Калека

      Безликая больничная палата в самом конце длинного серого коридора. Приоткрытая форточка большого окна, через которую внутрь просачивается ледяной сквозняк, с тихим завыванием прокатываясь по небольшому одноместному боксу. И эта тишина, забивающаяся, как комки ваты, в уши и заставляющая слушать шум собственной крови в голове. Как всё это знакомо. И до чего уже осточертело, каждый раз, после каждой миссии.       — Ненавижу, ненавижу… Почему я опять не смог умереть?       Ты шипишь эту фразу, как проклятие, чуть слышно, опустив растрёпанную голову и уронив её на худое плечо. Сидишь спиной ко мне, я не вижу твоего лица, но уверен, что ты до скрипа стискиваешь зубы, кривишься, и твой единственный глаз наполнен слезами. Опять ты плачешь, я по голосу слышу. Обычно ты такой сдержанный, прячешь всё за своей улыбкой во весь рот, не давая никому понять, что за ней скрывается, и доводя меня этим до трясучки. Ни разу я не видел тебя кричащим — наоборот, ты даже в моменты злости просто понижаешь голос, чем ужасно пугаешь остальных. Но сейчас, похоже, ты чувствуешь себя в безопасности, думаешь, что пока ты один в этой палате, можно позволить себе хотя бы ненадолго снять маску. Ты ведь не можешь видеть, что я наблюдаю за тобой, слегка высунувшись из-за косяка двери. И потом, подобные слёзы и нельзя считать слабостью — ведь ты плачешь не от горя или безысходности, а от злости. Сокрушаешься, что тебя опять спасли и не позволили осуществиться заветной мечте. Ты просто не хочешь понимать, что Мори-сан никогда не позволит этому желанию исполниться — ты слишком дорог ему. И не только ему…       Видимо, я так никогда и не узнаю, почему ты до такой степени одержим самоубийством. Я знаю, что ты скорее сдохнешь в петле или от разрезанных вен, чем об этом расскажешь, а сам понять, что творится в твоей кудрявой башке, я не сумею. Понять того, как в тебе уживаются одновременно и маленький ребёнок, который делает всё, что вздумается, наплевав на всех окружающих, и серьёзный, умный человек, видящий всех своих собеседников насквозь, и жестокий мафиози, способный, как иногда кажется, убить взглядом и недрогнувшей рукой вырезающий сердца своим врагам. Ты всегда был и навсегда останешься для меня тайной, покрытой глубоким мраком. Чёртов Осаму Дазай, весь такой таинственный, что аж бесит.       До боли сжав пальцами косяк двери, я вижу, как ты, опустив забинтованную руку, с трудом крутишь колесо, заставляя коляску с противным скрипом подкатиться к окну. И даже не замечаешь, как натягивается тонкая резиновая трубка капельницы, закреплённая на твоём локте — она запросто может отсоединиться, и ничего хорошего из этого явно не получится, но тебе наплевать, ты наотрез отказываешься слушать указания врачей и спокойно лежать в кровати. Это тоже одна из тех твоих черт, которые злят меня и порой своей нелепостью вводят в ступор — когда надо что-то делать, ты зачастую отлыниваешь и пытаешься свалить на меня или на кого-то ещё всю тяжёлую работу, но вот если тебя силком уложат в постель и строго скажут «не смей вставать», ты из вредности поступишь наоборот. Как до ужаса избалованный, отвратительно капризный ребёнок, ненавидящий слушать чужие советы. Даже когда во время одной из наших миссий ты оказался израненным до такой степени, что был, как мумия, перемотанный от шеи до кончиков пальцев на ногах, ты упирался, как баран, при любых попытках уложить тебя, драться пытался, не хотел слушаться даже Мори-сана, который по непонятным мне причинам очень привязан к тебе, и стоило ему или другому доктору выйти за дверь, как ты вскакивал и начинал бродить, как злое привидение, по палате, хотя каждое движение причиняло тебе боль.       Ты слегка откидываешься на спинку кресла, свесившись с него чуть набок, замираешь, немигающим взглядом наблюдая, как за окном идёт дождь. Наверняка опять думаешь о том, как славно сейчас было бы забраться на этот подоконник, выбить ногой стекло и сигануть вниз, я уверен. И ты непременно бы это сделал, если бы тебе не мешали собственные раны. Даже при огромном желании ты не сможешь подтянуться на единственной пораненной руке и уж тем более встать. Я невольно усмехаюсь при одной только попытке вообразить, как тебя это злит — такой удобный момент, а ты попал в заложники к своему же переломанному телу.       Трогаешь тонкими пальцами холодное стекло, ведёшь подушечками за крохотной капелькой дождя. Чертыхаешься сквозь зубы и, развернув коляску, подкатываешься обратно к постели. Представляю, как ругают тебя врачи и медсёстры, когда заглядывают в палату и видят, что ты опять вылез из кровати, не обращая внимания даже на капельницу. Они ни черта не понимают, как тебе это удаётся, а я-то знаю тебя лучше, чем кто-либо, и я в курсе, что даже если тебя приковать наручниками и цепями к спинке кровати, тебе понадобится максимум полчаса, чтобы освободиться. Если ты захочешь сбежать — ты сбежишь, и ничто тебя не удержит, а ругательства только раззадорят ещё сильнее. Стоит мне только прикрыть глаза, и я вижу, как ты сидишь, опустив голову, и выслушиваешь бесконечные нотации. Как сжимается в кулак твоя рука на подлокотнике, как напрягается худое тело, вжавшись в инвалидное кресло, как ты зло поблёскиваешь глазом из-под длинных пушистых ресниц, а по взгляду можно понять, что мысленно ты уже вырвал этому советчику сердце, расчленил его и закопал по кусочкам. Тебя это раздражает, в нужные моменты ты просто терпеть не можешь валяться без дела, даже если от этого зависит, насколько скоро ты покинешь ненавистную больницу и вернёшься к работе.       Переползти с постели на коляску для тебя сейчас — дело почти невыполнимое, но ты ведь такой упрямый, если что втемяшится в голову, ни за что не отступишь, даже если пару раз как следует навернёшься с высокой кровати и разобьёшь себе лоб, я уже поднимал тебя так, хотя и возникало в эти секунды желание как следует пнуть тебя под рёбра. Вернее, перелезть на кресло ты можешь, я видел, как ты это делаешь — пододвигаешь его к себе и, заваливаясь на бок, фактически скатываешься прямо на сидение. А вот забраться обратно на кровать ты уже не сумеешь, только с чьей-то помощью.       Когда-то ты с усмешкой сказал мне, что тебе противно находиться в подобном состоянии. Что ты напоминаешь самому себе безвольную сломанную куклу, не способную двигаться без чьей-либо помощи. И ты ненавидишь, когда на тебя кто-то смотрит с жалостью, как на калеку. Ты с таким отвращением говорил об этом, ухмыляясь своим страшным оскалом и сощурив почти чёрный глаз, а я смотрел на тебя и думал, что ты и сам по себе похож на куклу из тонкого белого фарфора — этой своей резкой, угловатой и порой пугающей красотой.       Мафиози, наводящий ужас даже на своих более старших коллег — семнадцатилетний парень с пустым взглядом, вечно перемотанный бинтами и зачастую сидящий в инвалидной коляске. Даже звучит смехотворно, никто бы и не поверил, если бы не увидел своими глазами. И я никогда не думал, что у меня в напарниках окажется подобное существо, человек без прошлого, чёрт знает откуда взявшийся и ухитрившийся за пару лет пройти такой путь, который не прошли ещё даже некоторые ветераны организации. Завидовал ли я, когда ты получил повышение раньше, чем я, хотя я значительно дольше тебя в мафии и гораздо сильнее физически? Глупый вопрос, конечно, завидовал и злился. Это казалось ужасно несправедливым, босс ведь знает, насколько я ему предан, и я и в одиночестве, без тебя, могу прекрасно работать, мне вовсе незачем постоянно использовать «порчу», для слабых врагов простого управления гравитацией и моих боевых навыков более чем хватит. А ты почти не проводишь миссий самостоятельно, только в паре со мной, потому что способность у тебя хоть и та ещё заноза в заднице для других одарённых, всё же не боевая, рукопашным боем ты владеешь на уровне ниже среднего, и лучше всего у тебя получается не драться, а строить грандиозные планы, командовать, заманивать врагов в ловушки и потом со сладострастием их пытать.       И тем не менее, босс решил повысить тебя первым. Это оказалось шоком не только для меня, но и для всех остальных — а Мори-сан ход своих мыслей, понятное дело, никому объяснять не стал. Одно только из этого ясно: им всегда движут чистая логика и сплошные расчёты, и раз он решил сделать тебя руководителем, значит, посчитал, что это мафии сейчас наиболее выгодно.       Я уверен, что ты знаешь об этих моих мыслях, но не говоришь ничего, предпочитая противно посмеиваться в кулак. Сволочь.       Встрёпанные волнистые тёмные волосы, частично покрытые повязками, давно уже забывшие руки парикмахера, но всё равно до невозможности мягкие и пушистые, обрамляют твоё лицо, удивительно гармонируя с бледной, почти бесцветной кожей. Ты такой худой, даже хрупкий — длинная, жилистая шея, узкие плечи, тонкие, чуть толще лыжной палки руки с длинными точёными пальцами, туго обтянутая кожей кость ключиц, выступающие рёбра, тощие коленки, даже там, где у нормальных людей бывает живот, у тебя выпирают кости, и бело-голубая больничная пижама буквально болтается на тебе. Левая рука, замотанная мягкими бинтами, сжимает подлокотник кресла, вторая кисть закатана в гипс от кончиков пальцев до предплечья и подвешена на петлю для фиксации; одна нога тоже в гипсе, другая, с сине-красной опухшей лодыжкой и развязавшимися бинтами, вывихнута и только-только начала заживать. И из расстёгнутого воротника рубашки видно, как туго повязки перетягивают твою грудную клетку.       Почему, когда я смотрю на тебя вот так, мне в голову лезут дурацкие сравнения с Белоснежкой? Понятия не имею, эти мысли заставляют меня дёргаться, смущаться и поскорее отводить в сторону взгляд. Ужасно раздражает. Но и не думать об этом я не могу. Эта фарфоровая кожа, почти сливающаяся с повязками, растрёпанные тёмные волосы, создающие с ней такой резкий контраст, разомкнутые алые губы. Такие длинные ресницы… Такие бездонные карие глаза, в которых порой можно увидеть отражение всей спрятанной в тебе черноты… И холодная, страшная красота. А ты ведь знаешь, что прекрасен. И с удовольствием этим пользуешься, с лёгкостью разбивая девичьи сердца. Скольких ты уже довёл до слёз, скольким поломал судьбу, скольким ещё обеспечишь горькие рыдания своим безразличием, Дазай? Ты и сам, наверное, уже и не вспомнишь, потому что не воспринимаешь всерьёз те чувства, что эти глупышки к тебе испытывают. Ты умеешь делать комплименты, умеешь обворожительно улыбаться, можешь даже во время миссии на улице подойти к любой даме, взять её за руку, глянуть ей в лицо, и она будет твоя с потрохами — но тебе это не нужно, ты делаешь всё это совершенно машинально, походя, в качестве развлечения.       Наблюдая сейчас за тобой из-за двери, я почти в кровь кусаю губы и щурюсь. Тебе здорово досталось во время той последней операции — значительно сильнее, чем мне. И меня бесит то, что ты вполне мог бы обойтись вообще без ранений, если бы не пытался вытащить меня. Сам я об этом не помню, потому что истёк кровью из-за «порчи» и истратил свои возможности ещё до окончания боя, но Коё-сан рассказала, в каком состоянии нас обнаружила — с трудом победившие оказавшихся необычайно сильными одарённых и сумевшие убраться подальше от поля боя, мы оба были в полнейшей отключке, у меня к тому времени уже открылось внутреннее кровотечение и были сломаны рёбра, а ты, растеряв куда-то весь свой эгоизм, явно пытался тащить меня до последнего, пока, залитый кровью, переломанный и израненный, не потерял сознание сам. Я так разозлился, когда узнал об этом, я думал, что поколочу тебя, как только увижу, вот приду в себя, просто зайду в палату и как дам тебе кулаком в живот за подобное, чтобы ты слюной захлебнулся — не желаю я быть у тебя в таком долгу, меня приводит в бешенство одна только мысль о том, что ты вытащил меня из пекла едва ли не ценой собственной жизни. А ты, разумеется, даже не поймёшь, что ты для меня сделал — округлишь, как обычно, изумлённо глаз и воскликнешь:       — Ну и что? Неужели ты стал бы плакать из-за моей смерти, Чуя? Не смеши меня.       Ты ведь почти никогда не приписываешь себе того, что сделал. Может, я и не стал бы плакать из-за твоей смерти, это правда, ты временами раздражаешь меня просто до одури и желания собственными пальцами раздавить тебе забинтованную шею, и я за глаза зову тебя «синей скумбрией», но ты ведь мой напарник, мы столько всего вместе прошли и пережили, и будет отвратительно, если мы закончим однажды вот так, даже не попрощавшись. Нет уж, я не позволю твоей заветной мечте осуществиться так просто — ты будешь и дальше жить и мучиться.       Последнее время я стал частенько ловить себя на мыслях о том, что невольно представляю тебя, лежащего, раскинув руки, на белых простынях, и глядящего на меня своим пустым глазом — я знаю, что никакое наслаждение, никакие страдания не смогут затуманить этот пронзительный взгляд. Рассыпанные по подушкам мягкие волосы, высоко вздымающаяся грудь, приоткрытые губы, разболтавшиеся бинты… Я так хочу снять с тебя эти повязки, коснуться губами каждого шрама, поцеловать закрытые веки и вздрагивающие пушистые ресницы. Увидеть, как растворяется прохладный лунный свет, едва коснувшись жемчужного льда твоей кожи. Почувствовать, как ты дрожишь под моими ладонями, услышать сбивающееся дыхание, ощутить его на своих губах. Все эти твои повреждения, опутывающие тело мягкие повязки, дёрганные, нервные движения, шипение от боли — такая соблазнительная иллюзия твоей слабости и хрупкости, хотя и обманчивая. Ты не слабый, нет, и не ломкий. Скорее гибкий и сильный — даже когда не можешь полноценно управлять своим телом.       Меня так тянет к тебе, но я слишком долго испытывал на себе всё твоё враньё и шуточки. И я слишком боюсь, что ты разобьёшь мне сердце, так же легко, как и всем тем девушкам. Бр-р. Нет уж, некоторым мечтам лучше так и оставаться мечтами.       — Привет, Чуя, — мрачный, безучастный голос врывается в уши, и на голову разом словно выливают ведро ледяной воды; я вздрагиваю и чувствую, как загораются огнём щёки. Ты всё-таки меня заметил. — Рад, что ты в порядке.       Ты разворачиваешь коляску. Острый, как сосулька, взгляд вонзается в меня. Но в глазу по-прежнему одно сплошное равнодушие, он словно стеклянный, неживой. Я так ненавижу, когда ты разговариваешь со мной с подобным безучастным видом, лучше бы лыбился во весь рот, как обычно, блин. Пожалуй, это раздражает меня даже сильнее, чем твои бесконечные шутки про мой рост, за которые я каждый раз даю тебе подзатыльник. Я не забыл, как ты проклял меня в первую нашу встречу, сказав, что я так и не вырасту. Тогда мы были одного роста и могли разговаривать, глядя друг другу в глаза. А потом ты как-то резко попёр вверх, а я подрос всего на пару сантиметров. Как в воду глядел, зараза, накаркал.       Я выдерживаю удар, стараюсь ответить тебе максимально спокойным взглядом. Ты вдруг кривишься, сдвинув к переносице брови, и со всей силы сдавливаешь пальцами кожаный подлокотник.       — Не пялься на меня, как на инвалида.       Если честно, я уже даже не знаю, кто из нас больше инвалид — ты со своей манией самоубийства и множеством ран, или же я со способностью, благодаря которой почти каждую миссию нахожусь на волосок от смерти…       С трудом задвинув тяжёлые мысли куда подальше, я завожу руки за спину и усмехаюсь.       — А ты что, им не являешься, Дазай? Ты инвалид если не на тело, то на голову уж точно, — ты в ответ зло щуришь глаз. — Что, неприятно, когда на тебя сверху вниз смотрят?       — А-а, так вот оно что, — ты вдруг словно разом теряешь всю свою напряжённость, смеёшься. — Ну, тогда ладно. Действительно, когда тебе ещё такая возможность выдастся, коротыш?       Рука против воли сжимается в кулак. Ну вот как с тобой разговаривать нормально, когда ты в ответ на любое язвительное высказывание с лёгкостью подбираешь нечто ещё более ядовитое? Так и хочется тебе по лицу кулаком заехать.       — Как дал бы тебе сейчас по противно ухмыляющейся роже, — я стискиваю зубы, — но, боюсь, ты от моего удара по кускам рассыплешься, чёртов калека, а мне потом придётся опять отчитываться боссу о твоих повреждениях.       Обмен любезностями прошёл успешно, ты презрительно фыркаешь и отворачиваешься. Густо сглотнув, я захожу наконец в палату и приближаюсь к тебе. Ты даже голову в мою сторону не поворачиваешь, так и смотришь куда-то в стену остановившимся взглядом. И даже не вздрагиваешь, когда я сажусь перед тобой на корточки и трогаю ладонью руку, безучастно лежащую на подлокотнике. Она на ощупь сейчас напоминает дохлую рыбу, такая же холодная, чуть влажная и вялая. И вправду скумбрия, чёрт побери.       — Если ты ещё раз… — я со всей силы стискиваю зубы. — …Вздумаешь пожертвовать собой ради меня, мерзавец… Клянусь, я тебя с того света вытащу и сам убью, Дазай!       — А когда это я пытался собой пожертвовать ради тебя? — в пустом голосе проскальзывает удивление, ты хлопаешь ресницами. — Ты слишком высокого мнения о себе.       — Заткнись, — я чувствую, как против воли маленькая слезинка скатывается по щеке и растворяется на губах, оставив после себя горьковато-солёный привкус. — Ты хоть понимаешь, что ты для меня сделал, придурок?! Тебе-то всё равно, я знаю, что ты мечтаешь сдохнуть, но ты мог бы хотя бы подумать, каково потом будет мне жить с мыслью о том, что ты умер из-за меня? Мне и без тебя тяжёлых мыслей хватает, я не хочу быть у тебя в долгу, тем более в таком! Эгоист чёртов… — голос срывается, я, уже почти не думая, что делаю, упираюсь лбом в твои острые колени.       Я же думал, что всыплю тебе по первое число, как увижу… Какого же чёрта я плачу, да так, что не могу себя сдержать?..       Ты осторожно высвобождаешь руку из моего захвата, трогаешь кончиками пальцев мои волосы, всё ещё не высохшие после дождя. Проведя дрожащими пальцами по затылку вверх, стягиваешь шляпу, отложив её на прикроватную тумбочку, зарываешься в волосы, перебирая каждую прядку.       — Чуя, не пугай меня, хватит плакать.       Напугают тебя мои слёзы, ублюдок, конечно, так я тебе и поверил. И даже это ты произносишь до боли безучастно, обжигая холодом, мог бы хоть попытаться изобразить ту тревогу, о которой говоришь. Видя, что я не могу успокоиться, ты слегка поджимаешь губы и вновь накрываешь ладонью мою руку, лежащую на твоём остром колене, сжимаешь её, переплетая пальцы.       Такой жест, будто мы уже любовники. Ты никогда раньше не держал меня за руку вот так. К чему бы сейчас такие нежности, да ещё и в сочетании с фирменной мордой кирпичом? Ох, не нравится это мне…       — Пообещай больше так не делать, ладно? — я кусаю губу и поднимаю на тебя взгляд, вижу, как в глазу загорается нехороший огонёк. Сердце подкатывается к горлу и благополучно там застревает. Я уже знаю, какой будет ответ. Просить тебя о таком — всё равно, что ласково уговаривать наркомана не трогать шприц.       — Не указывай мне. Я сам решу, как и при каких обстоятельствах мне умирать.       Пф, разумеется, на что я надеялся? Как обычно, тебе абсолютно наплевать на мои ощущения. И почему только я сам не могу перестать за тебя беспокоиться, когда происходит что-то подобное?       — Ну уж нет, — протянув руку, я хватаю тебя за подбородок и поворачиваю к себе голову. Ты смотришь на меня спокойным взглядом, но где-то в глубине тёмного глаза скачут черти. — Мы ведь напарники. И я не хочу, чтобы это слово звучало как пустой звук. Мы либо выберемся из дерьма, в которое попадём, вместе, либо вместе же и умрём, понял? И никаких самопожертвований!       Ты вдруг смеёшься, проведя по моему подбородку кончиками пальцев. Такой мягкий, тихий смех, в котором, тем не менее, проскальзывают нотки чего-то злого.       — Ты сегодня необычайно эмоционален. Эх, Чуя, Чуя, видел бы тебя сейчас кто из подчинённых, посмотрел бы, как ты меня «ненавидишь».       Я словно кожей чувствую, как краснеют щёки. Попал, говнюк такой, в самое незащищённое моё место. Всей мафии известно, что наши с тобой отношения построены на взаимной неприязни, так всегда было и будет, но всё же… Я могу сколько угодно кричать и пытаться уверить самого себя в том, как сильно я тебя ненавижу, но на самом деле это будут лишь глупые попытки обмануть всех, в том числе и себя — я всё равно в глубине души буду продолжать беспокоиться за тебя и никогда никому не дам в обиду. Только я могу тебя обижать, и никто больше.       — Я уверен, что ты на моём месте поступил бы точно так же, — твой голос вновь приобретает обычную тональность, холодную и жёсткую. — И не заводи мне больше разговоров о своих долгах, меня это раздражает. Ты в такие моменты ужасно Одасаку напоминаешь, так же занудничаешь, вечно пытаешься поднять то, что уже давным-давно все забыли. Я был почти в отключке, Чуя, меня сильно ударили по голове, я почти ничего не помню об окончании того боя, о каком спасении тебя из-под обстрела и долге ты говоришь?       Я внимательно смотрю в твоё непроницаемое лицо. Опять стискиваю зубы и утыкаюсь лбом в колени.       — Врёшь. Всё ты, скотина такая, помнишь и издеваешься.       Ты гладишь меня по волосам самыми кончиками пальцев загипсованной руки.       — Вытри слёзы и успокойся. Всё ведь хорошо. Ты уже поправился, я тоже скоро буду в норме, враг уничтожен. Хотя мне и жаль, что я опять не смог умереть, — ты едва заметно морщишься.       — Ещё скажи, что ты и меня тащил из-под обстрела в надежде, что тебя всё-таки убьют, — я предполагал, что дело может быть именно так, но хочу услышать, что ты на это ответишь.       — Нет, — я невольно вздрагиваю, когда ты вдруг наклоняешься и, согнувшись едва не пополам, зарываешься носом в мои волосы. — Мне нравится самоубийство, а перспектива пасть жертвой какого-то там враждебного одарённого не радует совершенно. Ровно как и быть забитым до смерти тобой.       Я со всей силы сдавливаю твою руку. Когда-нибудь я точно изобью тебя до смерти за твои выходки.