nov 13, 1983

                     … всё это уже было/есть/будет, закольцовано/по кругу/вкруговую, как вода в сифоне под пожелтевшей керамикой/кальцием/пальцами, сломаны, разбиты в раздражение/кровь/мясо — пахнет ужасно, сочится бактериями, размокает в руках, как тряпка, тело, труп — детское, беспомощное, криком поперёк горла, воздуха нет, дышать, дышать, дышать, горячим паром в мороз — душит, не дышится, надо, нужно протолкнуть в лёгкие воздух, льдистый, свежий — хвойный, рядом лес, спокойствие, безопасность, там не найдут/не поймают/не будут искать, там не увидят, дойти, доползти, снег мягкий, податливый, тёплый, почему теплый, трогает пальцы, покрывает их — нежный, дергающийся, хрупкий, надави/треснет, надави/свернёшь, надави/отпустиотпустиотпустиОТПУСТИМЕНЯНЕТНАЗАД— Реальность бьёт в пальцы бешеным пульсом: у Майкла от него сводит запястья, у Майкла беспомощно треплется он под сжатыми в круг ладонями. У Майкла под ладонями гладкая кожа, свежевыбритая, раздражённая, реагирующая аллергией на чужие мозоли, гиппократовы пальцы, детские травмы, удушение — из симптомов: бьющийся в истерике рот и испуганные глаза. У Генри глаза его дочери. У Генри глаза — смертельная сострадательность. Темнее гроба из досок, грязнее ямы для маленького бледного тела. У Майкла на этих мозолистых пальцах уже есть одна детская смерть. У Майкла разжимаются руки. У Майкла — обкусанными, кривыми губами — едва слышное, словно его самого сейчас кто-то душил, простое «прости». Хвойный запах чужого шампуня удушает отсутствием, когда Майкл уходит, не дожидаясь разрешения. У него всегда так — уходит без спроса, прибивается к ноге жалостливо, истерично, абсолютно надломано; так было с отцом, так будет и с Генри. Так было раньше, прижимаясь жжёной щекой к фиолетовым брюкам, заливая слезами красивые туфли; так будет сейчас, отхаркивая кровь изуродованными лёгкими. Наверное, это потому, что Генри ему в отцы и годится. Наверное, это потому, что Майкл может сколько угодно бежать, но в конце концов приходится возвращаться. Они понимают, что Майклу здесь не место. Они понимают, что Майкл — ни в кровати, ни на коврике у двери, ни в клетке уставшего, почти пережившего инфаркт сердца — не поместится; Майкл Афтон поблизости, на периферии сознания — это добровольно направленный в голову револьвер, это чуть спиленная у корня верёвка, яд с не стопроцентной летальностью. Это руки, обвивающие во сне буквой зю, вопросительным знаком, остановившимся на секунду дыханием — попытается придушить или беспомощно уткнётся в чужое тепло? У него гены отца. Открывающие череп проплешинами, тонкие темные волосы; взгляд дохлой рыбы. Обезображенный роботом, один сплошной трупный синяк, сломанный, непонятно как ещё дышащий дырявой трахеей, фи о ле то в ы ы ы 1 ы 0 ййййй — Майкл, сколько бы ни пытался изрезать ногтями лицо, всё равно не может вытравить из себя прошлое. Вернувшийся из посмертия, он только сильнее становится похож на того, кого они оба хотели бы позабыть. Он только сильнее сходит с ума. Только сильнее с в о оо 0 о д ит с ума. Потому что противозаконно быть таким похожим и одновременно — не похожим совсем. Майкл — парадокс на грани жизни и смерти, игра в рулетку, где пять из шести пуль заряжены в барабан; в рулетку, где Генри удавалось до сих пор побеждать. Может, он и сам уже давно не в порядке, раз позволяет Майклу из раза в раз возвращаться. А разве он может не? А разве он может? А разве он? А разве? А? ? Не может. Не может не, не может и, не может против и за. Генри не может ни с, ни без, потому что Майкл на периферии — твёрдая парадигма. Последний остаток его безумного прошлого. Генри за это прошлое странно цепляется, держит, не отпускает; не может забыть. У него под коркой забита смерть дочери, смерть сестры Майкла, смерть его брата — убиенных, оставленных под землёй, в гробах и подвалах, в старых пружинах. В брюшной полости роботов. В вечном аду. У Генри под коркой — смерть, смерть, смерть, см м мерRрррттN nььь; он помнит как умерла его дочь, как умерли дети его лучшего друга, как умерли счастливые дети, грустные дети, бедные дети, забытые дети, день-рожден-ные де-ти. Майкл уже не ребёнок и пережил слишком много даже для своих двадцати. Он дёргается, когда Генри двигается бесшумно, осторожно, тучной поступью; он напрягается каждую секунду, будто готовый ощутить на запястье механическую челюсть, готовый от аниматроников отбиваться. У него взгляд такой — такой — и ни один ребёнок им не посмотрит. Ни один взрослый. Ни одна женщина, мужчина, животное, насекомое, птица, искусственный интеллект или Б0Г; никто на этой бренной земле не может смотреть так — знакомо и непохоже одновременно. Майкл уже не ребёнок, но Генри знает: когда-нибудь Майкл тоже умрёт. Все Афтоны умирали раньше положенного. Все Афтоны — от нормальных людей далёкие. Генри знает. И Майкл знает. Наверное, потому-то и сошлись. Потому-то кружится эта карусель уходов и возвращений, пиццерий, аптечек и поисков; потому-то Майкл — на нормального человека не похожий уже даже внешне — тянется к нему. К отцу в его подобии, к отцу в механической плоти; Майкл уже не ребёнок, но скоро он точно умрёт. У Генри под коркой — смерть, смерть, смерть, смерть. И он не хочет с ней расставаться. — Помнишь, что тебе говорил отец? В ответ почти что кивают. У Майкла на губах — удушливо, дымно, едва различимо через охваченное огнём здание. У него на губах — криком, стоном, шёпотом. На губах, наверное, искренне, нежно, по-мальчишески порывисто — на губах оседает простое. На губах оседает. Забивается в лёгкие первым за долгое время вдохом. На губах оседает. В горящем здании пиццерии. Рядом. Волосы Генри пахнут жжённой соломой. Фиолетовые синяки лопаются и по рукам растекается лимфа. Жаркое, близкое, последнее — рот в рот. прости про ст и п р ос1 1 0 ттт и- пR @ооо 000 о о S#u uuu uuuuuuuuuu uu uu uuuuuuuuuuu uuu uuu — . В конце концов все Афтоны возвращаются в ноябрь восемьдесят третьего. Можно сколько угодно бежать, но правда останется: все Эмили проследуют с ними на плаху; все Эмили умрут от их рук. У Майкла лицо отца, у Генри глаза дочери, и им от своего прошлого никуда не сбежать. Всё это уже было/есть/будет.