Забыть нельзя помиловать

      – Толченого стекла в жратву насыпать!       – Лучше крысиного яда.       – Где ты его возьмешь на станции, долбоклюй?       – А стекло где?       – Еще можно ему дверную ручку моментальным клеем намазать.       – Было уже, – подал голос скептик. – В позапрошлом году.       – Да ладно, что вы все – подсыпать, намазать... Выживет и только злее будет, а клей так вообще херня.       – Бирхофф, – искусственным басом проговорил скептик. – Вы кадет или уличная шваль, чтобы такими словами выражаться?       Кадеты заржали. Не то чтобы шуточка была смешной, но было уже поздно, все устали, назавтра опять предстояло сдавать матчасть обермаату Шмидту, которого уже не первое поколение кадетов именовало за глаза Зверем и никак иначе. Атмосфера в кают-компании была такая, что сейчас палец покажи – парни будут ржать, не то что замнача по воспитательной работе передразнивать. Тем более что у Литте выходит очень похоже.       – Я бы ему кислород перекрыл как-нибудь, – вернулся к теме Клейнмихель.       – Скафандр бы ему подрихтовать, – поддержал его Бирхофф. – Манометр подкрутить или индикаторы переставить.       – А может, трос отцепить?       Эту идею уже рассматривали. Как и множество других – это уже было вроде игры под названием "Как убить Зверя". В игру играли по вечерам в кают-компании, отведенной на станции для кадетов.       – Если масло попадет в клапан отвода отработанного воздуха, то он не сразу заметит, что что-то не так. А когда схватится за проверку – будет уже поздно. Особенно если сбить настройки индикатора, – предложил Литте голосом преподавателя математики.       – А если в патрубок кислородного баллона – масло загорится, и всё. Если он успевает вырвать подачу из этого баллона, то получает взрывную декомпрессию. Пока откачку воздуха остановят, пока обратно уравняют давление в шлюзе...       – А вот и Мюзель пожаловал. Последняя жертва Зверя, – сообщил Клейнмихель. – Что, сурово гонял?       Мюзель, невысокий и худощавый светловолосый подросток, внесший предложение насчет кислородного баллона, пожал плечами.       – Но ты сдал?       – Не знаю.       Мюзель прошел в дальний угол и уселся там с книжкой.       На него не обращали внимания, привыкли уже. Он там и засыпал регулярно, в том кресле, особенно после отработок выхода в скафандре – обермаат по прозвищу Зверь гонял его и еще человек шесть как проклятых, невзлюбив с первого взгляда. Мюзелю приходилось особенно худо – он был младше своих однокурсников на два года и физические нормативы тянул еле-еле. Но не жаловался. Он никогда не жаловался.       Вариант Мюзеля тоже обсудили и сочли реалистичным, хотя и менее исполнимым, чем вариант Литте.       Обсуждение прервал кадет Кирхайс:       – До отбоя уже двадцать минут осталось.       – Ну, хоть кто-то следит за временем, – недовольно буркнул Клейнмихель. – Пошли по каютам, а то капитан нам опять устроит.       Сам он, впрочем, уходить не торопился и смотрел, как Кирхайс будит заснувшего в кресле Мюзеля.       – А ты сдал?       – Завтра сдаю, – ответил Кирхайс.       Из кают-компании Клейнмихель ушел последним. Ему тоже было сдавать завтра, и он тосковал заранее.              Едва дверь тесной двухместной каюты, в каких жили на станции кадеты, закрылась и щелкнул замок, Райнхард сполз по стенке. Кирхайс наклонился, закинул его руку себе на плечо и дотащил до койки. Райнхард едва сдерживался, чтобы не стонать сквозь зубы. Он дышал часто и неглубоко, как человек, который терпит сильную боль.       Кирхайс помог ему выбраться из кителя и снять рубашку. Увидев, что под ней, он ничего не сказал, но переменился в лице. На груди и животе Мюзеля расплывались пятна синяков – под солнечным сплетением, на ребрах справа, на плечах, на груди. Особенно черное пятно набрякло вокруг правого соска, покрасневшего и раздраженного. Стащив с помощью товарища штаны и белье, Мюзель по стеночке перебрался в душевую кабину.       Он долго стоял под струей едва теплой воды, пока Кирхайс не перекрыл кран и не вытащил его оттуда, завернув в полотенце. Полотенце тут же промокло, и Мюзеля затрясло, он весь пошел "гусиной кожей". Его еще хватило на то, чтобы добраться до койки и упасть на нее, уронив полотенце на пол.       Кирхайс молча убавил свет и принялся наводить порядок. Если бы кто видел в этот момент его лицо, то испугался бы – с таким лицом не воду с пола подтирают, а убивают злейшего врага.       Закончив, Кирхайс как следует укрыл своего товарища одеялом. Подумал и укрыл сверху еще и своим. Мюзель не спал – но и окружающее воспринимал, похоже, как во сне.       – Райнхард, я скоро вернусь, – сказал Кирхайс.       Мюзель не ответил.       Кирхайс и в самом деле скоро вернулся. Он тихо разделся, вымылся и выключил свет. Остался гореть только зеленый индикатор возле двери и светодиод над тумбочкой. Кирхайс взял свою подушку, положил к Мюзелю и откинул одеяло.       Райнхард лежал на спине, закинув руки за голову. Лицо было отсутствующим, пустым, хотя он не спал. Кирхайс вскрыл принесенный им тюбик и принялся обрабатывать синяки и ссадины. Он старался касаться кожи как можно легче, чтобы не причинять боли. Несколько раз Райнхард все-таки втянул воздух сквозь зубы, сдерживая стон. Потом повернулся, подставляя бок и спину.       – Больно? – спросил Кирхайс, ощупывая ребра.       Райнхард кивнул.       – Я наложу повязку.       Инструктор по оказанию первой помощи сильно бы удивился, узнав, что у кадетов Кирхайса и Мюзеля куда больше опыта в применении его уроков, чем должно быть. Синяки, ушибы, растяжения, вывихи. Но сноровка и уверенность, с которыми Кирхайс наложил фиксирующую повязку, его бы порадовала.       Покончив с повязкой, Кирхайс убрал полупустой тюбик с мазью и упаковку от бинта, и забрался в койку рядом с Мюзелем.       Койка была не слишком широка, но им хватило. Райнхард сонно пробормотал: "Кирхайс?" – и привалился головой к его плечу. Постепенно он согрелся и расслабился, проваливаясь в сон. Кирхайс обнял его за плечи. Доверие, которое Райнхард питал к нему, всегда потрясало Кирхайса до слез, до сердечной боли. Сам он так не мог, он даже с Райнхардом не был настолько открыт, насколько открыт был Райнхард с ним.       Кирхайс еще раз мысленно напомнил себе последовательность действий на завтра и тоже уснул.              Сон этот он ненавидел. Его нельзя было назвать кошмаром, но он был мучительным, а последнее время еще и стыдным. Узнав его, Зигфрид – во сне он всегда думал о себе как о Зигфриде – приготовился пережить его, но сон свернул с проторенной дорожки. Вместо тонущей в сумраке огромной кровати был скафандровый отсек перед учебным шлюзом, ярко освещенный. Темная человекоподобная фигура закрывала от Зигфрида стол и человека, распростертого на нем. Темный силуэт без лица, фигура, текущая зловещим туманом. Во сне царила полная тишина, но Зигфрид знал, что тот человек молчит, стиснув зубы. Мотнулась золотоволосая голова, и Зигфрид с ужасом увидел, что это госпожа Аннерозе. Такой он видел ее только в этих снах – с искаженным от боли лицом и страдальческим оскалом. А он даже шевельнуться не мог, хотя рвался изо всех сил. И как всегда, он что-то сделал такое, отчего наутро фантомная боль поселялась во всем теле, и все кончилось. Зигфрид лежал в постели и спал – ему снилось, что он спит, и во сне золотоволосая голова лежала у него на плече, и он перебирал длинные мягкие волосы, тая от блаженства. Если бы эти сны не заканчивались иногда сценой безопасности и покоя, они были бы совсем невыносимы. Но иногда они продолжались – поцелуем, теплом внизу живота, и чем-то еще, что было и похоже, и непохоже на секс, который описывали парни постарше, а в конце было испачканное белье и ощущение неправильности после пробуждения.       Зигфрид попытался усилием воли вынырнуть из сновидения – и это ему удалось. Сначала он испугался, ощутив рядом чужое тело, но уже в следующий миг вспомнил все. Райнхард спал спокойно, слава всем богам, но лицо его было мокрым от слез. Кирхайс – наяву он думал о себе как о Кирхайсе – погладил его по голове, по спине, как маленького. Спящий не обидится.              Две недели спустя              Труп выглядел скверно, как только может выглядеть труп человека, погибшего от обширного ожога и взрывной декомпрессии.       – Как это случилось?       – Патрубок подачи кислорода из сменного баллона оказался смазан маслом. Масло возгорелось, когда в смеситель пошел кислород. Поскольку маат Шмидт в это время находился еще в шлюзе, он вручную перекрыл подачу кислорода и разблокировал замки шлема. К сожалению, давление в шлюзе невозможно регулировать быстро.       – Понятно.       Майор Штокманн подписал протокол осмотра. Что за напасть, право слово! Шмидт прослужил на флоте пятнадцать лет, у него была высочайшая квалификация во всем, что касается скафандров, шлюзов и прочего вакуумного оборудования. Он седьмой год принимал зачеты у кадетов столичного училища – и за знания тех, кто ему сдавал, можно было не опасаться. И такая глупая случайность. Или не случайность?              Три дня спустя              "Причиной смерти послужила взрывная декомпрессия, вызванная тем, что означенный Шмидт раскрыл запоры шлема вручную, не дождавшись уравнивания давлений в шлеме и шлюзе. Необходимость какового возникла вследствие возгорания кислородного баллона, каковое произошло вследствие наличия масляной субстанции на резьбе патрубка смесителя.       В процессе следствия установлено, что вышеописанный патрубок был установлен обермаатом Шмидтом не ранее чем за 12 часов до ЧП. Вследствие чего следствие пришло к выводу, что причиной ЧП является небрежность в обращении с техникой.       При осмотре трупа выявлены следующие повреждения: обширный ожог лица и слизистой оболочки рта и носоголотки, декомпрессионные повреждения глазных яблок. При вскрытии выявлены декомпрессионные повреждения легких…"              А вот протокол расследования Штокманн даже не стал править. Пусть эта крыса Вильбранд пишет, как его чернильной душе угодно – этим жутким канцеляритом, от которого голова болит.              "Обыск личных вещей Шмидта обнаружил 18 единиц контрабандных и подпольных изданий порнографической направленности педерастического содержания. На визуальных материалах изображены сцены гомосексуальных половых актов разной степени извращенности, а также насильственных развратных действий с лицами несовершеннолетнего возраста".              Глянцевые журналы с зазывно улыбающимися спортивными парнями на обложках были еще ничего. Гладкие мускулистые торсы, правда, плохо сочетались с блядскими позами. А вот листочки с черно-белой печатью похуже были воистину мерзкими. Майору Штокманну пришлось пересмотреть их все, и его тошнило от одной мысли о том, что кому-то может нравиться такой секс, кого-то возбуждают голые связанные мальчики, чужая боль и чужой страх. Шмидта возбуждали.       Среди листочков было несколько фотографий, сделанных явно самим Шмидтом. На всех был металлический стол для снаряжения скафандров и на нем – связанный парень. Руки вытянуты над головой, ноги разведены и привязаны к нижним стойкам стола. Торс обнажен – китель и рубашка расстегнуты и распахнуты, брюки и трусы спущены. Шмидт снимал это не для шантажа, потому что лица как раз были не в фокусе. Сморщившиеся от холода соски, вяло висящий или полувозбужденный член, рефлекторно напрягшиеся мышцы – вот что снимал покойный. Эти, с фотографий, явно были рядовыми-первогодками. Конечно, никто из них не жаловался, они сами скрывали ото всех, что делал с ними обермаат Шмидт в своем рабочем помещении.       Камера подготовки скафандров была полностью в его распоряжении. Вот он и распоряжался в свободное от службы время. А может, и прямо в служебное.              "На основании возникших подозрений комиссией был произведен медицинский осмотр кадетов 4 курса с целью выявления, не применял ли к ним покойный Шмидт насильственных развратных действий.       В результате осмотра выявлено два подозрительных случая. В ходе дознания курсанты Максимилиан фон Вейзе и Дитрих фон Берн признались, что Шмидт имел с ними половой контакт насильственного гомосексуального характера с применением силы…"              Полковник Вильбранд из отдела внутренних расследований карьерист, сукин сын и, сожалению, дурак. Какой же дурак, боги! Он же и в самом деле думает, что из этого можно слепить дело – как же, в группе детки больших людей из Военного министерства, Генштаба, штабов армий и флотов… Штокманн эту часть спустил бы на тормозах и замял. Ради самих же мальчишек замял бы, если не ради целости собственного зада. Но выслужившийся из низов – как говаривал полковник фон Шелер, "из холопов" – Вильбранд не упустит случая слепить дело и выслужиться перед начальством, а заодно покалечить жизнь паре "дворянских засранцев". Поэтому он и устроил этот унизительный медосмотр и глумливо приговаривал о чистоте рядов, когда прочитал в медицинском заключении, что двое кадетов, вероятно, были изнасилованы. Еще парочка таких дел – и Вильбранда отправят расследовать хищение портянок куда-нибудь на Капче-Ланку, но за это время он успеет изгадить жизнь не только подследственным, но и напарнику…              "По возникшему подозрению в наличии у курсантов личных мотивов для убийства обермаата Шмидта были допрошены следующие курсанты…"              Клейнмихель: Нет, господин майор, ничего такого не было. Да, он дважды ставил мне незачет несправедливо. Но видит Один, сводить счеты с этим ничтожеством для человека моего происхождения просто позорно… Нет, не пытался.              Литте: Да, мы говорили... Ну, в смысле, придумывали. Всякое. Это шутка была, понимаете? Клеем намазать световое перо, чтоб к пальцам прилипло. Или там стул… Но убить? Нет, обермаат Шмидт не делал никаких… Думаю, я бы заметил.              Турнайзен: У него что-то так… пыхнуло в шлеме, а потом все забрало покрылось кровью. Я даже понять ничего не успел, господин майор. Никто ничего не понял. Младший техник догадался поддать атмосфер, а мы… мы просто висели в шлюзе, как… сосиски в проруби. Наверное, мы все провалили зачет. Возможность испортить его скафандр? Не знаю. Он всегда перепроверял свой скафандр сам, это же техника безопасности. Нет, господин полковник, не было. И слухов не было тоже. Что-что предлагал? Простите, я даже не знал, что это так называется.              Берн: "Д-да, господин полковник. Он… он перекрыл подачу кислорода – дистанционно, это же учебный скафандр, стендовый, для моделирования аварий… и я… я потерял сознание, а когда… он уже… и я не мог, а потом…"       Штокманн: "Почему вы не подали рапорт?"       Берн: К… к-кому?       Штокманн: Начальнику учебной космической станции фрегаттен-капитану Коху.       Берн: Я… я не… он сказал, что тогда покажет, что я сам… понимаете, сам предложил…       Штокманн: Вы отдавали себе отчет в том, что можете быть не единственной жертвой?       Берн: Н-не знаю. Я… я думал только… только чтоб это поскорее закончилось и нас вернули на землю.       Вильбранд: Ну и слизняк! И это сын контр-адмирала и внук адмирала? Вытрите сопли и отвечайте: кто восемнадцатого числа в кают-компании предложил диверсию с патрубком кислородной подачи?       Берн: Ка… кую диверсию?       Вильбранд: Не прикидывайтесь! Вы обсуждали всей группой, как убить обермаата Шмидта!       Берн: Нет! О боги, нет, нет! Мы просто шутили, господин полковник!       Вильбранд: Хороши шуточки – насыпать в еду толченого стекла! Это были вы! Не отпирайтесь, педераст несчастный!       Штокманн: Сбавьте обороты, Вильбранд. Парень пережил потрясение и еще не пришел в себя. Это люди, а не гвозди. К тому же подростки.       Вильбранд: Через год они станут офицерами и должны будут подавать пример безупречного поведения. Какой пример может подать нюня и мямля?       Штокманн: Берн, мы не обвиняем вас в убийстве. Мы ведем только предварительное расследование. Восемнадцатого числа вы шутили, я вас понимаю. Сами так шутили. Но кто-то предложил залить Шмидту масло в патрубок кислородного баллона. Вспомните, Берн, кто это был?       Берн: Я… я не могу… Тогда все что-то говорили, понимаете? Все. Он не всех… ну, не со всеми делал то, что со мной, но доставал всех, понимаете, особенно Мюзеля… О, боги… Это был Мюзель, господин майор! Мюзель!              Мюзель: В каких отношениях состоял с обермаатом Шмидтом? Он преподаватель, я кадет. Личные отношения? Разрешите начистоту, господин майор?       Штокманн: Разрешаю, кадет.       Мюзель: Я испытывал к покойному настолько сильную неприязнь, что ни в какие отношения, помимо учебных, не вступал, и, если бы мог выбирать, даже не учился бы у него.       Вильбранд: Почему?       Мюзель: Он был некомпетентен.       Вильбранд: Не вам судить, кадет!       Мюзель: Я просил разрешения говорить начистоту и получил его.       Штокманн: Да, я помню, кадет. Скажите, о чем говорили в кают-компании вечером восемнадцатого, после сдачи зачета по работе в скафандре?       Мюзель: О том, как можно было бы убить обермаата Шмидта. Все были злы, господин майор. Почти никто не сдал зачет, хотя все очень тяжело готовились, и мы… Вы подозреваете, что кто-то из нас в самом деле убил его, господин майор?       Вильбранд: Какая проницательность!       Мюзель: В таком случае это, наверное, моя вина.       Вильбранд: Вы… хотите сделать признание?       Мюзель: Понимаете, это было очень заразительно. Все наперебой говорили разную чепуху. И я тоже говорил.       Вильбранд: И что же вы говорили?       Мюзель: Кто-то сказал, что масло может забить патрубок отвода отработанного воздуха. Я сразу понял, что человек скоро заметит переизбыток углекислоты, и примет меры. Но вот если масло попадет в кислородную трубку… Человек сгорает полностью в течение пятнадцати секунд.       Вильбранд: Кто вас этому научил, курсант?       Мюзель: Обермаат Шмидт, ваше высокоблагородие. Он любил… показывать яркие иллюстрации. У него хранится выгоревший изнутри скафандр.       Вильбранд: А больше он вам ничего не показывал?       Мюзель: Простите, господин полковник?       Вильбранд: Картинки. Разные такие, знаете ли, веселые картинки с голенькими мальчиками.       Мюзель: Вы… находите, что это весело, господин полковник?       Вильбранд: Молчать! Вопросы здесь задаем мы, а ваше дело отвечать «никак нет» или «так точно», кадет! Уяснили?       Мюзель: Так точно, господин полковник!       Вильбранд: Обермаат Шмидт предлагал вам вступить в половые отношения?       Мюзель: Никак нет, господин полковник!       Вильбранд: Не врать! Не врать старшему по званию, кадет! Ты хорошенький, как куколка, и он ни разу не предложил тебе?       Мюзель: Никак нет, господин полковник!       Вильбранд: Слушай, ты, умник! Ты отсюда не выйдешь, пока не скажешь правды, понял?       Мюзель: Так точно, господин полковник! Прошу допросить меня по форсированной программе!       Штокманн: Не глупите, Мюзель. Вы несовершеннолетний, а несовершеннолетних закон запрещает подвергать форсированному допросу.       Мюзель: Осмелюсь возразить, господин майор. Закон не только разрешает, но и предписывает допрашивать несовершеннолетних по форсированной методе, если дело идет о государственном преступлении. Диверсия против военнослужащего Рейхсфлота на военной базе во время войны приравнивается к государственному преступлению.       Штокманн: Сядьте, Мюзель…              Капитан фон Детеринг, куратор курса: Вы с ума сошли, Вильбранд? Продержать четырнадцатилетнего кадета на ногах одиннадцать часов?       Вильбранд: Упорный мальчишка, господин капитан. Но я его дожму.       Фон Детеринг: Дожмете до чего? До нервного срыва?       Вильбранд: До признания, господин капитан. Готов поспорить на что угодно, Шмидта убил он.       Фон Детеринг: Убил? Вы бредите, полковник! Ни один из моих курсантов не мог убить преподавателя. Это полностью, абсолютно исключено.       Вильбранд: Он почти признался!       Фон Детеринг: Вы называете это признанием? Вы идиот, Вильбранд, а мы в Академию идиотов не принимаем! Если бы Мюзель был виновен, он бы язык себе откусил, а не ляпнул вам про разговор в кают-компании! Он еще ребенок, ему и шестнадцати нет!       Вильбранд: Вот-вот! Четырнадцать лет – на каком основании он учится на четвертом курсе?       Фон Детеринг: Он подал прошение на высочайшее имя зачислить его в Академию досрочно. Поскольку он сдал все предметы на отлично, а физические нормативы – на «удовлетворительно», прошение одобрили.       Вильбранд: Бросьте. Это самая натуральная протекция. Впрочем, протекция из таких сфер (тонкая улыбка) носит уже иное название. Я смотрю, брат фаворитки Его Величества имеет превосходные отметки?       Фон Детеринг: Кадет Мюзель получает свои отметки заслуженно, полковник. Он очень талантливый мальчик.       Вильбранд: Я смотрю, вы к нему неравнодушны?       Фон Детеринг: Вы на что намекаете?              Мюзель был совсем мелкий, младше своих однокурсников на два года парнишка-астеник. Он вполне годился бы ангелочком на открытку, если бы не темные круги под глазами – явно от усталости и перегрузок. Но отвечал уверенно, твердо, даже жестко. Литте и Клейнмихель – явные лидеры курса, хорошо, что изыскания Вильбранда их не задели. Турнайзен был бы первым учеником, если бы не Мюзель, Кирхайс и Литте.       Хороший курс, многообещающий. И Берн, которого придется теперь отчислить, тоже был в первой десятке по успеваемости. Вот бы Вильбранду кто-нибудь испортил дыхательный прибор! Но Вильбранд и близко не подходит к скафандрам и вакуумным работам, так что остается более реалистично желать ему подавиться рыбной костью или утопиться в душе.              – Так и выяснили, что он педик. Теперь будут всех увольнять, кто с ним трахался. Потому что педерасты – выродки и извращенцы.       – Еще скажи, что у них мозги наизнанку, – лениво сказал Клейнмихель.       – А то! Берн вот, знаешь, и не дрочил даже. Я точно знаю, я с ним в прошлом году в одной комнате жил.       По кают-компании прокатились смешки.       – А ты дрочил, и ты, значит, не педик? – спросил Клейнмихель с подвохом. – А ты знаешь, что раньше на флоте за онанизм наказывали?       – Да ну, врешь!       – Это все потому, Бирхофф, что твой дед армейский, а не флотский, вот ты и не знаешь ничего. А у меня в роду все во флоте служили, и поэтому я знаю, как оно было.       – А с педиками что делали? – поинтересовался Хаазе.       – А педерастов вешали за половые органы! – голосом капитана Детеринга провозгласил Литте, раскачиваясь на стуле, на котором он по обыкновению сидел верхом. – Статья 212 Уголовного уложения, тюремное заключение сроком от 8 до 12 лет и стерилизация.       – Что ты как маленький, спал, что ли, на занятиях по истории? – спросил Клейнмихель. – Это все знают.       – А откуда они берутся? – не отставал Хаазе.       – Сами заводятся! Извращенцы же. И предатели.       – Что, и Берн предатель? И Вейзе?       Клейнмихель смутился.       – Ну… они ж не сами.       – А рассказывают, – подхватил Литте, – что мятежники наших, кто в плен попал, специально насилуют. Чтобы становились предателями. А кто был скрытый педик – тому понравится, и он уже сам будет других вовлекать.       Клейнмихель вдруг встрепенулся и развернулся к двери, где уже некоторое время молча стоял Кирхайс. Рыжее пятно Клейнмихель заметил уже давно, но вот выражение лица Кирхайса разглядел только сейчас.       – Что случилось?       – Вейзе повесился.       Тишину, наступившую в кают-компании, можно был назвать гробовой. Она, собственно, и была. И в этой тишине Кирхайс отчетливо сказал:       – Кое-кто из вас считал Берна своим другом.       И вышел.       – Да-а, – протянул Эйлер. – Кирхайс умеет морально опустить…       Клейнмихель резко встал, так что сидевшие рядом отпрянули.       – Ты чего? – спросил Литте.       – Контр-адмирал Берн служил вместе с моим отцом, – сказал Клейнмихель. – Узнаю, что болтаете о Берне всякую дрянь – убью нахуй.       Он махнул рукой и вышел. Он бы и дверью хлопнул, но конструкция дверей на станциях этого не позволяет.       – Клейнмихель – матом, – задумчиво произнес Эйлер. – Не бывает.       – Теперь бывает. – Литте слез со своего стула. – Байки байками, но, господа кадеты, Кирхайс в чем-то прав. Так что советую принять в расчет, что Клейнмихель был серьезен, как никогда.       – А Мюзель опять все пропустил, – заметил Турнайзен, указав на кресло в углу.       – А, оставь, пусть его Кирхайс поднимает. Он тут каждый вечер засыпает с книжкой, тоже мне, событие, – отмахнулся Литте. – Кстати, полчаса до отбоя.              К выбору способа смерти кадет Вейзе подошел основательно. Он не стал резать вены – где бы он нашел тут ванну с теплой водой? Не стал пить горстями таблетки – здоровому подростку никто бы их не дал, а с собой он, понятное дело, ничего подходящего не имел, а полевая аптечка кадетам не положена. Он взял страховочный нейлоновый трос на шесть миллиметров, вывязал на нем скользящий узел с петлей, затянул другой конец на ограждении аварийной лестницы, надел петлю на шею и прыгнул в пролет. Ему повезло – он умер почти мгновенно от перелома шейных позвонков.              Майор Штокманн стоял у железного стола в морге и смотрел, как раздевают и обмывают погибшего. Пропитанная ментолом повязка глушила запахи морга, но все равно было тошно. Можно было бы порадоваться тому, что теперь есть основания требовать, чтобы Вильбранда убрали подальше от училища. Вильбранд все-таки беспросветный дурак, просто удивительно, как он дослужился до своих погон. Он совершенно не принял в расчет, что у капитана фон Детеринга сохранились связи с прежними учениками, и что эти прежние ученики – не последние люди в Рейхсфлоте. Вильбранд довел кадета до самоубийства, фон Детеринг ему этого не простит – значит, не простят и другие, например, Фаренхайт…       Самоубийство – позор, правда, меньший, чем педерастия. А самоубийство наследника дворянской фамилии, обвиненного в гомосексуализме, можно, хоть и с натяжкой, подать как отчаянный шаг ложно обвиненного и опозоренного. Штокманну было тошно думать, что придется этим всем заниматься, но он знал, что сделает все возможное, чтобы по-тихому добиться перевода Берна в училище попроще и пресечь слухи.       Присутствовать при вскрытии и экспертизе было необязательно, но Штокманн пришел. Он чувствовал вину перед этим мальчиком. Шмидт работал с кадетами уже семь лет, и никто ничего не замечал. Все молчали. Пострадавшим было страшно признаться, потому что их ждал позор. А молчание вело к новым жертвам. Майор Штокманн не знал, как разорвать этот круг и мучился безысходной виной.       Тело Вейзе лежало на столе в той же позе, в какой Шмидт фотографировал свои жертвы – руки вытянуты над головой, ноги разведены в стороны. На шее – синюшная полоса странгуляционной борозды, голова вывернута набок неестественным образом. Лицо неузнаваемое, какое-то желтое.        Мертвые не похожи на себя живых. Самоубийцы – тем более.              Вечером они снова ложатся в одну койку – как и прежде, с того самого дня. Голова Райнхарда у Кирхайса на плече, рука обнимает за талию. Поза, давно ставшая привычной, уютной. Так теплее – вдвоем под двумя тонкими казенными одеялами. Райнхард засыпает, как в яму проваливается, Кирхайс засекает этот момент по ровному, спокойному дыханию. Сам он еще не может заснуть, потому что через некоторое время – полчаса, может, больше – Райнхард начинает беззвучно плакать. Тогда Кирхайс гладит его по голове, по плечам – и постепенно слезы иссякают. Дальше Райнхард спит спокойно и утром ничего не помнит, даже снов.       Кирхайс завидует ему – ему-то сны снятся с завидной регулярностью. Те Самые – в которых Зигфрид видит насилие, но не может двинуться с места. В последние два раза ему удавалось запомнить, что же он делает, чтобы прекратить это. Он знает, что наяву было то же самое – он включил сигнал тревоги в отсеке, и темная тень, обернувшись маатом Шмидтом по прозвищу Зверь, бросила свою жертву, не закончив дела. А дальше ему снится, что он спит, обнимая Райнхарда, и это все, что Зигфрид может сделать, чтобы защитить его.       И еще Зигфрид помнит, что сумел сдержаться и не заплакал сам, развязывая веревки и помогая Райнхарду подняться. Глаза жгло потом, когда Райнхард чуть ли не сдирал под душем жесткой губкой кожу, смывая липкие пятна, которыми его забрызгал Зверь. Тот сначала кончил рукой, пометил жертву, а когда собрался приступить к главному, заверещал сигнал тревоги.       Они тогда не сказали друг другу ни слова, и не заговаривали об этом потом, когда короткими, непонятными для других репликами обсуждали план. Они оба знали, что пока у Райнхарда пройдут синяки, Зверь завалит еще кого-нибудь. Кирхайс сам отговорил Райнхарда рисковать и торопиться. Они все сделали не торопясь, спокойно, так, чтобы Райнхарда не коснулась и тень подозрения. Завтра расследование закончится. Кирхайс знал, что как только дело будет закрыто, Райнхард забудет, что с ним было. Вытеснит из памяти, чтобы жить дальше.       Кадеты, преподаватели, офицеры и техники на станции Кляйн обо всем забудут. Дело замято. В резолюции написано – несчастный случай.       Если бы не Вейзе…