причина вполне ясна, хоть и изгонялась из мыслей старательно.       – Maman говорит, что лишь дисциплина и строгость вырабатывают послушание, – заученно сообщает великий князь, кажется, размышляя, доверять ли абсолютно незнакомой даме; Катерина не может его в этом укорить. Но внутренний вопрос решается в мгновение ока: – Но она была такая старая! – вдруг искренне возмущается он, поджимая губы. – Вечно теряла свое пенсне и потом отчитывала меня и Петра**, говоря, что мы его вновь спрятали, чтобы ей досадить.       – Вы точно его не прятали? – с шутливым подозрением интересуется Катерина, не спуская глаз с мальчика. Тот обиженно хмурится, но нехотя выдает:       – Лишь однажды. Честное слово! Просто урок был скучным.       – Вы еще и от учебы уклоняетесь? – голос Катерины становится строже, хотя её разбирает смех: эти сведенные к переносице брови, эти попытки защитить себя с невероятно гордым и обиженным видом она уже видела не раз. И остается лишь поражаться, насколько точно природа передает самые характерные черты детям.       Ответить великий князь не успевает – его «сдает» обличающий голос отца:       – На уроках французского – почти всегда.       Николай появляется в дверях тихо, будто бы всегда там стоял: как много он успел услышать, остается лишь гадать. Но это последняя мысль, которая сейчас может посетить голову Катерины, тут же обращающей все внимание на цесаревича и вновь опускающейся в поклоне, хоть и неглубоком – знает, что тут же последует протестующий жест. Они слишком хорошо знакомы, чтобы наедине оставлять некоторые условности. И чтобы позволять себе обменяться теплыми улыбками при встрече.       – Papa, Вы освободились! – обернувшись на голос, мальчик срывается с места, чтобы уже через минуту оказаться в крепких объятиях отца, поднимающего его в воздух и кружащего над головой.       Счастливый детский смех затопляет кабинет, и Катерина прикрывает рукой губы, чтобы не выдать эмоций. На короткий миг забвения она теряется. Ход времени остановлен, реальность застыла в сияющей дымке. Есть лишь Николай, не выпускающий из рук восторженного сына, просящего еще один «полет», и все прочее растворяется. Не существует. Синие глаза – до боли родные – в упор смотрят на нее. Его «Катрин» она слышит отчетливо еще до того, как он успевает это произнести.       И молит Господа, чтобы этот миг не кончался.       – Mademoiselle?       Маленькая детская ручка дотрагивается до её плеча и Катерина ловит приоткрытыми губами воздух. Под ноги цветы осыпаются. Белыми сухими лепестками, крошатся в руках пеплом, царапают пальцы ломающимися стеблями. За окном такой же пепел укрывает Петербург, и чудится, что город умирает. Внутри пепла еще больше и дышать едва-едва возможно. Она уже давно умерла. В Ницце.       Синие глаза смотрят обеспокоено. Совсем чужие синие глаза. Прежний образ сходит талым снегом, оставляя незнакомые черты: наследник престола почти ничего не взял от Александра, кроме взгляда из-под низких бровей. Эти тонкие линии, маленькие губы, прямой нос – все в нем отражение датской принцессы. Даже невысокий рост и узкие плечи. Но так даже легче. Хотя она все равно не чувствует в себе сил: эта милость слишком щедра.       – Простите мою неловкость, Ваше Высочество, – почти шепотом произносит Катерина, опуская взгляд. Белый пепел на темных юбках. – Я сейчас же позову слуг.       Марии Федоровне лучше найти кого-то другого.       – Вас кто-то обидел?       Великий князь не ожидал с ней здесь столкнуться, не хуже нее зная – сюда никому не дозволено входить. Он впервые видит её (ведь вряд ли помнит первый день собственной жизни), но все же вместо вопроса о её личности тревожится о самочувствии. Кажется, она даже способна догадаться, чья это черта характера.       Почти готовая спешно покинуть кабинет, она останавливается, непонимающе смотря на совсем другого Николая Александровича (боль разъела не только её душу – датская принцесса тоже лишь чудом жива, ищет спасения в сыне, ищет старую и первую любовь). И только сейчас осознает, почему картинка перед глазами была в такой дымке и на губах соль.       Если она примет предложение – сойдет с ума.       – Не стоит беспокойства, Ваше Высочество. Это, – пригоршня снега ударяет о стекло, – на улице морозно. – И, еще крепче сжимая изломанные стебли букета, который не успела унести, уже более ровным голосом, опускаясь в поклоне, произносит: – С Вашего позволения.       Она выскальзывает за тяжелую дверь, оставляя белый пепел за собой. Цветы осыпаются, оставляют следы на бледной коже острые концы стеблей. Ей не следовало посещать это крыло – после смерти Николая сюда заходили лишь слуги, обязанные поддерживать чистоту. Глупо все. Постыдно.       Но руки (сердце) продолжают цепляться за прошлое. Все остается как при его жизни. И цветы – знак того, что она помнит. Верна. Любит.       Даже если белые маргаритки*** погибают за ночь.