Пасмурный чудак

И он не сделался поэтом, Не умер, не сошел с ума. А.С. Пушкин «Евгений Онегин»

[…] Гарику никогда не приходилось слышать в свой адрес фразы наподобие «ты же взрослый мужик, а ведёшь себя, как ребёнок». Взрослый мужик — это уже социальный статус, надо соответствовать. Взрослый женатый мужик с детьми и странно сереющими волосками на висках. Сколько их таких? […] А они всё ещё растут. Гарик незаметно придвигает к Ваниному локтю газету, на уголке украдкой накарябана карикатурка на Безрукова. Тот смеётся одними глазами и, улучив момент, подрисовывает бакенбарды и цилиндр, затем, подумав, добавляет гитару. Гарик исправляет её на балалайку. Ваня пририсовывает нимб. И хохочет Гарик до слёз, до спазмов в животе, сгибаясь пополам, хватаясь руками за край стола, на долю секунды пропуская перед глазами Ванины колени. Канитель, пёстрая и выматывающая, как детский праздник, ожог от утюга в утренней спешке, красные светофоры, тысяча и одна просьба, улыбка, автограф, соглашение, отказ, дубль, звонок, чашка безвкусного кофе, поток машин, городской смог… — сброс, выдох, дверь. Привычное уже Вань, ты — угу — кофе будешь — тошнит уже — тогда мне сделай — а сам — линзы снял — каналья, я сегодня только кофе не разносил — спасибо. Гарик откидывается в кресле, трёт покрасневшие усталые глаза, морщится. В Останкино он торчит с утра и только этим обязан сегодняшней своей пунктуальности. — Не могу, чешутся адски. — Не три, — машинально одергивает его Ургант, пролистывая свежий выпуск «Комсомольской правды». И правда — опухшие глаза в кадре золотых лавров ему не принесут. Гарик же не актёр в малобюджетной драме, он всего лишь юморист. — Серый где? — Пробка на Кутузовском. — Саша? — Там же. — А ты? — Проскочил. — Ты везде проскочишь, — ухмыляется Мартиросян. — Мой род ведёт начало от горных коз. Только никому. Я нарочно не отращиваю длинную бороду, дабы себя не выдать, — без тени улыбки. Гарик хмыкает, щурит близорукие глаза. Ваня смотрит на него неотрывно, остекленевше, зная, что на его месте Гарик сейчас видит размытое пятно, — куда уж там проследить направление взгляда, — и зная, что Гарик чувствует его, как чувствуют пальцы, готовые коснуться кожи, зависшие в считанных миллиметрах над ней. Гарик никогда не упрекнёт его за этот взгляд и за возникшее вдруг молчание, потому что так хорошо молчать вдвоём, зевать и потягиваться, скрипеть маркером в газетах, отхлёбывать остывший кофе, прислушиваться к суматохе и торопливым шагам за дверью, ждать застрявших в пробке коллег. […] А они всё ещё растут, взрослеют, даже стареют. Гарик потирает ноющую шею — дочкин вчерашний подарок. — Взяла прыгнула на спину сзади, а я едва удержал, — смеётся. — Визжит, радуется… понятное дело, отца дома застала в кои-то веки. Смеётся, а на душе совсем не весело. — Массаж могу сделать. — Давай. — А пресса-то старовата. — Старовата и желтовата. — Фрэнк Синатра и мафия, Сальвадор Дали гомосексуалист, нервный срыв Одри Хепберн. — Шесть пальцев на ноге Мэрилин Монро. — Плечи расслабь. […] За слепым Гариком наблюдать — подобно представлению. Есть балет, есть пантомима, есть фокусы, основанные на ловкости рук, — и есть человек с отвратительным зрением, снявший линзы, добровольно обезоруженный, практически беззащитный. Только нелепым, неуклюжим и скованным Гарик при этом не становится. Его движения — плавные, неторопливые, продуманные, у него это целое мастерство — мастерство отточенных движений, аристократического фарса, замашек благородного повесы. Ваня думает о том, что и любовью с женой Гарик занимается так же красиво, так же безупречно. — Разжёг любви пожар Онегин в Татьяны девственной душе, — как бы между прочим изрекает Ургант, с недавних пор взявший моду выражаться ямбами. — Ей сердце жмёт, как будто бездна под ней чернеет и шумит… — задумчиво цитирует Саша, не отрывая серьёзных глаз от газеты. Ваня разводит руками: — Погибну, — Таня говорит. — А дальше? * — А я в школе, Гарик, учил не это. Когда на съёмках он тянется к Ваниной руке, схватить норовит, Ване это совсем не нравится — хочется отдёрнуть, отчуждённо посмотреть и отвернуться. Со Светлаковым гораздо проще играть на публику, падать на плечо, притягивать за локоть, смеяться в светлую макушку. А с этим — перегляды через зеркало да царапушки на газетах. Да смски ночные «привет. — спи, идиот. — сплю. — как дела?» Они это не обсуждают даже, они ведь такие взрослые, они о ерунде не думают, а ведь это — ерунда же. Ваня рассекает по гримёрке, разминая своё затёкшее туловище и напевая «I wanna be loved by you, just you-u-u». — Красивая же баба была. Что ты там про шесть пальцев говорил? — Послезавтра в отпуск, на недельку… — Дочь вчера заявила, что замуж хочет… — У кота потомство недавно появилось, никому живность пушистая не нужна? — Пятьдесят рублей ведро. — Джаст ю-у-у-у! — нетерпеливо воет Иван. — Ты меня не слушаешь совсем, Гарик. — Шесть пальцев? Добавят остроту ощущений? — Остроту ощущений? — Ваня разворачивает гариковское кресло к себе, нависает над ним. — Рассказать тебе, что придаёт настоящую остроту ощущениям? — Переспи уже со мной, Вань, — посмеивается Гарик, качает головой. — За это тебе придётся заплатить, — хитро улыбается Ургант. — Такая путана, как я, Гарик, дорого стоит. — Договоримся. […] Ваня Ургант ведь тоже мужик взрослый, деловой, талантливый, неглупый, знает цену времени и деньгам, знает толк в красивых женщинах и хорошей музыке, иногда забывает звонить жене в другой город и шлёт ей извинительные СМС, украдкой набирая «сильно скучаю, целую, люблю» под столом, вечерами разговаривает по телефону с дочкой и обещает купить зайца «больсово, силеневово». Заливает стекло холодный осенний ливень, хвосты автомобильных фар рассекают автострады. — Татьяна бедная не спит и в поле темное глядит. Ваня не оборачивается. Скрестит руки на груди — и всё нормально. Чур его. Он устал. — Что Иванушка невесел? — Гарик садится на подоконник, сцепляет пальцы в замок, смотрит на Урганта снизу вверх, а Ургант в стекло уставился. — По царевне скучаешь? — По лягушке. Рука за плечо — в глаза, в глаза, гипноз, цыганка грёбаная, цветастую шаль ему подарю, золото-драгоценности-плазму-айфон-жену красавицу-счёт в банке-душу продам, душу, жалкую, скукожившуюся душонку, нет, бескрайнюю, глубокую, вся завязнет здесь, а он не заметит даже, слепота куриная… Чудак печальный и опасный, Созданье ада иль небес, Сей ангел, сей надменный бес, Что ж он?.. — Вон какие глазища. Натурально сова, — Ваня складывает рупором ладони и издаёт гулкое, лесное «ух-у». — Очи чё-о-орные, очи жгу-у-учие… — проходя мимо, завывает Светлаков. Как нельзя кстати. Гарик улыбается; достаёт футляр с очками, надевает. Неясные очертания обретают чёткие формы, всё в голове становится вдруг прозрачно, холодно. […] А ведь все — взрослеют, стареют и когда-нибудь умрут. Барабанная дробь двумя свёрнутыми в трубочку газетами по спине и заключительный по попе: пу-пу-пиду-пу!.. — Гарик, я тебя люблю. Я даже помогу тебе надеть твой мундир. Гарик покорно подыгрывает и продевает руки в услужливо распахнутое Ургантом пальто. После лёгких хлопков по плечам, логично завершающих сие действо, Гарик немедленно оборачивается — негоже стоять спиной к хорошим людям. — Изволите сами застегнуть пуговицы, ваше сиятельство? — паясничает Иван. — Или вновь труд крестьянский безбожно эксплуатировать будете? В глаза глядит насмешливо, а всё равно словно на отшибе стоит, вот-вот равновесие потеряет и свалится. Гарик знает — и голову поворачивает: вправо — влево. Сами справимся. — В таком случае прошу пройти к экипажу. И Гарик проходит в открытую перед ним Ургантом дверь, опахнув его порывом сладковатого воздуха, до сих пор неподвижного, застоявшегося, почти забродившего. end. __________________________________ * Ей сердце жмёт, как будто бездна Под ней чернеет и шумит. «Погибну», — Таня говорит, Но гибель от него любезна. А.С. Пушкин «Евгений Онегин»