Часть 1
21 июня 2018 г. в 21:55
В первый их раз Кисаме до чертиков пугается этой странной особенности своего напарника, решает, что еще немного — и добро пожаловать, дорогой мечник, в мир безжалостных иллюзий алых глазенок Учихи. И всего хорошего на том свете, потому что в хрупком и болезненном на вид подростке на самом деле прячется смертельная опасность. Потому что стоило его жилистым пальцам, хорошенько сдобренными раздобытой мазью, толкнуться в анус, лишь самую малость преодолеть сопротивление тугих мышц, как сбоку от его головы раздался несдержанный, громкий всхлип. Без тени наслаждения, не такой, который бы соблазнял и манил продолжать. Грешным делом, Кисаме думает, что так начинается истерика и уже чувствует себя одновременно совратителем малолетнего и покойником. Неужели он успел сделать что-то неприятное, болезненное, еще даже не начав толком?
Еще пару минут назад Итачи выгибался, был натянутой, до предела напряженной струной, охотно подставлял свою тонкую шею под грубые, жадные поцелуи. Каждой дрожащей частичкой своего жилистого тела умоляя поскорее продолжить, поторапливая юношеским нетерпением и впервые узнанным на практике вожделением. Кисаме не привык к нежностям, в постели он вел себя скорее как хищник, оголодавший за недели неудачной охоты, кровожадно щелкающим клыкастой пастью в опасной близости к жизненно важным артериям. Партнеры отделывались болезненными отметинами от акульих зубов, оказывались вынужденными замазывать бесконечные синяки и пытаться прикрыть сильную хромоту. Если, конечно, вообще могли нормально передвигаться. Если выживали, что тоже случалось далеко не всегда, однако с меньшей регулярностью, чем в списках любовников того же Какузу или Хидана.
Итачи, конечно, нельзя было просто так взять и выдрать как какую-нибудь снятую шлюху, хотя мальчик откровенно подставлялся и не менее вульгарным образом пробовал провоцировать. Как будто ему на роду было предписано овладеть тонкостями другой профессии, а не стать ниндзя-отступником. Как будто ему было суждено влюбиться в бесчувственного чурбана, которому только прямым текстом и неумелой попыткой сделать минет можно заявить о глубокой симпатии. Но нет, к Итачи все-таки стоило проявить что-то, похожее на заботу и ласку, и, поначалу, получалось ведь практически замечательно. Кисаме остановил напарника от неуклюжих и торопливых действий между его ног, опрокинул на кровать, чтобы удобнее подмять под себя. Каждое последующее движение — наугад, новое для них обоих. Огладить бедра широкой ладонью, забраться рукой в штаны, чтобы сжать член, напряженный от прилившей крови, стянуть всю одежду и разукрасить кожу бледно-розовыми царапинами. Кусать припухшие, ставшие болезненно-чувствительными губы, зарываться в растрепанные черные волосы, слегка сжимая пальцы, оттягивая их. К чертям всех богов. Кисаме был готов молиться на Учиху, который, подумать только, позволял брать себя без остатка, довольствовался тем, что принадлежит кому-то. На этого гения своего клана, которому была необходима разрядка, возможность переложить тяготившую ответственность на другого.
Хотя бы в сексе.
Почему именно этот звук? Кисаме напрягся, но никаких попыток остановить его не последовало, Итачи все в том же предвкушении закусывает треснувшую губу, прикрывает глаза. Во время секса Кисаме ни разу ни с кем не разговаривал, от того странным кажется сейчас поинтересоваться, все ли в порядке, можно ли… Нет. Это же Учиха. Если бы его что-то не устраивало, Хошикаге узнал бы первым. На плечах мечника стискиваются сильные ладони шиноби, воина, притягивая любовника ближе, и да, покладистость этого создания критически иллюзорна. Значит, что-то другое. Кисаме отпускает свое смятение, толкая палец дальше, на две фаланги. Больше Итачи не всхлипывает, настороженно прислушивается к своим ощущениям, из-за чего выглядит на редкость забавно и мило, и Хошикаге двигается, надеясь, что угроза бури миновала. Торопливо растягивает мышцы, вынуждая расслабиться этой своей резкостью, — морщиться лишний раз от боли мало для кого привлекательное предложение. Добавляя второй палец, разводит ими в стороны на манер ножниц, протискивая глубже. Пока Итачи, наконец, не становится приятно, пока его не подкидывает и не выгибает дугой до хруста в позвонках и поджавшихся пальцах ног.
Даже подготавливая Учиху четырьмя пальцами, даже с дополнительной смазкой, даже пятнадцать минут буквально трахая его рукой так жестко, что спина любовника скользила по простыням, сбивая их к изголовью, Кисаме не смог полностью облегчить свое проникновение. Он знает, что у Учихи не было никакого опыта с мужчинами, вообще никакого опыта прежде, мягко говоря — не до этого было, а у него самого никогда не было девственников. Очаровательно, красиво, романтично, страшно, грозит дьявол знает какими последствиями, но надо, черт возьми, продолжать. Ругаясь сквозь сильнее сжатые челюсти.
Итачи морщится, задушенно скулит, но героически терпит, не подумав попытаться отползти. То ли ценит чужое удовольствие, то ли понимает, что этого ему все равно не позволят. Замри. Стисни зубы, будь паинькой и игнорируй все — от долбящего тебя напарника, кажется, членом длиннее двадцати сантиметров, до оставляющих живописные синяки на бедрах и поясе лап. Глубоко внутри Итачи на самом деле рад, что выходит так грубо и флер нежности отлетает в сторону, как шелковая полупрозрачная фата у невест в первую брачную ночь, как ненужный им обоим условно обязательный атрибут. Он не мог бы попросить такого вслух, но червоточина в душе заполняется только под ощущением физической боли. Его не надо «любить».
Боже, с этим он прекрасно справится сам в одностороннем порядке.
Еще совсем чуть-чуть, ну же, и станет лучше. Итачи прикрывает глаза, дышит коротко, часто, но хотя бы в каком-то ритме и цепляется за границу реальности — ей становится изголовье кровати и плечо жадно целующего его в шею Кисаме. И в итоге правда становится. Становится настолько хорошо, что Итачи кажется, ему полшага до того, чтобы чокнуться от ощущения, что его натягивают на горячий, толстый кол, что внутри все горит так, словно точно не обошлось без надрывов на тонкой и нежной коже, а он сам порывисто подается навстречу толчкам. Ему хочется — н у ж н о — больше. Он раздвигает ноги, закидывает за голову вторую руку, цепляясь за край матраса и выгибаясь всем собой к разгоряченному телу партнера. Прячет лицо в сгибе локтя, не хочет, чтобы кто-то видел горящие от стыда щеки. Это восхитительно, настолько, что пропадает всякая необходимость дышать, думать — туман в голове обволакивает мысли, выключается зрение. Только мглистая завеса перед глазами и куча искр, кругов, крошечных взрывов, в сравнении с тем, что чувствует Итачи, когда ком напряжения внизу живота достигает пика. Когда разрядка уже не просто логичное завершение, а то, без чего, блять, можно либо сдохнуть, либо как минимум отключиться. Кончая, Учиха пачкает семенем свой живот и торс Хошикаге, сжимается весь так сильно, что у последнего остается возможность только на пару резких толчков, максимально болезненных для натертых мышц. Сперма заставляет щипать свежие трещины, но Итачи не находит в себе сил даже фыркнуть.
В комнате душно, все пропахло терпким, горчащим запахом. В полумраке видно, как блестят на разгоряченных телах капельки пота.
— Итачи-сан… Итачи, ты что, плачешь? — голос Кисаме вырывает Учиху из той истомы, в которую тот благополучно рухнул после оргазма. Потрясающе глубокое забытье, которым не дают насладиться. Тот лениво отмахивается, углом сползшего одеяла вытирая с живота, но все-таки проверяет лицо, с удивлением прикасаясь к отчетливым влажным дорожкам, теряющимся где-то у висков. Нащупать удается даже несколько взмокших прядей, правда, непонятно, от слез или пота. Это странно, Учиха вроде как давным-давно разучился плакать, откуда такие сентиментальные поползновения? К тому же, и больно толком не было… Они не решаются обсуждать подобные глупости, предпочитая разговорам крепкий и более продуктивный сон. Это просто случайность. Как и то, что желание Итачи после никуда не отступает, как и не прекращает свои выкрутасы бешено колотящееся в груди сердце. Каждый раз, когда они рядом.
Особенно, если получается уснуть, как сейчас, обнятым, прямо под боком у грозного мечника, вслушиваясь в его шумное дыхание и барабанящий в ушах собственный сердечный ритм.
Но следующая их ночь отличается только тем, что протиснуть член в приподнятую задницу оказывается куда удобнее, а в конце концов, удается уломать Итачи на раскованную позу наездника. С его худосочным, крошечным в сравнении с грудой мышц под кожей Хошикаге телом это зрелище завораживающее. От медленных сначала, затем отчаянно неаккуратных движений, до того факта, что теперь Учиха никак не может закрыть горящее от смущения лицо, будучи совершенно открытым для жадного сейчас до деталей напарника.
Спустя неделю Кисаме просто смиряется с этой особенностью напарника: почему-то, кончая, парень то и дело не может отделаться от слез. Даже когда ему совершенно не больно, особенно так, и внутри мечника пробуждается плохой психолог. Может это как-то связано с чувством вины или подобной чушью? По виду не скажешь, что тот склонен к бичеванию, но кто знает, какие там демоны обитают в этой светлой голове и чего они там требуют. К тому же они по-прежнему не говорят об этом, не размусоливают и не раскладывают по полочкам проблему, разве что прекращают засыпать просто так, практически сразу. Находится смысл бороть изнеможение и слабость.
Сначала Кисаме обязательно сцеловывает оставшиеся на ресницах слезы, слизывает нечеловечески длинным языком оставшиеся дорожки. Он ведь частично рыба, акула, он объясняет свои действия хмурому Итачи как зов природы и пристрастие к драгоценной соленой влаге.
На самом деле Кисаме считает такого Итачи — раскрасневшегося, с заплаканными глазками и растрепанным до абсолютного хаоса волосами, зажимающегося, после того, как под диким углом вскидывал ноги на чужие плечи, покрытого вдоль и поперек любовными кровоподтеками разной степени свежести, — он считает такого Итачи безупречно милым, идеальным. Гребаным олицетворением всего, достойного восхваления, того, чему стоит ставить алтарь. Но он не говорит этого, знает, что Учиха такие комплименты не оценит.
Как и знает то, что мальчишка прекрасно о его мыслях догадывается, закусывая губу, обещая себе мысленно каждый раз побороть проклятую особенность своего организма. И каждый раз сдается уже своей природе.