Gotterdammerung. Сумерки Богов

Говорят, что человек – существо, которое ко всему привыкает. Приспосабливается. Преодолевая какие-то внутренние и внешние барьеры, умудряется научиться жить с ненавистью в сердце, с пустотой в душе, с болью во всем теле. Пожалуй, последнее стоит отнести к разряду того, к чему привыкаешь в первую очередь и проще всего. По большому счету, физическая боль ничто, и только слабаки способны болтать о болевом пороге, который превышать нельзя. Глупости… Любой порог можно передвинуть на нужный тебе уровень. Это же вы сказали, Господин, помните? Так бесконечно давно, даже не помню, при каких обстоятельствах это случилось, но зато точно помню, что была весна. Как и теперь. — Это тело… предает меня… Я никогда не слышал их ваших уст такого по-настоящему хриплого шепота, будто вам мешает говорить скопившаяся в гортани кровь. А впрочем, может, так и есть… — Еще немного потерпите, мы скоро доберемся до убежища. Глупые слова, рассчитанные на успокоение, но и я, и в первую очередь вы отлично понимаем, что все это тлен. И что ранены оба куда как сильнее, чем сами себе в этом признаемся. Почему-то мне кажется, что сегодняшний день останется в памяти всех на славу повеселившихся на этом чудном пикнике. Что и говорить, если бы вы, Орочимару-сама, не были так беспомощны, так сильно зависимы от меня – все закончилось бы иначе. И вина за собственную несостоятельность грызет уже сейчас, а по прошествии пары часов и вовсе заест меня. …Едва мы оказываемся в этой такой знакомой комнате с каменными сводами, в родном уже обоим полумраке, как вы очень неудачно валитесь в мои руки, не имея даже возможности ухватиться. А я, кажется, физически ощущаю, как судорожно бьется ваш пульс. — Орочимару-сама… Сурово сжав зубы – ни слова мне в ответ. Хотя я-то знаю, что если бы не извечная гордость, вы бы давно уже попросили меня о помощи. Ведь, в конце концов, это же не зазорно… Кто у вас еще есть? Никогда еще путь до лаборатории не казался столь длинным. И дело даже не в том, что сейчас, когда я и сам ранен, приходиться тащить на себе другое тело, тут вопрос в самой психологии. Четче, чем пару минут назад, появляется мысль, что, пожалуй, сегодня у меня будет тяжелая ночь. Ведь придется весь остаток сил, если они имеются, отдать Вам. И я отдам, я не пожалею ничего. Потому что больше этого никто не сделает. — Орочимару-сама, мне это кажется опрометчивым. Вы же сами говорили, что Тсунаде… — Я хорошо ее знаю. Она согласится, вот увидишь. — Но если вдруг… — У меня есть ты. «У меня есть ты». Я повторил эти слова сегодня, кажется, сотню раз. И всякий раз они приносили облегчение, снимали боль, излечивали усталость, останавливали кровотечения, возвращали способность мышц двигаться. Все потому что я твердо знал, что не имею права выходить из строя, не имею права вас подводить. Никогда. И сегодня – особенно. Голова просто раскалывается, ладони саднит, а под ребра словно воткнулся кунай, но я отмахиваюсь от этих ощущений, стараюсь уйти от них, потому что просто не до того. Знаете, Господин, у вас совершенно иное лицо, когда вы спите. И ведь понимаю, что думаю не о том, что нужно как можно скорее начать лечение с теми остатками чакры, что еще есть. Каким же непроходимым болваном я был, используя так много сил для собственного лечения, не подумав, что это может понадобиться моему Хозяину. Бинты, закрывающие левую руку, спали, открывая моему взору искалеченную плоть – мертвую. Эти руки, создавшие столько невероятных по силе техник, породившие так много из того, что уже считается за гранью искусства шиноби – мертвы. И это в сотни раз больнее, чем травмы, полученные в бою. Вот что хуже всего. — Орочимару-сама… Посмотрите на меня, ну, пожалуйста… Снимаю разбитые очки, отшвыривая в сторону, и почти с усилием освобождаю стянутые резинкой на затылке волосы. Незачем к и так мучающей боли добавлять еще и неудобства… У меня есть необходимые медикаменты, чтобы привести вас в норму хоть немного, но почему сейчас привычная темнота моей рабочей обители кажется такой гадкой? Почему мне мерещатся какие-то неясные очертания, а в глаза песок и пыль? Именно сейчас, когда нет права на ошибку. Наверное, это какая-то насмешка свыше. Сумерки богов наступают, как правило, в несколько этапов. А иногда бывают крайне обманчивы, и глупые люди принимают за закат то, что на самом деле является рассветом новой эры. Наверное, и теперь, когда вы, мой господин, полностью зависите от своего слуги, когда проклятая техника врага лишила вас почти всей силы – это не более чем иллюзия. Богам ведь тоже нужно отдыхать, так почему бы не посчитать это простым перерывом? Без сознания. Мой господин, совершивший последний рывок и ушедший от неприятеля – без сознания. Едва ли не единственный шанс выпадает сейчас, тихо, пока вы не видите, вдоволь насмотреться на ставшее таким близким лицо. Лежа поперек моих колен, словно сломанная кукла, вы кажетесь таким беспомощным, и я рад, что кроме меня таким вас больше не увидит никто. Есть в этом что-то сокровенное, что-то такое, что сближает двоих, пускай даже это Господин и Слуга. Провожу ладонью по волосам, очерчивая контур высоких скул. Голова запрокинута, отчетливо виден след от последнего удара проклятой Тсунаде – она умудрилась разрушить вашу оболочку. Но и это поправимо… Просто нужно отдать вам свои силы, хотя и их осталось мало. Но крайне безрассудно будет сейчас звать на помощь кого-то из тех болванов, что зовутся вашими подчиненными. Они – шакалы. Предстать перед ними слабым, все равно, что дать в руки оружие, которым они мгновенно порешат и вас и меня. Тупые животные, они понимают лишь силу, а вот ее как раз сейчас так мало. Значит, придется мне… Да, многие, если не все, так никогда и не поймут моих мотивов, поэтому куда разумнее будет просто говорить, что я слепо иду за вашими идеями. Что они созвучны мне. Но даже вам я никогда не смогу сказать, что на самом деле я иду за тем, кем вы являетесь, чем вы являетесь. И это не слепое преклонения фанатика – оно вам не нужно. Это привязанность, болезненная слабость и восхищение человеком умнее, сильнее и одареннее, чем кто-либо из ныне существующих. Отчаянность. Сквозящая отчаянность того, что вы делаете, прослеживается во всем. И я иду в первую очередь за вами, как за человеком, выполняю все ваши приказания исключительно потому, что не хочу быть вдали от вас. Не хочу быть ненужным, посредственностью, шестеркой, черт побери. Если бы только мог, я стал бы вашим рабом, помощником, вашей игрушкой, вашим новым телом. Если бы только… Я бы так хотел когда-нибудь стать вам настолько необходимым, чтобы от этого зависела ваша жизнь. Просто ради того, чтобы почувствовать, каково это – жить одной душой на двоих. С вами. …Сквозь разметавшиеся черные волосы холодно поблескивают стальные серьги. Так хочется прикоснуться… Я уже делаю это. Осторожно отвожу тяжелые пряди в сторону, открывая шею и виски. Даже не шелохнетесь. Странно... Такой человек, как вы, больше, чем кто-либо, чувствует все тактильные проявления, ведь на это же направлены ваши отточенные до совершенства органы чувств. А может, вы все чувствуете, но не можете или не хотите это показать. Если первое, то мне еще понятно, но если второе… Как же вы несказанно любите удивлять своего верного подчиненного, Орочимару-сама. Не помню даже, сколько прошло с момента нашего возвращения, а в моей лаборатории часов нет. Впрочем, они есть на одном из мониторов, но ведь тогда придется встать, покинуть вас… не могу. И так зная, что времени чертовски мало, я не могу тратить его впустую. — В глубине души я всегда доверял тебе, Кабуто. Всегда доверял… Господи, такие простые, обыденные слова, но сколько они для меня значат, наверное, никому не понять. Это как тонкая, но прочная нить, как стальной трос, соединяющий навсегда. Доверие. Ваше доверие дорогого стоит, господин. И я отплачу вам за него сполна. Меня всегда удивлял поток исцеляющей чакры в моих руках. Если я хотел помочь кому-то по собственной воле, ореол становился заметно больше, будто тело чувствовало все само, отдавало силы по собственному желанию. А сейчас, в эту самую минуту, когда силы мои почти на исходе, чакра светится так, словно открылось второе дыхание. Наверное, это просто осознание того, что я должен помочь. Помочь господину, человеку, которым я бесконечно восхищаюсь, которого не предам никогда, и который всегда будет со мной. Что бы не случилось. За секунду до того, как свободной рукой я распахиваю кимоно на вашей груди, намереваясь начать дзюцу, меня обжигает янтарный взгляд змеиных глаз. В сознании? Вы в сознании? Но, когда… — Кабуто… — Так надо, Орочимару-сама, — ладонь еще чуть ближе, мне кажется, я вижу страх в ваших глазах. Еще бы, подобного рода действия, это всегда грань. — Не делай этого… в ущерб себе. — Я должен. — Ты должен и дальше оставаться со мной. Понимаешь?.. Каждое слово как через силу, словно вы собираете ладонями укатывающиеся, непослушные капельки утренней росы с широких листьев ландыша. Откуда такие абстрактные, ненужные мысли, боже ты мой, за миг до того, как я… — Я знаю. Я вам помогу. Все время, пока моя рука лежала на вашей груди, вы буравили меня взглядом. Так странно это было – стоять так, отдавать всю до капельки живительную силу, и при этом видеть взгляд. Необычный. Не такой, каким вы прежде смотрели на меня. И, наверное, именно в этот миг все изменилось, именно тогда я понял краем уходящего сознания, что буду нужен вам всегда. Что бы не случилось, что бы не произошло, мой жизненный удел – быть рядом с вами. По правую руку. Тяжелых снов не бывает только в детстве. Только в тот период сняться либо сны цветные, либо не сниться вообще ничего, но нет после пробуждения чувства, будто душу вывернули на изнанку. А еще говорят, что если увидишь во сне себя – значит, уже умер. Себя я пока что не вижу, так что спасибо и на этом. Приоткрыв глаза, ожидаю увидеть каменный пол лаборатории, почувствовать холод и вообще очнуться в сумраке. Наверняка… Только вместо этого неожиданно понимаю, что тело утопает в теплой мягкой постели, а от предательской слабости нет сил пошевелить ни единым мускулом. Не припомню, когда в последний раз было так, не исключено, что уже очень и очень давно. Кто?... Когда?... Как же милосердна порой бывает память, но она же становится мучительницей в те редкие минуты, когда действительно нужна. Я точно знаю, что справился, что отдавал вам силы до последнего, пока не почувствовал что тело стало будто чужим и легким, как перышко. Как там, в Академии учили? Слишком большая передача жизненных сил, в частности, чакры, способна закончиться летальным исходом? Кажется, мне все же повезло… — Вижу, ты очнулся. Если бы мог, я бы вздрогнул от свистящего шепота над ухом, но получается только приоткрыть веки, слабо различая пламя свечи, маячившее перед глазами. И склоненный надо мной темный силуэт. Господин… Слава богу. — Орочимару-сама, вы… Вы как? — Странный вопрос от человека, едва не убившего себя ради моего спасения. Привычные интонации, ставшие уже почти родными. Как причудливо повернулось все – это ведь я фактически принес вас сюда на себе, фактически пошел на сомнительный эксперимент с собственной жизнью, отдавая вам свои силы, а теперь вот вы сидите у моей постели, ожидая, пока я приду в себя. Немыслимо… Я и мечтать не смел никогда… — С вами все… хорошо? – невыносимо хочется пить, внутренности словно обжигает огнем. — Все в порядке. У меня было много времени. Времени? О чем вы? — Я… — Ты был без сознания почти четыре дня. Заставил меня здорово поволноваться, мой мальчик. Несмотря на то, что сознание еще плывет, я вдруг понимаю, что щеки неумолимо краснеют, а взгляд сам собой упирается в стену, бессмысленно скользя по ней, не в силах задержаться на чем-либо. — Из меня плохая сиделка, но я ведь должен чем-то тебя отблагодарить за то, что ты сделал. — И сделал бы снова, если бы понадобилось. — Знаю. Ваше лицо постепенно приобретает все более и более четкие очертания, я даже различаю тень вокруг глаз, привычную усмешку на тонких змеиных губах, и вспыхивающие серебром серьги сквозь пряди волос, падающие на лицо. Как бы мне хотелось хоть раз запустить в них пальцы… — Это невежливо, Кабуто. Быть не может. — Но если тебе так хочется… Закрываю глаза. Черт побери, это просто не может быть правдой. А через секунду моего лба касаются холодные губы. И не просто касаются, а оставляют поцелуй, прикосновение которого я чувствую даже тогда, когда вы отстраняетесь. Это все окончательно похоже на сон. — Зачем? – одними губами, все еще не веря в происходящее. — Иначе я пока никак не могу коснуться тебя. Глаза в глаза. Никогда еще вы не смотрели так, будто видя насквозь душу, просвечивая ее как рентгеном. Невероятное чувство, даже сейчас, когда тело еще так предательски расслаблено, дрожь неконтролируемого желания окончательно бросает в жар. Ничего и никого не хочу я более в эту секунду, чем вас, мой господин. Внезапно, вспышкой приходит понимание того, ЧТО на самом деле моя вам преданность. Моя жертвенность… И ваша благодарность. «…не могу коснуться тебя». Если только я не ошибся, значит ли это, что каким-то образом мое добровольное принесение себя вам в жертву не осталось незамеченным? Если так, то я повторил бы это вновь. И вновь и вновь, пока хватило бы сил. Вечно. …Приподнимаюсь на подушках, тут же обессилено опять упав на них. И вижу, как дернулись ваши руки, желая подхватить меня. Неужели? Неужели это награда за все то, что я делал ради вас? Если это так… Улыбаюсь самыми уголками губ, чувствуя ваш взгляд, отдаваясь ему полностью, как никогда и никому ранее. — Это пока что. Вы еще коснетесь меня, господин. — Конечно. И ты мне в этом поможешь. Помогу. Убью ради вас. Измучаю опытами. Умру за вас. И, может, тогда придет понимание, что посвятить жизнь одному-единственному человеку – не ошибка. Возможно, это единственный верный способ выжить. …Вы тихо выходите, прикрыв за собой дверь, оставляя меня в обществе свечи и собственных мыслей. Уже сейчас я точно знаю, что Сумерки заканчиваются, что совсем скоро вы достигнете своей цели, любым способом. И рядом всегда будет ваш преданный Кабуто, не отступающий от ваших идей ни на шаг. Ни на шаг не отступающий от вас, от вашей души и вашего тела. У нас еще будет время обсудить двойную рокировку и божественные проявления. Орочимару-сама, если бы только мог я все это сказать, хотя, наверное, пока еще рано. Но, так или иначе, я – ваш. Целиком и полностью, без остатка.