Доброй ночи, сраный Миссури

У Рэда Уэлби россыпи веснушек на руках и лице. Диксон думает, что не хватит и целой ночи, чтобы сосчитать их все. У Рэда Уэлби затянулись уже почти все оставленные им ссадины и порезы. Он едва-едва припадает на одну ногу при ходьбе, но это такие мелочи по сравнению с тем, как тесно обтягивают его задницу простые серые брюки. Диксон смотрит на бильярдный стол — совершенно точно на него — когда тот наклоняется, чтобы одним ударом закатить сразу три шара в лузы. Диксон смотрит на стол невидящим взглядом и делает жадный глоток из бутылки, потому что горло сдавливает сильным спазмом, мешающим сглотнуть вязкую слюну. Наверное, веснушки у него должны быть не только на руках. Должны быть везде. — Ты же знаешь, что делают с пидорами на Кубе, малой? — он двигается нетвёрдо — но не от выпитого алкоголя — и подходит совсем близко. Так близко, что это давно перестает считаться приличным. Даже после всего, что случилось, он бычит на Рэда в два раза больше, чем на кого-либо во всём чёртовом Эббинге. — Ты уже спрашивал, — от его безмятежной улыбки кулаки чешутся только сильнее, а внутри всё царапает, требует дать ему в это улыбающееся ебало. — Но, между тем, я отвечу, а, кстати, ты пропускаешь ход, — с этими словами он наклоняется снова — Диксон снова смотрит на стол — и загоняет ещё пару шаров. — Смотря кто делает. Пауза затягивается. Диксон моргает, опирается рукой о бортик стола. — Что? — Не что, а кто. В смысле и что, конечно. Но всё зависит от того, кто это делает, — Уэлби улыбается так широко, что Диксон даже жалеет о том, что не выбил ему тогда парочку зубов. — Пидоры, например, их трахают. Других пидоров в смысле. Твоя очередь. Диксон моргает, встряхивает головой, засмотревшись на порхающий в пальцах мел, натирающий кончик кия. — Пидор рыжий, — выплевывает он вполне миролюбиво. Уиллоби говорил, что любовь — это покой, а покой — это мудрость. Возлюби ближнего своего и вот эта вся библейская херня. Не то чтобы он любил Уэлби, но ненавидеть точно перестал. Просто иногда хотел дать ему в ебало. Чисто по-дружески. Как и их ежевечерние посиделки в баре. * * * Они сидели на капоте старенького пикапа и допивали пиво. Небо светлело за горизонтом, Эббинг спал своим неспокойным сном. — Кто тебе покупает эти пидорские жилеты-галстучки? Твоя мамаша? — Диксон перекидывает пустую бутылку из руки в руку, пару раз прикладываясь по привычке, но, оставив бесплотные попытки, отнимает у Уэлби его полупустую. Тот не особо сопротивляется, разглядывая небо над головой. Звёзд на нём — точно веснушек на руках. И не только на них. — Сам ты пидор, Диксон, — говорит он лениво с лёгкой полуулыбкой. — Весь город об этом знает. В том числе, и твоя мать. — Слышь, ты... — Диксон едва не роняет бутылку, но гнев, бурлящий в нём всё это время, внезапно оседает, так и не вырвавшись наружу. Возможно, он просто устал. Или слишком пьян. Или на него так подействовали события последних месяцев и разговоры — посмертный с Уиллоби, и тот, что случился в машине, с Милдред. Любовь. Надежда. Покой. Мудрость. Принятие. До Айдахо они так и не доехали. — … Отсоси, — выплевывает он и скалится, сделав очередной глоток. Шрамы болезненно тянут кожу. — Прямо здесь? Ты смельчак, — Рэд отталкивается от машины так резко, что Диксон едва не давится пивом. В этот раз они меняются местами, потому что Уэлби слишком близко. Смотрит сверху-вниз, касается пальцами бляшки ремня так, что кожа горит через слой одежды. От него пахнет пивом, табаком и пижонским одеколоном «десять-баксов-флакон». У Диксона есть мгновение, чтобы оттолкнуть. Это мгновение он проебывает с таким изяществом, с каким разве что выбросил этого рыжего пидора из окна несколько месяцев назад. Они целуются, кусаются, лижутся языками, точно два гребаных школьника, посреди гребаной улицы, которая через пару гребаных часов начнет оживать. Рукой подать и до отремонтированного участка, и до агентства по сдаче ебучих билбордов, а в конце улице смотрит чёрными окнами осуждающе, мать её, церковь. Кто-то может смотреть на них сейчас из окна. Но у Диксона стоит. Стоит так, как не стояло ни на одну красотку в журнале, только от этих поцелуев. От того лишь, как он сильно сжимает пальцами чужую шею, заставляя нагнуться. От того лишь, как тесно соприкасаются их бёдра. Вот тебе и ответ, мама, вот тебе и ответ. * * * — Снова к своей любовнице? — Мама! — Диксон приглаживает волосы, остановившись перед зеркалом. Так, как делал разве что перед походом в церковь. — Нет у меня никакой любовницы. — А жаль... — Заткнись, — ласково говорит он прежде, чем поцеловать её в макушку и хлопнуть дверью. — Табельное у меня отобрали, а вот дробовик — нет. * * * У его любовницы огненно-рыжие волосы, длинные пальцы, худые ноги, сухие губы. Преступно охуенная задница. И член. А ещё веснушки. Везде.