Леди

- Ты относишься ко мне, как к своей женщине. Джеймс задумчиво ерошит волосы, складывая обычные, всем известные слова в филигранную вязь узкого, чуть скошенного влево почерка, придавая им двойной смысл с тройным дном, запечатывая росчерком платиновой ручки на чешской бумаге. - В каком смысле? – чувственные губы обдают чувствительную шею горячим дыханием, почти касаясь тонкой бледной кожи. Только это «почти», эти миллиметры удерживают обоих от падения. - Ты влюблен! – переливчатые интонации приобретают прогоркло-желтый оттенок то ли обиды, а то ли возмущения. Ответный, такой логичный вопрос повисает в воздухе, словно крохотная, серебристая форель на почти невидимой леске. Но звучание его подменяется другим, не столь важным, не столь искренним, но тоже нужным. - Что же в этом плохого? Сладко-свежий запах волос, без примеси лака или других средств для укладки – Мориарти сегодня «домашний», без изысков – усыпляет бдительность, заставляет подбавить в тон немного будоражащего воображение ирландского мурчания. Длинные, немного слишком жесткие для соприкосновения с такой нежной кожей, пальцы, совсем ненавязчиво скользят под уже полурасстегнутой рубашкой. - Секс это одно. Все остальное – мешает работе. Голубые глаза не выражают ничего, кроме незамутненного искреннего интереса. Россыпь искр – невысказанных «Да ну? Правда?». Отброшенная ручка, чуть смазанная, похожая на запятую, точка, все под аккомпанемент все такого же мурчащего тона: - Так уволь меня. Молчание, наполненное сетью непрозвучавших оскорблений. - Откажись от моих профессиональных услуг. Жарким костром вспыхивают сотни тысяч фунтов. - Найди того, кто будет с тобой работать. Молчаливое «А я буду тебя любить» запутывается в сетях, сгорает в пожарах, оседает пеплом на чуть побледневших губах. Даже тишина может внезапно зазвучать как перетянутая струна и прорваться томным, возможно лишь слегка обеспокоенным выдохом. - Я не хочу. Так мало букв, так мало звуков и такое количество мыслей и слов за ними. Можно поклясться, что в законченном, но не закрепленном личной подписью письме, лежащем на чуть вытертой зеленой коже стола, нет и доли осмысленности и наполненности этой короткой фразы. - Тогда зачем ты начал этот разговор? Жасмин. Определенно – это запах жасмина. Сладкий, свежий, в меру терпкий. Киллер проводит кончиком носа по кромке темных волос на шее. Джим декламирует медленно и распевно, у него прекрасно поставлен голос и четко выверены интонации. - Мне до утра не хватит кислорода, Я представляю: Твои губы с привкусом меда, В мои губы с привкусом меди… - Не надо, - широкая ладонь накрывает губы. – Я написал это давно. Только сейчас Бонапарт криминального мира оборачивается на человека, на чьих коленях сидит. На ладони, соскользнувшей с губ, остается слабый влажный след. - Для кого? Ревность – горький кофе с жгучим имбирем – разливается в темных глазах, поблескивая золотыми огнями вдоль радужки. «Все – для тебя, всегда – для тебя, всех – для тебя». Мориарти удовлетворяется таким безмолвным ответом, медленно моргая. - Последние строки затерты. - Я написал это давно. Очень. – Тон становится твердым, мурлыканье исчезает напрочь, сменяясь несгибаемым, изукрашенным узором сотни подтекстов, металлом. - Я хочу… «…знать…» - тонет в долгом поцелуе, а через пару секунд становится уже неважно, чего хотел переменчивый разум гениальнейшего из преступников – вся жизнь, все данное мгновение посвящено телу. Нет жажды или страсти – волна мягкого, с жасминовым ароматом, желания, теплые, всегда чуть обветренные, губы, с привкусом крови, с привкусом меди. Нежные, сладковатые от травяного, пятичасового чая, губы с привкусом меда. Чувственный изгиб поясницы, считанные мгновения – и спальня. Самый чувственный секс всегда здесь, в постели, на скользких шелковых (ах, ну какое же пижонство!) простынях. Раннее утро, поздний вечер и, изредка – спонтанное желание нежности и сладострастия. Раздвинутые точеные ноги – Джим всегда раздвигает ноги раньше, чем разденется, этакое неиссякаемое блядство, тяжелые руки, прижимающие хрупкое тело к постели, уверенные движения – оставшиеся четыре пуговицы расстегнуты, но рубашка не снята – нет желания возиться с рукавами, домашние фланелевые штаны покоятся на полу. Себастьян легко подминает любовника под себя, поглаживая узкие бедра, тяжело и часто дыша в район фарфорово-тонких ключиц. Сдерживается. Прикосновение тонких игривых пальцев к загривку – как разрешение, дозволение и, даже – как приказ. Слова редко звучат в стенах этой комнаты – они не нужны и вне ее почти никогда, а здесь становятся совершено излишними. Воздух раскаляется так, что вдохнуть полной грудью уже невозможно. И жаркое марево взрезается громким стоном, словно арабским кривым клинком. Невнятный шепот срывается с губ, умоляя и требуя большего, вдоль позвоночника, перечеркивая ребра, расходятся алыми кровяными разводами тонкие, болезненные царапины, изящные, будто из слоновой кости выточенные колени порываются инстинктивно сжаться, и от этого мужчина, медленно и ритмично изгибающийся над хрупким телом, возбужденно рычит, широко распахивая лазурно-синие сейчас глаза. - Твои губы с привкусом меда Мои губы с привкусом меди, А пока я не отвечаю - Кончаю По вам, Леди.