Совместимые.

Маркусу не хочется здесь умирать. Здесь отвратительно пахнет лекарствами, а на стенах мерзкие желтые пятна, все врачи смотрят с напускным сочувствием и продолжают выписывать все новые и новые препараты: эналаприл, нитросорбид, гепарин подкожно, дипиридамол; перед едой — таблетки, после еды — таблетки, и Маркусу выть хочется: да оставьте вы меня наконец-то в покое, я все равно сдохну, не через полгода, так через год, дайте мне хотя сделать это спокойно и дома! Прогноз сообщили еще в самом начале, и надеяться с самого же начала не было причин. И вроде казалось бы, жить еще да жить, молодой парень, подающий большие надежды художник, все дороги мира открыты и лежат у ног, а вот, подвело собственное глупое трепещущее сердце, не захотело больше в такт отстукивать ритм, и вот, смертельный прогноз, мало кто протягивает больше полутора лет, а в Вашем случае и на это рассчитывать не стоит, и вот, белые стены, желтоватое постельное белье, разноцветные кругляшки лекарств, которые вроде как должны помочь протянуть хотя бы без боли. Кажется, это называется «паллиативный больной», но в памяти Маркуса, забитой названиями препаратов и терминами о сердце, больше нет места для таких мелочей. В ней вообще уже вряд ли есть место чему-то, что не болезнь и не глухое, тупое отчаяние вкупе с огромной злостью на весь мир. Ему не хочется умирать. Ему не хочется умирать здесь. Последняя радость — иногда выпускают погулять. После приема лекарств, недолго, в небыстром темпе, но даже это уже воспринимается как хоть какой-то луч света. Дни стоят теплые, солнечные, мимо в своем неторопливом течении проходит чья-то жизнь, из-за решетки больничного дворика можно украдкой наблюдать за другими людьми: влюбленная парочка, женщина с коляской, радостно щебечущая по телефону молодая девушка — Маркус смотрит и пытается вспомнить, каково это, быть беззаботным и просто счастливым. Не думать. Не переживать так. Не болеть. Люди вокруг не виноваты, что ему не повезло, никто не виноват в том, что денег не хватило на то, чтобы первым в очереди встать на донорское сердце, люди не виноваты, что ему уже вряд ли можно помочь. Люди не виноваты. Не виноват никто. Глупое сердце болит и сжимается, стучит чуть чаще или реже, чем надо, глупое сердце не знает, что у Маркуса была впереди вся жизнь. А еще глупое сердце очень-очень глупо выбирает, кого и когда любить. Маркусу не до любви, не до прочих оставшихся в прошлом переживаний, в прошлом осталась даже когда-то близкая Норт — она ушла, когда узнала про диагноз, сказала, что не хочет заживо гнить вместе с ним, дохнешь сам — так не тяни в могилу других, она не виновата в том, что ему не повезло, и Маркус, кажется, немного разочарован в любви как таковой, но его сердце снова подкидывает (не)приятный сюрприз: посмотри-ка вот на того парня. посмотрел? а теперь думай о нем постоянно, как считаешь, у него мягкие губы? Два месяца назад Маркус наверняка бы не подошел к нему и на километр, но сейчас Маркусу уже плевать, Маркус как бы умереть через год собирается, так зачем отказывать себе хоть в чем-то, и он подходит сам во время ежедневной прогулки, садится рядом и говорит: привет, я не знал, что сегодня вышло целых два солнца, может, мне стоило взять с собой темные очки? Тот парень негромко смеется — о господи боже блять мой, у него ямочки рядом с уголками губ — и протягивает ладонь, и Маркус, кажется, чувствует, что внутри у него что-то со звоном оборвалось. Его зовут Саймон, и он тоже — паллиативный. И ему тоже не повезло, и он тоже скоро умрет, и его не спасет даже трансплантация — слишком поздно поставлен диагноз, слишком быстро все разрослось. Что-то Маркус узнает от него самого, большую часть выбивает из врачей — «какая вам всем разницам, кто я ему, я хочу знать!», а потом, встрече на четвертой, после вопроса о том, сколько ему осталось жить, крепко-крепко сжимает чужую ладонь в своей и тихо просит: пожалуйста, не надо, я не хочу с тобой об этом говорить. Он не хочет слышать о болезнях и таблетках, он не хочет слышать ни о чем, он хочет держать Саймона за руку и рассказывать ему о том, как цветут вишни и как над горами разгорается пламенеющий рассвет, ему хочется слушать теории Саймона о том, что, возможно, лет через двадцать пять-тридцать, этот мир будут населять андроиды и, возможно, кто-то из них однажды поднимет бунт; ему хочется писать на чужих запястьях с просвечивающими голубоватыми венками разные милые глупости, кожа у Саймона почти что мертвенно-бледная, под глазами темные тени, зато в глазах плещется бескрайнее синее море, Маркус такое всего раз видел, на фотографии, а теперь вот — смотри сколько влезет, пока собственные не заболят. Маркусу хочется, и Маркус делает: целует свое личное хрупкое солнце куда-то в уголок губ, провожает его до палаты, учится складывать оригами, чтобы, спустя не одну неловкую попытку, вложить в чужие ладони маленькое бумажное сердце; Маркусу плевать, что глупо и по-детски, Маркусу хочется, и Маркус делает, делает то, что может, заключенный в душащей больнице, а еще Маркус однажды спрашивает, чего бы хотелось Саймону, и Саймон отвечает: сходить на свидание. Он говорит о настоящем свидании, не о коротких встречах в больничном дворике и не о том, чтобы кто-то принес ему лекарства и помог их принять; он говорит о настоящем, таком, как будто они просто обычная пара, нет ни неоперабельной опухоли мозга, давшей метастазы в легкие и печень, ни поражения сердца, заставляющего медленно гнить, ни въевшегося под кожу запаха лекарств, ничего, что стало частью их угасающих жизней, а есть только они и их совместное и пока что невысказанное. Саймону хочется на свидание, а Маркусу всего лишь хочется сделать его совсем чуточку более счастливым. Кажется, Маркусу предстоит выиграть собственную небольшую войну. И Маркус выигрывает. Уговаривает брюзжащих врачей отпустить их на свободу, убеждает всего на день дать обычную одежду вместо больничных рубашек и штанов, выпрашивает у старшей медсестры инвалидную коляску — Саймону слишком тяжело много ходить, а Маркус вполне себе справится; женщина смотрит на них усталыми глазами, но вздыхает и соглашается, даже помогает Саймона одеть и усадить, плевать, что жалеет их и неодобрительно качает головой, плевать, что им обоим сейчас надо бы лежать себе спокойненько и покорно ждать, на весь мир плевать, у Маркуса в груди все ярче разгорается давно забытый огонек, и он не позволит какой-то медсестре его затушить. Особенно когда Саймон так смотрит и чуть ли не плачет от счастья, особенно когда они оба так влюблены и так судорожно цепляются за собственное, пусть выстраданное и недолговечное, но все же счастье, особенно когда на улице солнце для всех, а так близко — солнце только для Маркуса и только для него одного. Маркусу на все плевать, и он поудобнее перехватывает ручки коляски, с непоколебимой решимостью глядя вперед. «Мы идем гулять, Саймон. Обещаю, это будет по-настоящему». Саймон украдкой вытирает слезы, и глупое маркусово сердце стучит так, что не унять. Он обещал по-настоящему — по-настоящему оно и было: сначала — в парк, идти неторопливо и медленно, впитывая свет и тепло, наслаждаясь окружающим шумом и шелестом листвы, а когда становится тяжело идти и сердце ненавязчиво напоминает о своем существовании, можно сесть, прижавшись друг к другу тесно-тесно, переплетая пальцы и легко целуясь; на сегодня условие — говорить только друг о друге, делиться сокровенным и родным, и Маркус рассказывает о человеке, который его вырастил, о картинах, которыми был уставлен весь дом, о единожды в жизни совершенной поездке — Париж, Лувр, мировые шедевры, о том, что в детстве он всегда вставал очень рано, чтобы в одиночестве наслаждаться утром и рассветом, а Саймон говорит о том, что ему, вообще-то, нравятся кошки, что он немного умеет играть на фортепиано, а художники его всегда восхищали, и пока Саймон говорит, Маркус достает потрепанный скетчбук — наследие прошедших времен — и уверенными легкими штрихами набрасывает чужой портрет; ему хочется запомнить Саймона таким — улыбающимся, светлым, почти что по-настоящему живым. Удается уговорить Саймона немного поесть — кажется, сегодня день маленьких, но чертовски значимых побед, и тот, краснея и отводя взгляд, признается, что давно уже мечтает о чем-то сладком, и Маркус покупает ему самое красивое пирожное, с целым облачком воздушных взбитых сливок и алыми ягодками клубники, а после осторожно вытирает эти же сливки с чужих губ и все смотрит, смотрит, не в силах отвести взгляд. Ради этого свидания пришлось отказаться от самого дорогостоящего препарата, но Маркусу плевать, глупому сердцу уже все равно не помочь, а вот сделать его счастливым и заставить замирать не от приступа, а от любви, вполне возможно. И в конце вечера, когда Маркус полушутя спрашивает, чего бы еще его личному солнцу хотелось, Саймон улыбается и говорит: поцеловать тебя. И Маркус, закрыв глаза, наклоняется к нему. И плевать уже, что вокруг люди, что смотрят и осуждают. Какая вообще разница, что там другие подумают, Маркус влюблен и счастлив, и сейчас, кажется, он может перевернуть с ног на голову весь мир. Только вот мир переворачивается сам, и не разобрать уже, болит ли сердце морально или материально; после той прогулки Саймону все хуже и хуже, он уже не встает и почти ничего не ест, и свет его в глазах постепенно и медленно угасает, заставляя по ночам беззвучно плакать, зажимая зубами рукав. Маркус не хочет умирать, еще больше не хочет, чтобы умер он, но от собственного бессилия хочется лезть на стенку, а еще — выцарапать себе глаза, чтобы не видеть, как затухает его солнце. Маркус с боем вырывает себе право ночевать в его палате, не отходит ни на шаг, взяв на себя обязанности и санитара и медсестры, подолгу прижимает хрупкое и уже почти ничего не весящее тело к себе, гладит дрожащими пальцами по спине, рассказывает о странах, где никогда не был и вряд ли уже побывает, о далеких галактиках и о лазурно-синем океане; Саймон улыбается через силу, тихим голосом просит: не плачь, а после вдруг вздрагивает и зажимает руками уши — черепную коробку раздирают недавно появившиеся голоса, а после судороги, а после краткая ремиссия и снова боль… Маркус рад бы не плакать, рад бы не чувствовать ничего, только вот глупое-глупое сердце теперь болит за двоих, и препараты ему больше принимать не хочется: раз умирать, то умирать вместе и вдвоем. Только вот Саймону с самого начала не повезло чуть больше. Ему в тот день вдруг стало полегче, голоса наконец затихли, не ломало в судорогах, почти не было боли; Маркус гладил его руки и шептал о том, как любит и как будет рядом до самого конца, обводил пальцами выпирающие косточки запястья и чертил на пергаментной коже слова, касался губами скул и почти уже не плакал — не было ни сил, ни слез, все уже выплакал долгими ночами, все выплеснул в бессильном отчаянии и непонятно к кому обращенных словах, в бога Маркус не верил, ведь если бы бог был, разве допустил бы он, чтобы здесь, на жестком матрасе, под капельницей, умирало солнце? Разве он бы позволил, чтобы Маркус, только-только обретший счастье, вот так его потерял, разве разрешил бы случиться такому? Саймон из последних сил цеплялся за его ладонь, старался прижаться теснее, стать единым целым, слиться в одно, с одними на двоих чувствами и мыслями, а затем вдруг склонил голову Маркусу на плечо и закрыл глаза, тихо и мирно засыпая, и вместе с ним, измотанный, усталый, выжатый до капли, уснул и Маркус, а проснулся от мерзкого непрерывного писка монитора. И потом уже, намного позже, когда тело забрали, а Маркуса наконец-то получилось угомонить, в его палату вошел непривычно притихший врач и так же непривычно тихо приказал медсестрам готовить пациента к операции. И на раскрытой ладони протянул объемное бумажное сердечко. они с самого начала были совместимы.