Джим с легкой отрешенностью смотрел на Дженни, что мялась под его взглядом, не зная, что ему сказать, как его утешить.
Так странно…
Странно то, что он отчего-то всегда мог подобрать слова каждому, кто нуждался в поддержке, осторожно, шаг за шагом, подбирал ключи к любому, заставляя утирать слезы с лица, но… но никто не мог сейчас подобраться к нему.
Признаться, Джим и сам ощущал то, будто бы сейчас он находится где-то очень далеко. Не только от других людей, но и от самого себя.
Шок, подумалось ему вдруг, когда он скользнул взглядом по впавшим щекам Дженни.
Защитная реакция… Которая медленно, но верно, начинает давать слабину.
— Все в порядке, Дженни, — произнес он неправдоподобно-спокойным голосом, и Уоллис посмотрела на него с болью в глазах, осознавая свою беспомощность.
— Позаботься о Джоне, — не меняя выражения лица, проговорил Джим, и девушка, кинув на него последний, пропитанный насквозь тоскливым бессилием взгляд, кивнула через силу и медленно ушла.
После ее ухода, Файрвуд еще несколько секунд смотрел на дверь, за которой скрылась Джейн.
Так странно…
После ухода Алисы мир словно разом потускнел, и без того серый фон стал еще невыносимее.
Джим прижался лбом к прибитому к окну деревянному щиту и закрыл глаза, сглатывая тяжелый ком. В груди у него словно разворачивалась черная дыра, которая утягивала его в пучину надорванного отчаяния и одиночества, которое тут же вгрызлось ему в глотку.
Иметь и терять было много больнее, чем не иметь вовсе, и Джим ощущал, как у него слабеют ноги от охватившего его бессилия и горечи потери.
Часы на стене тикали так громко, что, казалось, били по барабанным перепонкам, но Джим знал, что это просто вокруг него внезапно вдруг стало так тихо.
Они с Алисой были из одного теста, несмотря на то, что были совершенно разными.
Он был камнем, а она — безудержным огнем.
Но вместе с тем они оба были теми, за кем никто не видел их пугающего одиночества и боли.
Никто никогда не хотел присматриваться к ним, никто никогда не удосуживался задуматься над тем, отчего они с ней были такими.
Отчего Джим был таким одиноким и неприкаянным, а Алиса — пылающей надорванным отчаянием, которое окружающие принимали за неоправданную истеричность.
Они всегда как-то проходили мимо взора людей, не желающих присмотреться к их боли, не желающих присмотреться к ним самим, чтобы понять, что внутри них — целая вселенная.
Вместо этого все как-то плыли мимо, кидая поверхностные взгляды.
Но Джим в один прекрасный (нет) момент все-таки смог притормозить, почувствовав родную душу, приостановиться и протянуть ей руку помощи, восхитившись ее силой.
А она в свою очередь вытащила из тьмы его, просто поняв его боль.
И с того мгновения они с Алисой переплелись так сильно и так крепко, что порой Джим действительно забывал, где начинается он и где заканчивается она.
Они проводили в бесконечных беседах редкие часы, урывали у этого дома и Проклятья каждый миг, чтобы вновь соприкоснуться друг с другом и ощутить, что они кому-то нужны.
Что они больше не одиноки.
Что у Джима наконец-то есть Алиса.
А у Алисы наконец-то есть Джим.
Теперь Джим знал, каково это — когда рядом с тобой действительно есть тот, кто возьмет тебя за руку, посмотрит в глаза и скажет, что все будет хорошо. И что было самым прекрасным — он действительно в это верил.
И Алиса тоже знала, что теперь она не одна в своей безумной борьбе против Элис, что мучила ее и сводила с ума, заточенная в самых глухих уголках истощенного сознания.
Они словно стали чем-то единым и сложились вдруг в одну картину. Как две детали, что были разбросаны по свету, наконец-то соединились и превратились в нечто большее.
Джима грел ее огонь.
А ее убаюкивала его надорванная нежность, которую он пригоршнями дарил ей, осыпал с головы до ног, пытаясь компенсировать и ей и себе все эти годы, проведенные в одиночестве.
Между ними действительно возникла любовь.
Не страсть, что обуревала мысли, не желание овладеть, а нечто более глубокое, нечто более значимое и мощное. Нечто, чему хватало одного лишь взгляда и взмаха руки, чтобы понять.
Нечто, чему было достаточно лишь тихого вздоха, чтобы прочувствовать чужую боль и чужую радость.
Наверное, вдруг подумалось Джиму, на всем свете не найдется слов, чтобы описать силу этой любви.
И не найдется больше слов, чтобы передать всю его боль, что прогорклым комом застряла в горле.
***
Когда она умерла, Джим не мог в это поверить.
Он просто смотрел на ее тело, испещренное жуткими язвами, и думал, что он спит.
Что это сон.
Что это… не может быть…
правдой…
Но когда он взял ее за плечи, так бережно, как только мог, он понял…
Он наконец-то это понял.
***
У Джека от Эжени были письма.
У Джона от Дженни были рисунки.
У Райана от Исами были ее алые ленты, которые он старательно прятал в нагрудном кармане.
У Билла от покойной жены был медальон с их фотографией.
А у него от Алисы не было ничего.
Ничего, кроме хрупких воспоминаний о ее робкой обессиленной улыбке и тихой нежности, которую они друг другу дарили тайком ото всех.
***
После ее смерти он ходил, как неприкаянный, по дому, и лишь старые стены понимали его боль и тихо скрипели вслед, рассказывая ему, где они впервые с ней встретились.
Где они впервые с ней сцепились.
Где ему впервые пришлось разнимать ее и Джека.
Где он впервые увидел звериное отчаяние на дне ее глаз и заметил его в уголках трясущихся губ.
И где впервые она нашла его, когда он захлебывался от боли и отвращения к самому себе.
Наверное, вдруг снова подумалось Джиму, что все так же стоял, прижавшись лбом к щиту, единственным, что у него осталось от Алисы — был этот проклятый дом и его проклятые стены.
