***
В голове Филиппа хоть и было тесно, как, впрочем, и везде, но у него нередко мелькали интересные идеи и вопросы, которые он всегда стеснялся задавать. И не только самому Кевину, но и коллегам, знакомым, друзьям, матери… Да, этот физик много занятной информации пропустил, будучи скромной натурой. Вирусу действительно было жаль покидать его там, лежавшего на снегу в собственной крови. Жаль?.. Ведь всем нутром хотелось посмотреть на его смерть, порадоваться за совершенную месть, так почему сейчас весь триумф от небольшой победы превратился в жалость и сожаление? Эта наглая мартышка возомнила себя способной на его уничтожение, и все, что с ней приключилось, она заслуживает в полной мере. Но отчего-то Кевин стал чаще чувствовать вину за его гибель, резко переходящую в ярость, когда разум замечал это гложущее ощущение. Все это было похоже на пробуждение совести, с существованием которой пришлось тоже смириться. Обыденная же жизнь людей разбила на мелкие кусочки все ожидания. Сидя в голове Филиппа и не имея иного пути, Кевин томился в предвкушении открытого мира, где человечество развлекается и празднует свое существование в определенные дни, нажираясь в стельку и принимая различные наркотические вещества, находя в этом невероятные наслаждения. Это томительное ожидание никак себя не оправдало: люди бессмысленно напивались, совокуплялись и бездельничали. С его точки зрения все это на практике показалось убогими развлечениями. Вирус чувствовал, как разные удовольствия приходятся по вкусу его несмышленому холостяку, совсем неприхотливому, но сам Кевин не ощущал схожего удовлетворения. Вся радость от гедонизма доставалась человеку, а не вирусу, и это вводило во фрустрацию. Изучение мира было решено начать с родины Лафреска. «Для начала малое, потом многое», — рассуждал он ночью, неспешно шагая по переулку с эстетичной архитектурой. Каждый день он старался появиться в новом месте Лондона, получить новую информацию хоть о чем-нибудь интересном, но все сводилось к тому, что внутри нарастало чувство угнетения и тщетности своей деятельности. Люди, здания, правила дорожного движения — почти все душило его, а получаемой информации становилось все меньше и меньше. В попытках избавиться от возможной будущей депрессии, Кевин решил избавиться и от привязанностей к сосуду. Вспоминая свое отторжение от Туурнгайта, когда его оскорбили сравнением с мартышкой, эгоистичный вирус пожелал доказать самому себе, что он не такой, не такой, как они. Но как бы он не старался, все устроенные дебоши ничего неподозревающими обезьянками заканчивались лишь небольшими статьями в газетах, про которые обычно забывают спустя пару недель. А вирус помнил каждую свою шалость, маленькую и большую. А отсутствие косвенного признания в обществе бесило вечного узника в чужих мозгах. Однажды Кевин научился незаметно захватывать полную власть над телом сосуда за несколько часов. Все зависело во многом от пола. Женщины были гораздо более податливы на захват, нежели мужчины, да и сознания у них так разительно отличались: все женские мысли, как правило, спутаны в нейронный клубок, то и дело, спутываясь все больше при поступлении новой информации. Мысли мужчин же были до ужасного просты в своей технологии. А вот женские лабиринты были чем-то притягательны, хоть и безобразны на одном и том же уровне; был в их мышлении некий шарм, но он пропал тотчас, как Кевин догадался в системе запутанных на первый взгляд цепочках мыслей. И снова пропасть. На следующий день воображаемые руки захватчика зачесались над более серьезным трюком, чем поджоги роддомов и прочее. Когда кто-либо погибал из-за действий вируса-девианта, Кевин все время вспоминал бесконечный свод прописных истин Туурнгайта, которые он нарушал вновь и вновь. Каждый раз при нарушении того или иного пункта, губы холостяка сами собой кривились в сухой усмешке, а пальцы суетливо перебирали ткань уже давно нестиранной кофты с засохшими пятнами на груди от самой разной еды. Вспоминая отдельные посещения банков Филиппом, Кевин, лежа на боку, разрезая ножницами подушечки пальцев, вспомнил, что экономическая система является чуть ли не основой бытия мартышек, а ведь мозги директоров банков были ничуть не сложнее предыдущих.***
Примитивные мысли меркантильных людишек уже изрядно приелись вирусу, скучающему даже во время полного краха экономики сначала в Лондоне, а потом и по всей стране. Хотя и возросший масштаб на некоторое время усмирил пылающее негодование в некогда коллективном разуме, все же никакие размеры шалостей не принесли должного результата, на который так рассчитывал Кевин, внесший хаос и беспорядок в жизнь отдельного народа. Благо, их прения и разбирательства в том, кто же виноват во всех бедах, забавляло по вечерам, когда можно было понаблюдать за передачей новостей в захолустном баре. Забавляло, но не более. Захватчик же отчаянно хотел натурального веселья, хотел отдохнуть сполна после немереного заточения внутри гробницы с этими святошами. Когда желание вставлять палки в колеса государственной системе пропало, возникло ненавязчивое желание опробовать детский разум.***
Неухоженный мужчина стоял напротив витрины некогда процветающего магазина и смотрел на персонал за прозрачным стеклом, неторопливо собирающего весь богатый ассортимент организации в большие коробки. На их лицах застыло отчуждение, а крепко сомкнутые губы выражали плохо скрываемое недовольство. Приветливые улыбки уже вряд ли когда-либо обрадуют посетителей. Хмурые дамы в цветастой форме маячили туда-сюда. Человек стоял рядом с дверью, на которой висела табличка «ЗАКРЫТО», будто он ожидал кого-то из них, чтобы уже покинуть обанкротившееся заведение с запоминающимся названием. Но он никого не ждал, он лишь зачарованно смотрел за скитаниями пострадавшего народа, вкушая последние плоды своих трудов с легкой улыбкой на лице. — Где же нам теперь найти такие же вкусные пирожки с черникой? Голова мужчины повернулась в сторону, и он с неохотой посмотрел на источник грустного голоса. Девчушка с аккуратной длинной косой с печалью смотрела на закрытие кафе. Девушка, что держала ее за руку, тоже ненадолго затормозила у вычищенной до блеска двери, меланхолично поглядывая на столик у окна, за которым они прежде, должно быть, частенько сидели. — Мама, а они скоро откроются? — Нет, дорогая. Мы дома сами испечем такие, даже лучше, — неуверенно поддержала ребенка дама, крепче сжимая ее руку. — Но ты ведь никогда не пекла пирожки… — Невелика проблема, — укоризненно посмотрела мать на нее и виновато кинула взгляд на стоявшего рядом мужчину, уже с интересом наблюдавшего за симпатичной парочкой. Ее смутил вид одичалого человека с не расчесанной бородой и грязной одеждой, и она поспешила отвести взгляд на дорогу, что была рядом с кафе. Не настроенная на обсуждение возникших очередных проблем мать повела дочь за собой, намереваясь как можно быстрее вернуться домой. Кевин все проведенное время в стране сторонился детей, отчего-то страшась забираться в их неизведанный мозг. Даже подростков не особо предпочитал, ибо у них было мало преимуществ. Разве что выносливое тело да неприхотливые потребности. Девочка шести лет была его первым ребенком, в которого он решился вторгнуться, незаметно следуя за торопливой мамашей с изящной походкой и поспевающей за ней малюткой. Неопрятный мужчина остановился в тот момент, с удивлением осматривая улицу, на которой поневоле оказался. Чадо сразу же почувствовало его присутствие. Странно, он-то думал, что уже набрался мастерства в этом предостаточно для скрытного пребывания. Девочка была заинтересована, не отрицала его, не пыталась закрыть свои мысли, как это делал Лафреск, она встретила его в своем разуме с такой невинной радостью, несвойственной людям, чем приятно удивила унывающего Кевина. Вирус знал, что дети мыслят иначе, еще не подверженные стереотипам окружающей среды, но и не представлял, что настолько. Их разум оказался так чист и своенравен, что был готов стирать любые границы. «Как… непривычно». — Какой у тебя красивый голос! — воскликнула девочка, идя под руку с матерью. Ее совершенно не озаботило то, откуда взялся этот самый голос, она просто высказала то, о чем подумала сразу же. — Что? — удивилась дама, смущаясь от внезапного комплимента. — Спасибо, милая… Твой голосок тоже скоро станет завидным среди женского окружения. Девочка недоуменно посмотрела на маму, ведь ей показалось, что этот низкий тембр был слышен всем. На губах ее родителя осталась добрая улыбка, а взгляд был устремлен вперед — она определенно не слышала ничего, кроме неадресованной похвалы дочки. «Какая жалость, правда? А вот был бы у вас коллективный разум, все бы оценили по достоинству мой голос», — иронизировал захватчик, бегло пролетая по еще короткой памяти нового сосуда, — «Да, меня слышишь только ты, дитя. И говорить можешь тоже только мысленно. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя отправили в плохое место для странных людей, как твоего любимого дядю?». Девочка хотела что-то сказать, но запнулась на полуслове, часто моргая. Она вновь неуверенно взглянула искоса на маму и сглотнула. «Нет», — про себя ответила она, несдержанно начиная закидывать осваивающегося вируса вопросами. Эта маленькая мартышка была именно таким экземпляром, способным на невозможное в своих мыслях и идеях. Кевин искренне смеялся над ее безумными предложениями об изменении мира, недостаточно интересного для таких безграничных желаний, а ее прямота и согласованность между мыслями и словами доставляли необъяснимое удовлетворение от беседы с ней. Не зря он все же покинул того доходягу.***
— Ты живой? — спрашивала его в своей голове девочка, сидя в своей уютной милой комнате. Она нетерпеливо дергала свисающими с кровати ногами, и заинтересованно смотрела в мягкий ковер. «Нет. У меня нет материальной оболочки». Он с гордостью объяснял ей свои умения, что умеет читать мысли и управлять телом, в котором находится. Тогда она воскликнула: — Но как?! Ты можешь и мною управлять? «Да», — Кевин любил, когда к его ответам относились серьезно. Он сразу продемонстрировал ей свои отработанные навыки, приподнимая ей руки без ее ведома, изображая пальцами разных животных. — А ты можешь летать? Я хочу взлететь в воздух! — пожелал ребенок, восторженно осматривая созданные им фигуры из ее же кистей. «Не совсем, дитя…». — Раз твой народ тебя изгнал, куда же ты идешь? Где ты ищешь пристанище? — не унималось любопытное чадо. «Какая разница, куда? Иду, куда себе вздумаю», — незадачливо ответил вирус. — Кевин, ну ты же так ничего не добьешься, — деловито высказалась она, словно была должна объяснить очевидный факт неизвестному существу. — Если ты будет жить без цели, то совсем скоро заблудишься. Вирус помолчал в раздумье. «Это не страшно», — немного сердито сказал он, и добавил. — «Проблема не в этом».***
Вирус с девочкой заключил договор, что она не расскажет о нем никому, а он будет отвечать на все ее вопросы, какими бы они ни были. Вопросов было немало, точнее невыносимое количество. Кевин, хоть и признавший свой интерес к детским мозгам, не смог вытерпеть мысленного напора в ее крохотной светлой голове, вкупе с постоянным контролем в виде родителей. Передвижение по городу на неопределенный период пришлось приостановить. Он нарушил договор первым. «Эй, обезьянка, давай ты спокойно посидишь за книжкой несколько жалких часов своей жизни?! Успеешь ты узнать, как я выбирал себе имя, а вот психология сама себя не изучит, так что давай, напряги свои неразвитые мозги и почитай вместе со мной!». Самый первый грубый ответ в ее адрес, к которым Кевин привык еще в голове несчастного физика, вызвал у девчушки много слез. Ее обида не спадала, и казалось, что она будет вечно хранить сдерживаемую злобу на него за ту пламенную речь. Кевин решил покинуть ее, убежденный в том, что ей все равно никто не поверит, если она вдруг чего разболтает. Детям в этом мире никто не верит — это было как никогда на руку. Вообще недоверие людей друг к другу было самой комфортной средой для перемещений из разума в разум без последствий. Вирус еще раз убедился в правильности своего побега из гробницы. Да и этот уговор был ее идеей, он же совсем не опасался каких-то доносов со стороны ребенка, а просто подхватил ее азартное настроение в тот раз. Сейчас же все ее радужные и веселые мысли отступили, пропуская вперед бесполезную обиду и раздражающее игнорирование. В последующем, было обшарено несколько десятков детских разумов, каждый из которых вдохновлял на жадное путешествие к следующему ребенку. — А ты хороший или плохой? — невинно задавали дети из раза в раз этот вопрос. Они все так любят делить на две стороны все сущее. Будто существует только два варианта развития любого сюжета и истории. Этот дуализм в них огорчал — то малое в обезьянках, отчего Кевину хотелось взвыть волком, отбившийся от стаи. «Не знаю, дитя», — неустанно отвечал вторгающийся, уже не удивляясь простому детскому взгляду. — «А ты как считаешь?» — спрашивал он, заведомо зная ответ.***
Дети надоели ему спустя неделю. Он так понадеялся на то, что именно они спасут его от скуки, но все сводилось к одному и тому же. Где-то в глубине вирус ощущал приход неизбежной апатии или печали, срыва или депрессии, он точно не был уверен, но отчетливо понимал, что разум непоседливого мальчугана убьет в нем все желание к развитию. Или даже к жизни? А могло ли это случиться с необычной природой самого Кевина? И этого он не знал. Он знал, что могло бы случиться, будь он един со своими братьями. Однако сейчас Кевину, будучи единственныму в своем роде вне гробницы и вне станции «Мануик», было невыносимо одиноко в мозгах этих приматов. Кругом каждое решение может привести к непредвиденным обстоятельствам, несмотря на обширные знания по всевозможным предметам науки. На родине все было ожидаемым и предсказуемым. И вирус так и не выбрал, что ему нравится больше. Одно Кевин знал точно — он не сойдет с ума. Этому не бывать лишь по той причине, что он не имеет ума, вся его деятельность как неограниченный рой пчел был способен отсеять ненужные детали, на замену которых спешили новые пчелки. Хотя в последнее время они стали хуже справляться со своей работой, лениво выполняя поставленные задачи. Значит, все-таки и этот сдвиг в разумной деятельности имеет место быть? Такого быть не должно. Это проблема, которую ему не хочется решать сейчас, хочется закрыть на нее глаза, которых нет, хочется заглушить это внутри, но нет… Вдоволь натворив дел, Кевин освоился в голове одного бездельника-наркомана, беспечно сидевшем на шее у своих добреньких и любящих родителей. Родители. Заскучав в один из жарких июльских деньков, вирус навестил ее могилу. Ее памятник показался менее ухоженным, чем остальные рядом стоящие, несмотря на то, что работники кладбища ухаживали за всеми могилами одинаково. Надгробие невысоко выглядывало из-под земли, неподвижно стоя в ряду похожих друг на друга кусков камней. Удивительно, каким именно образом человечество решило хранить мертвые тела своих сородичей. Вся обстановка склада из трупов хоть и была угнетающей, солнечный день бодро перебивал темную атмосферу, играя лучами по неровной поверхности усеянного могилами поля. Вокруг небольшого участка было много деревьев, скрывающих за собой нещадное солнце. Ярко-зеленая листва шуршала под редкими порывами ветра, а переменчивая тень от старого дуба укрывала своей прохладой худощавого мужчину, сидящего на коленях рядом с ее надгробием. Миссис Лафреск была интересной персоной в глазах вируса, смотрящего через призму воспоминаний ее сына. Она относилась ко всему с пониманием, давала полную свободу в принятии решений несмышленого мальчика, возомнившего из себя героя-спасателя еще в детстве, и содержала его до самой смерти. Видя перед собой жизнь Филиппа, как карту перед глазами, Кевин понимал, что именно мать была причиной всему этому. Именно она косвенно повлияла на его выбор после своей кончины. Право слово, воспитание решает чуть ли не всю дальнейшую судьбу у этих приматов, а что же решило пребывание в цепях Туурнгайта для него? Неужели в его девиации виноват сам Туурнгайт? Ведь это именно он доверил Филиппа ему, дал свободу общения с ним, именно он неторопливо принимал решение после первого лишнего убийства. Почему он медлил с решением? Мог бы сразу уничтожить изменника, в самом деле. Кевину вдруг захотелось вернуться и задать кучу вопросов, которые не возникали до сих пор, точно ребенок перед взрослым, точно взрослый перед их воображаемыми божествами. От этого стало смешно. На исхудалом лице наркомана появилась холодная ухмылка, дергающаяся от почти невыносимой ломки в теле. Нормальный человек так бы не улыбнулся, глядя на дату смерти прекрасной по оценкам общества женщины. Мужчина исподлобья перечитывал и перечитывал ее полное имя, выгравированное аккуратными буквами. К горлу подкатила необузданная ярость, улыбка мгновенно пропала, а кулаки резко сжались, впиваясь недлинными ногтями в кожу ладони. В умиротворенном уголке с могилами раздался хруст — то была сломанная кисть, столкнувшаяся с крепким камнем. Больно и весело. Ненадолго, но уже кое-что.***
Тогда его интересовала лишь упоение и злоба, но очень скоро он сменил гнев на понимание. И стал человеком больше, чем мог предположить. Слова Туурнгайта навязчиво прокручивались все чаще, не давая одинокому захватчику покоя. Желая обуздать мир, он почти шагнул ногой пассажира, собирающегося изменить свою жизнь, на трап судна, ведущего в другую страну. Вирус тоже хотел изменений в своей обыденности, но так и не прошел по доскам длинного трапа, сомнительно смотря вдаль. В этом мире Кевин уже увидел то, что для него не было важным: утрата биологического разнообразия, стремительный рост населения и его обнищание. Все шло к не самому счастливому концу и в другой стране мало что изменилось бы в его жизни. Так он, по крайней мере, успокаивал себя, оправдывая свой отказ от дальнего плавания. Долгие, для вечно бодрствующего вируса, месяцы Кевин размышлял, но не было никого, с кем можно было поделиться своими мыслями. А если ими и делиться, то прока от вмешательства обезьянок будет не больше чем от песочницы в пустыне. Кевин все отчетливее осознавал, что чтобы понять себя и мир, необходимо вернуться к своим истокам. Ассоциации сами собой всплывали, и с истоками вирус стал сравнивать не только ненавистную гробницу, но и физика. Без вести пропавший Филипп Лафреск не казался большой пропажей в суетливом городе. Кевин умудрился пробраться в его прежнюю квартиру, войдя внутрь не без помощи податливого разума владельца самого дома. Все внутри успело покрыться приличным слоем пыли. Было неудивительно, что про него никто не вспоминал. Отпуск, что он взял на работе перед своим отправлением в Гренландию, уже давно закончился. Только коллеги подсуетились, когда он не вышел на работу в назначенный срок, да и то без особого желания подали в розыск. Потеря не особо запоминающегося работника не прошлась сильным ударом по университету, где все продолжало идти своим чередом. Отсутствие каких-либо близких друзей, заботливых соседей, живых родственников и пары привело к такой печальной картине, что вирусу вдруг стало обидно за него. Самую малость, хотя Лафреск-младший сам был бы не против покинуть эту небольшую уютную квартиру. Кевин хорошо помнил, как физик нередко задумывался о том, что теперь уже пустые комнаты будет давить сильнее, чем туго завязанный галстук в первый день его работы на должности профессора. Обходя комнату Филиппа, вирус не понимал, с какой целью прибыл сюда. То был импульсивный порыв, на который он с радостью выбежал из пропитанной сырой рыбой забегаловки. Он не знал, зачем, но он здесь. И нужно уже решить, как быть.***
Восход солнца неприметно начинал новый день на территории Шотландии, откуда ежедневно стартовали сотни кораблей в разных направлениях. Над бухтой, что выбрал Кевин, чайки как стервятники парили в поисках наживы, наворачивая круг за кругом. Их жалобные крики контрастно вписывались в гармонию спокойного уголка мира. Волны не сильно танцевали вдали, перенося теплое течение как раз к пункту назначения. Одетый не по погоде человек твердо ступил на скрипучую поверхность палубы, надменно оглядывая временное жилище. Капитан сухо поприветствовал, невысоко приподнимая изношенную фуражку и протягивая мозолистую ладонь для крепкого рукопожатия. — Утро доброе, мистер Поллок, — кратко прозвучал прокуренный голос. Вирус до сих пор до конца не понимал, к чему людям этот дым, приносящий не больше пользы, чем безделушки на пальцах женатых. — Довольно необычное место Вы выбрали. Надеюсь, Ваши данные верны и там все же есть причал. Капитан скептично бросил взгляд на редкого клиента, незаметно приподнимая густую седую бровь в немом удивлении. Впрочем, удивление отступило быстро: какая разница как он одет, выживет, не выживет, за все уже заплачено, а значит, пора выполнять свою работу. Пожилой человек в теплой форме расправил плечи, заводя руки за спину, всматриваясь в пустые глаза мистера Поллока. — О, не беспокойтесь об этом, — заверил слащаво Кевин, бодро вдыхая промерзлый воздух. — Ни о чем не заботьтесь, просто делайте свое дело, и позвольте мне полную свободу в передвижении по Вашему кораблю. Хотя и кораблем это можно было назвать с большой натяжкой. — Полную свободу? — замешкался старик, нахмурив брови. — Вы же понимаете, что это будет затруднительной задачей. — Не волнуйтесь Вы так, что-либо ломать и воровать мне не резонно, — прервал вирус, обходя недоуменного капитана. Клиент прибыл с пустыми руками и вряд ли бы смог утащить хоть что-то с небогатого борта. «Бродить по мелкой каюте и палубе, в сотый раз анализировать проанализированное — неполная свобода в любом случае», — заметил грустный для себя факт Кевин, облокачиваясь на высокие перила худыми руками. Он долгое время наблюдал, как небольшая команда готовила все к отплытию и трудолюбиво выполняла все свои обязанности. В человеческом роде все же было место и настоящим трудягам, которых он мысленно похвалил. Людей вообще много за что можно было бы похвалить, но гораздо больше за что отругать. Вирус задумался о том, как стал близок к ним по духу, но в то же время не переставал презирать. Кажется, такое же чувство презрения к совокупной деятельности мартышек испытывал и Лафреск. Возможно, это чувство испытывали все. Кевин не уверен, так как не изучал никого так тщательно, как его. Даже детей. Одиноко стоящий моряк неуклюже уронил толстую веревку, желая перенести ее в отсек, где ее не тронет проливной дождь, что уже грозил начаться. Вирус с ухмылкой наблюдал за его потугами подобрать неугодный канат. Как визуальные объекты люди были занятны. Покидать их род было сложно, хотя их ущербность истощала самого Кевина до неузнаваемости. Каждый раз, наблюдая за тривиальными желаниями людей и нехитрыми поступками, вирус чувствовал дикую скуку, в размышлениях о которой он часто приходил не к самым позитивным выводам. Там, будучи в лисьем обличье, все представлялось таким таинственным и непостижимым, что он не посмел отказаться от соблазнительного шанса пробраться в голову к умиляющемуся жителю небольшого поселка Кулусук. И ни за что бы не поверил, если бы кто-то сказал ему, что он сюда вернется, да еще и так скоро. Но он возвращался, не желая идти по иному пути. Жизнь с людьми — низко и скучно, хоть и ближе по духу. Умереть как человек — низко и страшно, хоть и проще. Изолироваться в дикую природу — еще скучнее. Обзор и глубина зрительной коробки у животных еще хуже, чем у мартышек. Сойти с ума — как вариант, но сколько ждать этого шага в бездну? Год, два, десятилетие? Может быть, века? Столетия? Есть ли вообще смысл в этом ожидании? Братья бы ответили, но их с ним нет. Теперь эти временные рамки кажутся бесконечно длинными, а не мгновениями в жизни вируса. Остается один вариант, и он будет куда лучшим концом, чем все остальное. Заблудший, отвергнутый, осужденный… Он, наконец, нашел свою цель, откинув свои пресные желания, стремившиеся к хаосу. Родина была конечной станцией на его пути. Будто небольшой круиз длинною в пару лет вернул его к начальной точке — к станции, пустившей свои корни в старые, как само время, земли. «Мануик» продолжала бесстыже нарушать незримые границы, тревожа покой мирного обывателя. Путь выбран — обратно к его самой первой мартышке, к Филиппу, бессмысленно погибшему на снегу. Вирус был уверен, что его тело ночью обязательно истерзали голодные звери, а записку с еле видными надписями запачкали литры его крови из рваных ран, безвозвратно порча написанное послание. Жалость к его личности вновь разыгралась внутри, но Поллок лишь задумчиво взирал на расслабленных моряков. Наверное, не стоило играть с разумом Филиппа тогда, при встрече с этой Амабель. Если бы он не натравил его на нее, может, вышло что-нибудь более интересное. Хотя ее не заражённость отвращала. Свансон была так чиста, так невинна в той мгле для Лафреска, и Кевин действительно опасался ее, ибо она бы могла стать серьезным препятствием со своей вакциной и притягательной харизмой. Все-таки хорошо, что он изрядно попотел над обликом псевдо-зараженного доктора, а иначе поплатился бы жизнью, пускай и такой неудачной. Объятия осуждения и долгожданной смерти терпеливо ждали его в Гренландии. А Кевин лишь хотел перед своим финалом и полным фиаско услышать хоть пару слов от своих братьев, даже самых негативных и презирающих фактов было бы предостаточно. Это желание было последним, за что он ухватился, отчего у него все уже кипело внутри в очередном ожидании торжественного конца. И конец уже близок, как и сама гробница. А пока он посмотрит на людей. И еще раз подумает, достаточно ли в нем человеческого, чтобы по своей воле шагнуть к смерти или же страх за свою жизнь, присущий прежнему вирусу, сильнее…