Космическая

— Опять облажалась? Сколько можно тупить?! Соберись уже, инопланетянка ебучая! — орет Бакугоу, и кулак его плотно сжимается на пушистом воротнике геройского костюма Ашидо. Она вцепляется в его пальцы обеими руками, пытаясь разжать хватку, дрыгает ногами и что-то невыразительно пищит, и застывшие было герои кидаются ей на помощь. Киришима и Урарака подлетают к Катсуки, и от кого-то из них ему достается в челюсть. Судя по тому, что зубы он не выплевывает — от Урараки. — Бакугоу, отпусти ее. Она не знала, что у злодеев было подкрепление, — вступается Иида. Чертов болван со своими правилами, со своею справедливостью! В нечаянной и глупой смерти нет ничего справедливого. Бакугоу смотрит на Ииду долго, не мигая, переводит взгляд на слабо трепыхающуюся Мину, и не видит в ее глазах никакого возражения, только чуть-чуть упрямства. Ей как будто и дела нет, достанется от противников или от товарищей; губы она, впрочем, плотно сжимает — от него выслушивать и получать она не намерена. Катсуки раскрывает кулак, и Ашидо шлепается на задницу; после поднимается, цепляясь за Урараку и Киришиму. — Защитники, — презрительно выплевывает Катсуки. — Сдохнет — сами закапывать будете. — Не сдохну, — отзывается Мина ему в спину, и на секунду Бакугоу кажется, что он уловил в ее тоне серьезность. Серьезность, которой сроду не водилось в ее дурной голове. — Планов слишком много, — делится Ашидо, закидывая руки за голову, и высовывает язык, адресуя Катсуки беззаботную шпильку. Атмосфера мгновенно остывает, герои отзываются на поддразнивание смешками и легкими улыбками. Бакугоу выставляет в ее сторону средний палец и красноречиво пинает дверь. Та грохает о стенку и жалобно скрипит. «Да ебись оно все конем!» — думает Катсуки. Сдались ему такие охуительно веселые проблемы и дурная инопланетная девица со сладкой ватой в голове. Пусть кто-нибудь другой нянчится. Бакугоу закидывает сумку со сменной одеждой на плечо и так и выходит из агентства, в геройской униформе, весь пыльный и вспотевший, с разводами чужой крови на щеке. Оставаться в компании этих имбецилов нет никакого терпения.

***

В баре уютно, бесплатно наливают местным стражам справедливости и вылезать совсем не хочется. Засыпать пьяным на стойке хочется еще меньше, и Катсуки усилием воли заставляет себя подняться и добрести до квартиры, предоставленной агентством. В новом многоэтажном доме наряду с простыми обывателями живут и все звезды Homada Group — настоящее и будущее геройского мира, многообещающие спасители человечества. Бакугоу нравится, что в рейтинге агентства он первый, наравне со старичками — пусть даже по остальной Японии найдется, кому перебить его показатели (Старателю давно пора отойти от дел, Ястреба всегда можно ощипать, а с тупицей Деку и разномастным тормозом он как-нибудь уж разберется). Еще Бакугоу нравится, что в доме есть лифт, потому что квартира его на самом верху, а топать до тридцатого этажа после пары выпитых откровенно лень. Он жмет на кнопку и приваливается к холодной зеркальной стене, но между блестящих закрывающихся дверей просовывается ладонь, розовая, с идеальным маникюром, и Ашидо влетает в кабину как ни в чем не бывало. Бросает ему легковесный привет, и Катсуки делается смурнее тучи — не хочет он сейчас с ней разговаривать, нет у него желания на ее обычные штучки. Мина, впрочем, в узком кругу из двух славится как раз тем, что может разжечь страсть на пустом месте — от одного ее взгляда с подвохом Бакугоу хочется чувственно и с азартом размазать ее в фарш. Но с этим Мина тоже может совладать: силой, дарованной богами, не иначе, любые деструктивные порывы она способна направить в созидательное русло. Бакугоу, к его беде, не исключение. Даже самое что ни на есть верное подтверждение правилу. — Кач-чан, ты так трогательно за меня переживаешь, — бесстрашно, с невообразимой наглостью начинает Ашидо, придвигаясь, упираясь в его плечо. На электронном табло загорается цифра «7», и Катсуки готов молиться, чтобы она магическим образом преобразовалась в «28» — этаж Ашидо. — Отъебись, — отзывается Бакугоу, даже не думая отодвигаться. Закрытое пространство нагревается и искрит. Вот-вот вспыхнет. — Да брось, не дуйся. Подумаешь, затормозила. С кем не бывает? Все же сделали. — Бакугоу хочет сказать, что ни с кем не бывает, что она одна такая вселенская бездарность, но на ум приходит только уже сказанное: она должна собраться, иначе геройская карьера ее не будет долгой. Жизнь тоже. — В следующий раз не прикрою, — угрожает Катсуки почти искренне. Это правда: он может не успеть. Он не обязан успевать. Он вообще ей не обязан. Но зачем-то страхует. На всякий случай. Потому что знает о ее слабостях в подробностях. Потому что знает, что Ашидо не самая понятливая. — Точно, спасибо кстати, — говорит Ашидо неожиданно, застает его врасплох и хлопает по плечу, чтобы нагнулся. Бакугоу не шевелится, только отмахивается. Ашидо хлопает еще раз, а затем поднимается на мыски и целует, куда дотягивается — в скулу, задевает влажными губами линию челюсти, очерчивает пальцами выпирающую ключицу, а после… Двери открываются на двадцать восьмом этаже, Мина вприпрыжку выходит из лифта. Катсуки чертыхается, в очередной раз попавший под эту ее волну гипноза. Каким образом она срабатывает, когда Бакугоу двадцать четыре часа в сутки начеку — загадка пострашнее засосов на шее Мидории. «Чертов гипноз пришельцев, инопланетянка ебучая!» — Катсуки злится ровно до того момента, пока Мина, обернувшись, не спрашивает в своей обычной фривольной манере: — Ну, ты идешь? Или зеркало тебе милее? Над тем, идет ли он, Бакугоу размышляет совершенно искренне, каждый раз как в первый, а затем рывком вылетает из закрывающихся дверей лифта, хватает Ашидо за запястье и чуть ли ни швыряет о ближайшую стену, припечатывая с другой стороны собственным телом. — Ты больше никогда не будешь так делать, — членораздельно, дробно настаивает Катсуки, имея в виду, конечно, вовсе не ее незадачливый флирт. Ему физически необходимо, чтобы она поняла, что земные законы к ней применимы. Ашидо, вопреки его усилиям, знает разве что про тяготение — и то не все. Эта сумасшедшая точно когда-нибудь сдохнет. Но не в его смену — однозначно. Мина не спешит соглашаться, лишь пожимает плечами в неведении — Бакугоу бесит, что она никогда ничего не обещает, даже больше чем то, что она тупит. Даже за собственную жизнь поручиться не способна. Злое, несостоятельно отчаяние царапает нутро, и вдруг удивительно сообразительная Ашидо глушит его, успокаивает, перехватывая Катсуки за шею, залезая пальцами ему под воротник и ероша волосы на затылке. Инстинкты у нее есть — просто работают не туда. — Да не переживай ты так, накаркаешь, — ее горячее дыхание сливается с теплой влагой ее рта, и Катсуки возразил бы, что она ему просто работы прибавляет, да не может — язык занят. Рука Мины сползает от шеи к груди, скользит ниже, надавливая и нажимая, и Катсуки мимоходом думает, что с этой ненормальной все как-то неизбежно: она всегда сама нарывается, и ее это нисколько не пугает. Ашидо стонет ему в рот что-то нечленораздельное, и только инстинктами Бакугоу догадывается, что еще чуть-чуть, и что-нибудь лопнет: ее запястье от крепкого захвата, его терпение или пуговица на джинсах. — Ключ, — говорит он тоном палача, напоминающего узнику, что нужно встать на колени, иначе топор не достанет. Он хорошо знаком с умением Ашидо терять мелкие и важные предметы — в квартиру она попадает только потому, что всегда есть дубликаты, которые Ашидо щедро рассылает друзьям. У Бакугоу нет, он брать отказался. Однако на этот раз у Мины все предприимчиво под рукой, и Катсуки сменяет гнев на милость. Особенно когда клацает дверной замок, и общий шаг буквально заносит их внутрь квартиры. Мина умеет чувствовать момент интуитивно, почти магически: она ухмыляется, грубовато, с наскока вминается в Бакугоу, и рука ее бесстыдно и юрко оказывается за поясом его джинсов — не всегда тем движением, которое Бакугоу может отследить. Ашидо крепко и бесстыдно прижимается к нему бедрами, и волна жара, вздымающаяся от самого низа живота, вырывается из горла проклятиями и хрипловатым стоном. Все стоны Бакугоу куда больше походят на утробное рычание; впрочем, и желание разорвать хрупкое тело Ашидо к чертям сродни боевой задаче. К битве и сексу Катсуки подходит одинаково, с равным энтузиазмом и пылкостью. Его и то и другое распыляет на атомы: одно — внешним взрывом, искрами и мокрыми ладонями, второе — так, что и частей не соберешь. Бакугоу матерится сквозь сжатые зубы, и так же крепко сжимает Мину, впечатывая ее в любую поверхность, которую способен отыскать. В отместку за ее наглость, в наказание за собственный энтузиазм Катсуки отвечает ей почти невесомо, мучительно-легковесно, насколько вообще способно представить его воображение и воплотить тело; оттягивает, отбивается от всех ее попыток как-то его ускорить, подтолкнуть. — Ты герой или ебучая подделка? Терпи, — издевается он, пока Ашидо не отвешивает ему отрезвляющую пощечину, пока не выворачивается из хватки так, что теплые ноги ее с непередаваемо нежной кожей скрещиваются на его бедрах, ловят в замок, настойчиво и безапелляционно. Если ему хватает терпения оттягивать и дальше, острая коленка чувствительно проходится по ребрам, и улыбка расцветает на ее лице, которую Бакугоу способен различить даже в полумраке. Еще бы нет: она его одолевает раз за разом, низвергает с вершины мира на грешную землю своим великолепием. Она лучше него, совершеннее, потому что и не думает делать вид, сжимать зубы и терпеть волны жара, концентрирующиеся в тугой узел в паху. Строить из себя терпилу, когда Ашидо так восхитительно пахнет, так капризно ерзает и всячески сопротивляется любой стоической выносливости, у Катсуки не выходит. Она влажная и уступчивая настолько, что ее и в воде можно взять без труда, практически без предупреждения — Бакугоу знает, пробовал. Мелкими, короткими толчками он входит полностью и одуревает от того, как неизбежно она в него врастает — с закрытыми глазами он даже не различит, где проходит черта между ними. Рычит и ругается, и проклятия его отражаются гулко от стен. Ашидо подхватывает, решает, что что-то не так, усилием, физическим и волевым, выталкивает Бакугоу из себя, упираясь пяткой в напряженный пресс, фляком, сравнимым разве что с кульбитами гимнастов, ныряет на живот, прогибается, запрокидывает голову наверх, к нему. «Ближе», — думает Бакугоу, хватая ее за запястья. Мысль не задерживается, только инстинкты. Его хрип на выдохе перекрывает свободный, раскрепощенный звук — одобрительный стон Мины, не сдерживаемый никакой бескомпромиссностью. С ней удовольствия столько же, сколько и проблем. Мина совершенно не умеет держать темп и постоянно елозит на нем, будто вот-вот соскользнет — она всегда в какой-то полуэкстатической дымке и совершенно не контролирует собственные движения, даже когда далека от оргазма, будто от одной возможности быть с кем-то ей делается хорошо. «Быть со мной», — себялюбиво и заносчиво думает Бакугоу, успокаиваясь, и снисходительно придерживает ее под бедра, надавливает пальцами на выступающие тазовые косточки. Только время от времени даже его уверенность, стремление вести, желание контролировать не помогают. Если Мина оказывается сверху, все летит к чертям; не потому, что в этом случае Бакугоу сложно ей управлять — Катсуки способен справиться с Ашидо даже в самой бесконтрольной ситуации, в самой нелепой и неудобной позе, в самом взрывном ее удовольствии — а потому что у него, пока Ашидо смотрит своим затуманенным, эйфорийным взглядом сверху вниз, порывисто облизывает губы и стонет мелодично, протяжно, на грани с развратной пошлостью, размываются все грани реальности. Прочий мир, не сосредоточенный внутри ее хрупкого туловища, делается картонным, бесцветным и беззвучным, и хорошо тренированное тело оказывается совершенно неуправляемым. Мозг отрубается, будто пробки выбивает. Бакугоу становится наплевать на контроль, и он не отвечает даже за себя, не то что за нее; парочкой бешеных, напряженных толчков под совершенно немыслимым углом он разрешает эту проблему прежде, чем Ашидо успевает рухнуть, оказавшись без поддержки. Ашидо никогда не оказывается без поддержки, даже если под ней — мягкость матраса. После она все-таки соскальзывает, мягко и лениво, будто в замедленном кадре, но это уже неважно: Бакугоу дышит через раз, словно раскаленным воздухом, и старается не смыкать век, под которыми бесконечный космос. Закроет — провалится и будет падать вечно сквозь скручивающиеся в сверхновые звезды и горящие сердца планет. Напряженный, яростный экстаз его отпускает быстрее, и Катсуки ищет даже не глазами, ощущениями, Мину, сжавшуюся у его плеча. Ее мелко потряхивает, и ее умение не сопротивляться дрожжи Бакугоу восхищает. Она может оставаться в моменте долго-долго: уцепится за его предплечье, возьмет его ладонь в свою, прислонит к собственному телу и беззвучно прикажет пальцам двигаться. Тогда Катсуки делает все, о чем она просит, и наблюдает, завороженно, с неясным трепетом, за всей нею целиком: за искажающимися чертами ее лица, за сведенными судорогой пальцами ног, за часто и быстро вздымающейся грудью, в такт рваному дыханию с карамельно-вишневым запахом. Мина питается леденцами из ближайшего киоска, и единственная сладость, которой Катсуки позволяет оказаться у себя на языке, ведь он до дрожи ненавидит сладкое — эта отвратительно-химозная вишня. Когда ей достаточно, Мина переворачивается на спину, одной рукой лениво поглаживает Катсуки по груди, то ли в благодарность, то ли в назидание — мол, опять попался. А затем говорит какую-то глупость. О том, какой он хорошенький (всегда выбирает ту формулировку, за которую ее хочется разрезать на рождественскую гирлянду), например. Или о том, какая фантастическая у него задница (здесь с формулировкой все в порядке). Когда Бакугоу, наконец, соглашается со сказанным, Мина потягивается и устраивается ровно по центру горизонтальной поверхности, которую они занимают. Говорит, что он как хочет, а она что-то притомилась и будет спать. — Ты, блядь, космическая, — иногда напоминает ей Бакугоу — когда она не отрубается в первую же секунду. И, в сущности, это то же самое, что и «ебучая инопланетянка». Разве что только не для широкой аудитории.