Венецианская ярмарка.

      За долгую историю Земли миллионы людей отыграли в этом зале свою роль постоянного спектакля под названием «Жизнь». Как и в любой постановке, все взгляды обращены на актеров в главной роли. Их называют людьми, что определяют век. Одним из таких был Александр Гамильтон. Движимый желанием нового, мужчина полностью отдавал себя бумажным листам, в написании которых находил себя. Но насколько гениален не был бы человек, его дух не вечен. Постоянные поиски на поставленные вопросы выедают кору мозга, добираясь до самого ядра. Даже гений порой перегорает. — Надеюсь, это и правда стоит того, — обремененные подарками жизни глаза смотрят на Маркиза, ожидая подтверждения всей затее. — Конечно. Я когда-нибудь подводил тебя, Александр? — Лафайетт усмехается, понимая, что его друг до сих пор не в восторге от затеи отдыха, — клянусь Францией, ты будешь поражен музыкой прекрасной Вены. Тем более концерт благотворительный, мы делаем благое дело, дружище. — Буду на это надеяться, — Гамильтон отворачивает взор на вид из кареты, позволяя цокоту копыт лошадей разрушать тишину.       Венский театр и вся архитектура города действительно поразила бывшего секретаря президента, но он все ещё не был уверен, что вправду нуждается в отдыхе. Александр садится на свое место рядом с Маркизом, оглядывая зал. Контраст красного и золотого придавали театру действительно благородный и богатый вид, показывая всю свою красу в детальной оттелке разветвленными узорами арок, плиточных картин и атрибутов мебели. Лафайет достал им билеты в первый ряд для лучшей акустики и обзора, что мужчина считал даже лишним.       Зал был наполнен и через несколько минут по прибытию революционеров гул затих. Музыканты уже были на своих местах, ожидая творца сегодняшнего вечера. Маэстро не заставляет себя ждать. На сцену выходит никто иной, как Антонио Сальери и Александр млеет при виде его. Мгновений, пока дирижер поклонялся своим зрителям, хватило, чтобы увидеть ровные черты лица и даже родинку на правой щеке, благо у Гамильтона хорошее место для обзора. Казалось, что Сальери в вечном трауре — чёрным одеяниям, похоже, маэстро отдавал особое предпочтение, разве что рубашка белая из мягкого муслина. По одежде можно понять, какой человек и какая у него душа. У маэстро, например, туфли из дорогой кожи с серебряной пряжкой — видно, что мужчина живёт в достатке, но не расточителен, ибо обувь не новая, с еле заметными потёртостями. Тёмные чулки из самого обычного материала, а не из дорогих тканей, какие носит остальная знать. Кюлоты были в идеальном состоянии, даже если учесть то, что сшиты они, судя по всему, из чёрного атласа или, возможно, даже шёлка. Поверх белой рубашки был надет жилет из, кажется, чёрного недорого вельвета. Сверху жилета был камзол из ткани подороже и приятнее на ощупь.       Взгляд маэстро его не приметил. Это слегка огорчает Александра. Он дрожит, стоит музыке Сальери заиграть. «Его музыка. Она действительно превосходна,» — думает Александр и полностью погружается в звуки. Его слух словно стал острее, а все нутро бушевало под ритмы. Антонио действительно творил. Творил новые эмоции в своих слушателях всего лишь по взмаху, казалось бы, деревянной палочки. Гамильтон мог поклясться, что каждая нота в мелодии стоит на своем месте. Каждый инструмент источает собственные звуки тогда, когда надо, гармонируя с остальными, как единое целое.       Конец становится разочарованием для идеолога, что он даже не слушает слова товарища о том, как по виду Александра была видна полная погруженность в музыку и что это было действительно не зря. Он лишь просит возможность пройти за кулисы, дабы познакомиться с человеком, что своей музыкой пробудил в нем прежнего себя. Словно груз прожитых лет спал, освобождая Гамильтона. И маркиз дает ему такую возможность. — Здравствуйте, Сальери, — Лафайет подходит к композитору, пропуская несколько комплиментов о сегодняшней игре, — хочу представить вам своего хорошего друга и гениального человека, Александра Гамильтона. — Антонио Сальери, приятно познакомиться, — композитор протягивает руку Александру. Его губы трогает усмешка, когда на рукопожатие отвечают дольше чем надо, а Алекс понимает, что тонет во взгляде черных глаз также, как и в его музыке. — Я восхищен вашей музыкой. Она так утонченна и… грациозна, — выдыхает Гамильтон и во взгляде его виднеется истинное восхищение. Антонио проходится изучающим взглядом по американцу, после загадочно поглядывая на маркиза. — Правда? Хотелось бы побольше узнать ваше мнение. Пройдемте, — маэстро указывает рукой в сторону своего кабинета, куда беспрекословно следует Алекс, даже не заметив, что Жильбер предпочел покинуть их.       В кабинете маэстро царили чистота и порядок. Все вещи словно находились на своих местах, а бумаги с набросками новой сонаты были сложены в аккуратную стопку. Александру немного неловко за свою небрежность, ведь его рабочий стол был всегда в беспорядке, только Элайза всегда приходила к мужу и приводила рабочий стол в чистоту. Гамильтон одергивает себя, потому что сейчас думать о жене не особо хотелось. — Так откуда вы? — интересуется Сальери, опускаясь на край поверхности стола, гостю же указывания на стул. Александр немного опешил, садясь на указанный стул. Может в Вене так принято, но американцу сложно было не скользить взглядом по закинутым друг на друга ножкам. Поэтому он смотрит в лицо музыканта, однако от этого становится лишь хуже. — Из Америки, город Нью-Йорк, — Гамильтон чувствует запах чернил и мыла от своего собеседника. Странная смесь, но ему нравится, — он совсем отличается от Вены, но прекрасен своими людьми. — Слышал об этом городе и молодой стране. Это действительно впечатляет, — глаза Антонио словно смотрят прямо в душу революционера. Александр всегда был открытым, но Сальери же словно читает между строк, — хочу услышать ваше мнение о моей музыке. Что вы чувствовали, когда её слушали? — маэстро сложил руки на груди, щурясь в ожидании. — Мне казалось, что я оказался в Венеции. Душа моя была готова петь вместе с мелодией. Я представил перед своими глазами веселые лица людей, проходящих по улицам того прекрасного города. Мои музыкальные изыски ограничивались распеванием народных песен с моими товарищами, но с вашей помощь я понял, что значит изысканная музыка, — казалось, что мужчина засиял. С таким вдохновением он говорил о музыке придворного композитора, совсем позабыв о своих тяготах. Музыкант тоже был совсем не против слушать речи того, кто в этом деле талантлив.       Они разговаривали несколько часов, даже не замечая этого. Сложно представить двух разных личностей, что нашли бы так быстро общий язык. В любой другой период их жизней сложно было бы предсказать подобное. Но сейчас эти люди из таких разных, но одновременно похожих вселенных нуждались в друг-друге. Как глоток воды в пустыне безнадежности. Поэтому они снова встречаются этим же вечером в придворном саду. — Ты витаешь в облаках, Александр. — О, нет, мой милый друг. Я ставлю себе высокие цели и чем выше они, тем ближе я окажусь к облакам по их достижению, — с усмешкой произносит Гамильтон, обгоняя своего собеседника. — Погоди, в итоге ты все равно будешь витать в облаках, — непонимающе смотрит Сальери, на мгновение притормозив. — Ты так и не понял меня, Антонио. Я не буду витать в облаках. Я построю к ним крепкую лестницу. — Что жу будет, если молния разрушит ее и ты рухнешь с высоты? — Если я буду жив, то взберусь по новой с новым вдохновением. — Откуда же ты возьмешь на это силы? — От музы. — Если она появится, — хмыкает музыкант, скептически относясь к словам американца. — Ты ведь появился в моей жизни, — оборачиваясь к маэстро, со смехом произносит революционер. Опешивший Антонио не сразу отвечает. — Герр, должен доложить, что вы ведете нечестную игру. — Ох, и чем же она нечестна? — Узнаете завтра. К четырем часам после приема у императора, — невозмутимо оповещает Гамильтона мужчина, обгоняя того и игнорируя посыпавшиеся вопросы.