sea

      Чанбину часто снится море.       Он неспешно ступает по влажному песку, погружая лодыжки в едва тёплую воду, вдыхает вместе с солёным морским воздухом спокойствие и умиротворение. Шум волн слышится приглушённо, совсем слабо, будто из динамика старого радио, будто из морской ракушки, привезённой с отдыха, будто не Чанбин сейчас на берегу, а кто-то другой, открывающий плотную ширму таинственности всего на сантиметр. Будто и море-то совсем не настоящее.       Точно, не настоящее, — кивает Чанбин сам себе и идёт глубже, оказываясь в воде уже по колено. Море словно сопротивляется, с усердием подгоняет волны, выплёскивая всё своё негодование на берег, пока Чанбин шаг за шагом сливается со стихией воедино. Штиль за мгновение сменяется гневным штормом. Это похоже на схватку двух давних врагов, чья ненависть друг к другу не утихла по прошествии десятков, сотен лет, а, кажется, наоборот — укоренилась в душах, проростая прочными ветвями кустарников. Чанбину неизвестно, откуда в нём столько эмоций, смешивающихся в единый искромётный поток, столько силы и воли противостоять целой стихии, так же, как и неизвестно значение слова «сдаться» — только идти до конца, до победы, изматывая тело и истощая организм до нуля.       Толпы мурашек бегут по чанбиновой коже, когда он оказывается в воде уже по пояс, — море сильнее хмурится грозовыми тучами и посмеивается раскатами грома, из последних сил отторгая незванного гостя. Чанбин уверен, что дай он слабину, потеряй бдительность всего на мгновение — и его выбросят на берег жалкой рыбёшкой, растопчут, оставляя едва живым. Поэтому шагает ещё и ещё, пока прохладная вода не добирается ключиц, а после и подбородка.       Волны бушуют, остервенело мечутся, в панике выплёскиваясь за края. Чанбин поддаётся всеобщему хаосу и раскрывает стенки сознания, позволяя ему выбраться из привычных узких границ, смывая собственные ориентиры как рисунки на песке.       Схватка продолжается, хоть цель утеряна. Вода затекает в уши, мешает дышать, ноги отрываются от дна, но Чанбин не предпринимает и минимальных попыток удержаться на плаву. Погружается в самую пучину, и в момент, когда солёная вода начинает заполнять его лёгкие, осознаёт, что проиграл.       Вместо должной горести поражения и разочарования приходит ещё большее спокойствие — Чанбин знает, что выстоит. Бунтарство испаряется из крови вместе с последними каплями кислорода, уступая смирению и... ожиданию. Едва научившись плавать, сможете ли вы удержаться на поверхности в самый пик всеразрушающего шторма? Чанбин может. Потому что у него есть спасательный круг.       Крепкие руки подхватывают Чанбина за талию и тянут на поверхность.       Он знает это скорее на подсознании, чем чувствует физически, исключая вероятность малейшего сбоя в чётко проработанной системе. Сердце, замедлившееся до значения, близкого к критическому, пропускает на пару ударов больше — они отдаются гулом в голове и постепенно возвращают способность мыслить. Не полностью, но этого хватает, чтобы осознать, что Чанбин уже лежит на холодном песке, а чьи-то ладони с силой давят на грудь.       Он едва успевает склониться, прежде чем сплёвывает на землю воду вперемешку с морской солью и, кажется, ещё что-то из своих внутренностей, потому что в то же мгновение грудную полость пронзает адская боль — в носу тоже печёт так, что каждый вдох даётся с колоссальным трудом. Чанбину требуется несколько минут, чтобы прийти в себя окончательно и поднять ещё затуманеный взгляд на спасителя — это по сути и не требуется, ведь Чанбин знает лицо напротив, кажется, лучше, чем своё собственное.       Его светлые пряди совсем намокли и безвольно свисают по бокам, в некоторых местах прилипнув к лицу. Пухлые губы сжаты в тонкую линию, а взгляд пропитан укоризной и осуждением, точно, как в прошлый раз. Как всегда.       — Ты опять меня спас, — говорит Чанбин осипшим голосом.       Он всеми силами борется с желанием протянуть руку и поправить прилипшие к чужой коже пряди, а юноша напротив лишь смотрит, не отводя глаз. Его взгляд на секунду смягчается, а ровно в следующую он резко поднимается и уходит прочь. Чанбин видел этот кадр уже несколько десятков раз, кажется, счёт пошёл на сотни. Сотни ночных побережий с сотнями светловолосых юношей, и на каждом из них Чанбин остаётся один, не в силах хоть как-то повлиять на развитие событий, изменить привычный ход вещей, остановить, замедлить, оттянуть.       — Феликс! — имя вспыхивает в сознании внезапно, тут же срываясь с языка. — Феликс, останься! Постой!       Фигура, стремительно отдаляющаяся в сторону моря, останавливается. Чанбин пытается подняться, но всё его тело точно сковали крепкими металлическими узами. Непонимание готовит почву для гнева и отчаяния, что колкими электрическими разрядами ранят каждую клетку, разбивают на множество частей.       Страх.       Феликс оборачивается, бросая на Чанбина взгляд, полный сожаления и чего-то ещё, плещущегося на самом дне зрачков — словно тайна, скрытое послание, которое Чанбин обязан прочитать, услышать, почувствовать.       — Феликс!       Голос тонет в шуме морских волн, который теперь давит, оглушает, перекрывает собственные ничтожные мысли. Чанбину кажется — точно, кажется, — что он видит тень улыбки на чужих губах перед тем, как Феликс разворачивается и уходит. В море. Оно поглощает юношу постепенно, принимая без малейшей доли сопротивления, и когда шумные волны смыкаются над его головой, а по округе разносится очередной — самый звучный — раскат грома       Чанбин просыпается.       Холодный пот каплями собирается на висках, а всё тело словно ещё не вышло из оцепенения — Чанбина хватает только на то, чтобы провести ладонью по лицу, пытаясь стереть все яркие картинки, мельтешащие с обратной стороны век.       Снова.       Сон, не оставляющий покоя в чанбиновой душе и превращающий каждую ночь в бесконечные метания и размышления — он преследует Чанбина уже несколько месяцев, оставляя после себя гулко стучащее сердце где-то в затылке и тяжёлое дыхание. Раз за разом. Словно чья-то злая шутка или розыгрыш, словно кто-то забыл вытянуть кассету из видеопроигрывателя, крутящего один и тот же сюжет от начала до конца.       «Хотите повторить?»       «Да»       Чанбин с трудом поднимается с кровати и на ватных ногах шагает к выходу: засыпать снова уже не представляется ни возможным, ни желаемым — лучше проветрить уставший и измученный мозг, позволив свежему воздуху забрать с собой слишком яркие и будто настоящие воспоминания и образы.       Двери отзываются лёгким скрипом, когда Чанбин выходит, и ноги сами несут его туда, где собственные мысли смешиваются с плавным и равномерным покачиванием волн, лёгким бризом, освежающим голову, и одиночеством. От его дома до моря пешком минут десять, а из окна даже можно увидеть небольшой клочок воды, но Чанбину этого недостаточно, поэтому шагает быстро по давно изученной и вытоптаной самим собой тропинке — от ворот прямо, затем направо, через кустарники, и когда земля сменяется сухим песком, а кое-где проскакивают мелкие ракушки и галька, значит близко.       Море встречает его ленивыми прибрежными волнами и предрассветно-розовеющей полосой горизонта. Привыкнуть к такой красоты пейзажам, кажется, вещь невозможная, и Чанбин зависает, фотографируя в памяти каждую краску, каждый оттенок неба и синеватых морских вод. Подходит ближе, ступая уже босыми ступнями по песчинкам, ощущая каждую, даже самую крошечную, из них. Вдыхает глубоко, задерживает дыхание и прикрывает глаза.       Феликс.       Возникший образ из сна будоражит душу с новой силой. Чанбин вспоминает юношеское лицо по крупицам, воспроизводит события с точностью до мельчайшей детали — это оказывается совсем несложно, потому что из раза в раз ничего не меняется. Даже взгляд. Взгляд пустой, стеклянный будто, и совсем не из-за удивительного светло-голубого оттенка радужки, а потому что внутри — ничего. Ничего, что могло бы Чанбина заинтересовать, захватить, увлечь — но он всё равно не в силах выкинуть парня из головы, перестать думать о нём. Соображения о том, что этот сон нельзя назвать случайностью или игрой воображения, всё крепче оседают и укрепляются в сознании.       Помочь. Мысль внезапная, и она кажется Чанбину самой верной — не раз он был спасён Феликсом, не задумываясь о том, нужна ли помощь ему самому. Не задумываясь, почему тот оказывается поглощённым глубиной вод, не говоря ни слова, покидает Чанбина на берегу, почему море покорно, повинуясь, принимает его.       Подчиняясь каким-то неведомым ему самому инстинктам, Чанбин делает пару шагов, следуя прямо к кромке воды. Он останавливается у самого края, где песок сохраняет влагу, но волны едва ли достанут при таком слабом ветре. Температура воды наверняка ещё недостаточная для купаний на рассвете, но проверить стоит — Чанбин балансирует на одной ноге, протягивая вперёд другую.       — Не надо, — голос звучит за миг до того, как Чанбин успевает подхватить одну из волн.       Он замешкивается и замирает. Оборачивается медленно, так и стоя на одной ноге, отчего чуть не падает, и парень напротив даже не пытается скрыть смешок.       — Вода холодная, простудишься, — говорит.       Перепутать невозможно.       Чанбин скользит взглядом по светлым волосам, трепещущим от лёгкого ветра, скулам, припухлым щёкам, линии подбородка. Мысли в голове не складываются, частички пазла рассыпаются.       — Феликс, — срывается с губ.       — Ты меня знаешь? — Феликс приподнимает брови в лёгком удивлении. — Ну да, тебе наверняка говорили. Я переехал вчера, и если ты тот самый угрюмый Со Чанбин из дома напротив, о котором мне рассказывали, то мы соседи.       Чанбину хочется поставить на паузу и переосмыслить, потому что этот фильм слишком тяжкий для его мозга. Каким образом новый сосед может быть похож как две капли воды на юношу из его снов — известно, наверное, одному лишь Богу. И если это его подлые шуточки, то у Чанбина к нему долгий и серьёзный разговор.       — Здесь не так-то много подростков, правда? — продолжает Феликс. Он подходит ближе, и хоть Чанбин всё ещё не разобрался в происходящем, угрозы не чувствуется, так же, как желания отстраниться и избежать соприкосновения — Феликс протягивает руку, и Чанбин машинально пожимает мягкую ладошку. — Поэтому нам придётся стать друзьями, Чанбин. Можно просто Бин?       Чанбина широкая улыбка немного выбивает из колеи, но он наконец берёт себя в руки, пообещав неспокойному, бушующему сознанию подумать обо всём позже и не изображать безмолвную статую хотя бы в присутствии Феликса.       — Бин-хён, — поправляет Чанбин и выжимает из себя слабую улыбку в ответ.       — Хорошо, Бин-хён, — беспрекословно соглашается Феликс, пару раз моргает и смотрит куда-то за спину Чанбина. — Я обожаю встречать рассветы, поэтому первое утро на новом месте решил провести здесь. А ты?       Чанбин задумывается над ответом. Не может же он ляпнуть что-то вроде «а я пришёл сюда, потому что твоя копия уже несколько месяцев донимает меня по ночам и превращает каждый сон в кошмар».       — Я тоже люблю рассветы, — выбирает он нейтральный вариант. Даже не солгал.       — Правда? — голос Феликса подскакивает, он распахивает свои огромные глаза ещё шире и глядит на Чанбина с интересом. — Тогда мы сможем вместе их встречать. Как настоящие друзья.       Чанбину хочется уточнить что-нибудь о том, что это совсем не признак настоящих друзей, да и вообще с чего это им быть друзьями только потому, что кроме них в округе нет молодёжи, но он молчит. Молчит и продолжает разглядывать, словно диковинный сувенир — лишь для того, чтобы убедиться в том, что ему действительно не мерещится это всё. Но Феликс вполне настоящий, осязаемый, живой — улыбается опять и усаживается на песок, похлопывая рядом с собой.       И Чанбин садится.       Феликс рассказывает о себе, о том, что жил в Австралии и там очень жарко, а здесь хорошо; что его родители развелись, а сестра осталась с отцом; что его мама очень красивая и готовит умопомрачительные пончики (Чанбин даёт слово попробовать); что он ненавидит математику и обожает физкультуру; что когда-то в детстве хотел стать врачом, а сейчас футболистом.       Лучи утреннего солнца уже вовсю пробиваются, окрашивая небо во все оттенки розового и оранжевого — зрелище поистине потрясающее, Чанбин теряется, ведь в отражении зрачков Феликса это выглядит в сотню раз красивее. Морские волны слегка пенятся и нашёптывают на непонятном Чанбину языке, и думается, что если каждый рассвет будет сопровождаться рассказами Феликса и тёплым морским бризом, то Чанбин готов поселиться прямо здесь, на берегу. В груди тоже как-то по-особенному теплеет и греет откуда-то из глубины каждый раз, когда Феликс заливается смехом. У Чанбина совсем не укладывается в голове, как можно быть настолько светлым и жизнерадостным, улыбаться так, что, кажется, каждый прибрежный камешек начинает пускать почки.       Чанбин давно потерял счёт времени, возможно, прошло уже полжизни с того момента, как он пришёл сюда. Тревога, не отпускающая его вот уже не один месяц, нехотя отступает, позволяя вдохнуть полной грудью. Забыться.       Чанбину часто снится море, но ни в одном из снов оно не обретает таких ярких, светлых красок, наоборот — угнетает, давит, становится причиной страха и растерянности, тогда как может быть совершенно другим: тёплым и каким-то родным. Дело ли тут в Феликсе, в рассвете или в самом чанбиновом восприятии — неважно.       — Я пойду, — вдруг говорит Феликс. — Мама будет волноваться, если потеряет меня.       Чанбин всеми силами старается не показать своего разочарования, но выходит из рук вон плохо. Он отводит взгляд и ковыряется в песке, рисуя замысловатые узоры и тут же стирая их.       — Буду ждать тебя завтра, Бин-хён.       Вид удаляющегося Феликса ударяет тяжёлым грузом и спускает на землю. Тысячи мыслей возвращаются, с ещё бóльшим напором истощая разум, требуя ответов, решений, сил. Тревога возобновляется, перекрывая дыхательные пути и замедляя сердцебиение, погружая в новую бесконечную пытку. Феликс оборачивается и машет рукой, кажется, что-то крича, — Чанбин не слышит. Всё его внимание сосредоточено на невозможно громких, оглушающих ударах собственного сердца. Море шумит, подгоняя тягучие волны к самому краю берега.       Тело падает вниз с высоты двадцатого этажа и разбивается на миллион тысяч мелких осколков.       Чанбин просыпается.