Ракеты и фейерверки

Казалось бы, что приличному человеку — ну, или мутанту — нужно для счастья? Разве мало целого острова, собственной маленькой, но гордой и независимой банановой, в прямом смысле этого слова, республики? Вот и Эрик думал, что должно хватить. Геноша не остров, а сад Эдемский, грабли в землю воткни — зацветут. Или вот те же бананы, например, их тут просто тьма, нужно только немного разобраться с инфраструктурой, и можно будет наладить экспорт. Город пока небольшой, но вскоре медленно и верно вырастут там, где раньше были непроходимые джунгли, высокие округлые небоскребы, которые Эрик лично спроектировал и уже готов собственноручно возвести. В кои-то веки все ладится, на горизонте ни тучки, ни даже самого завалящего облака. Это-то Эрика и тревожит. Слишком уж часто его застигал гром среди ясного неба. За дверью в прошлое скребутся орды демонов, но он надежно запирает ее на семь замков, замуровывает и оштукатуривает, остается только повесить на стенку какой-нибудь подходящий гобелен. Или собственный парадный портрет в полный рост в духе позднего классицизма, в пурпурных доспехах и с развевающимся алым плащом за плечами. Государственных дел не так много, как ожидалось — население Геноши всего-то триста человек, и сами они прекрасно собой управляют. Не так уж сильно им нужен правитель. Он тут скорее кто-то вроде пресс-секретаря: пугает своей улыбкой заезжих журналистов, дает длинные интервью, фотографируется для обложек каких-то журналов. А в свободное время бродит мрачной неприкаянной тенью по своему кабинету, переставляя с места на место канцелярские принадлежности. Вот как сегодня. Десять шагов туда, переставить книги на полке по алфавиту. Одиннадцать обратно, поправить криво лежащую на рычаге телефонную трубку. Три шага влево, открыть окно, посмотреть на закат. И снова к телефону, набрать по памяти номер и с удивительным для самого себя малодушием ждать, что на том конце, как обычно, не возьмут трубку. Чарльза не так-то просто застать дома. Он теперь тоже в активных связях с общественностью, на обложках журналов, на телеэкранах. Вот только его улыбка никого не пугает, даже наоборот. И он пользуется этим, подлец, улыбается всему миру, ласково и немного лукаво. Покоряет сердца миллионов. Эрик, каждый раз видя на экране эту улыбку или даже слыша ее по радио (кажется, у него открылась вторичная мутация — слышать улыбку Чарльза), думает почему-то о ракетах. Не о тех хилых кубинских «Юпитерах», которые уже двадцать пять лет как ржавеют на дне океана, а о больших таких, крепких и длинных снарядах, которые он бы… — Слушаю вас, — нетерпеливо повторяет Чарльз. — Алло? — Чарльз, — не своим голосом отзывается Эрик, и, осознав, что голос не свой, представляется, — это я. — Эрик, — тепло откликается Чарльз. — Безумно рад тебя слышать. Что-то случилось? Ты в порядке? — Да, я… — он запинается, не зная, как объяснить причину своего звонка. Где-то под кадыком бьется слово, которое нельзя произносить. — Хотел узнать, все ли в порядке у тебя. Видел твои дебаты на СиЭнЭн. Ты здорово осадил того сенатора. — Спасибо, — улыбается Чарльз. Определенно улыбается, ракетный инстинкт не обманешь. — Но я ведь почти дословно процитировал ему пятый параграф твоего манифеста "О свободе". Так что заслуга, по большому счету, твоя. — Я тут с ума схожу, — невпопад вырывается у Эрика и он, тихо чертыхнувшись, расплющивает пресс-папье с гербом Геноши в ровный округлый блин. — От скуки. Совсем не знаю, чем себя занять. Чарльз какое-то время молчит, издалека сквозь помехи доносятся чужие голоса. Кто-то незнакомый требовательно обращается к Чарльзу. Пресс-папье медленно стекает со стола на пол. — Прости, друг мой, мне пора, — с искренним сожалением произносит Чарльз. — А что касается скуки… попробуй какое-нибудь хобби. Хобби, значит. Эрик подбирает с пола бесформенный кусок металла, вытягивает его в иглу со стальным оперением и бросает в стену, прямо в свой воображаемый портрет. Чем не хобби? Почтовое сообщение Геноши со внешним миром налажено пока не слишком хорошо, корабль приходит раз в два месяца. Те, кому от Эрика что-то нужно (таких немного), предпочитают звонить, тем более что с телефонной связью проблем нет, он лично проложил кабели. Так что Эрик не ждет ни писем, ни посылок, но неожиданно для себя получает и то, и другое. Посылка большая, в человеческий рост, на бирке имя и адрес отправителя: Чарльз Ксавье, Вестчестер, Нью-Йорк. Внутри совсем мало металла, и Эрик хмурится, вскрывая коробку, вдыхая призрачный и давно забытый запах особняка Ксавье, а потом долго озадаченно смотрит на содержимое: мольберт, палитра, десяток разнокалиберных холстов, большая коробка с красками и кистями, несколько книг («Перспектива», «Анатомия человека», «Теория цвета»). К посылке прилагается письмо, короткое, но прочувствованное. Чарльз просит его беречь себя, и особенно — свое душевное равновесие; он якобы слышал, что рисование здорово помогает выплеснуть подавляемые эмоции и все в таком духе. К сожалению, это все, чем я сейчас могу помочь тебе, друг мой. Обязательно навести меня, как только сможешь, друг мой. Нам непременно нужно встретиться, друг мой. Я беспокоюсь за тебя, друг мой. Мой, мой, мой — друг, друг, друг. Тем же кораблем в Геношу прибывают новые поселенцы, четыре семьи. Эрик устраивает им экскурсию по острову и помогает обустроиться на новом месте. От его гостеприимства они к концу следующего месяца чуть не сбегают обратно на большую землю. Кабинет двадцать один шаг в длину, пятнадцать в ширину, двадцать семь по диагонали и восемь в высоту. Все книги на полках выставлены ровным, плавным градиентом по цвету обложек, от светлого к темному, от красного к фиолетовому. Только три книги остаются неприкаянными: «Теория цвета», «Перспектива» и «Анатомия человека». Не влезают на полку, не вписываются в ровный градиент. Даже «Теория цвета», которой вроде как положено. Эрик, тем временем, водрузив на мольберт самый большой холст, старательно выводит на нем алые и пурпурные полосы, зигзаги и стрелы. Закончив, он отступает назад и, склонив голову набок, осматривает свой шедевр. Очень даже неплохо. На обороте холста он аккуратно выводит название «Боль и гнев», и подпись — Магнето. Некогда всемирно известный террорист, чье имя наводило ужас на целые страны, ныне — малоизвестный художник-абстракционист, чье имя, без сомнений, будет наводить не меньший ужас на целые картинные галереи. Картину по-хорошему стоило бы спрятать в самый дальний чулан, но он вешает ее в прихожей, прямо напротив входной двери. Он звонит Чарльзу, чтобы поделиться своими творческими успехами, но трубку берет Скотт. Директора нет, он улетел в Оксфорд, читать публичные лекции. Еще три месяца Эрик пишет «Точку между гневом и умиротворением». Получается многоточие: киноварь, ауреолин, берлинская лазурь. Картина занимает свое место в гостиной. Чарльз выступает перед Конгрессом с долгой, продуманной, аргументированной речью, которая заставляет их внести значительные изменения в очередную поправку о мутантах. «Пентагон» (полностью черный холст с маленькой, почти исчезающей белой шестиконечной звездой в центре) и «Апокалипсис» (пасторальный сельский пейзаж, перечеркнутый кроваво-алым крестом) он вешает в дальнем конце коридора, куда заходит только во время приборки. Картинами он доволен, но они не для постороннего взгляда. Вдруг выясняется, что, пока он изливал душу холстам, дел у него накопилось невпроворот. Он бросается на них, как изголодавшийся волк: организует, помогает, решает проблемы, судит, примиряет и произносит пламенные речи с трибуны на городской площади. Наконец-то достроен аэродром, и в Геношу прибывает все больше новых поселенцев, каждому из них нужен кров и мудрый совет. Эрик, наконец, чувствует себя полноценным правителем. Теперь ему не приходится гоняться за своими согражданами по непролазным джунглям, они сами приходят к нему со своими бедами и печалями. У него даже появляется секретарша, очень толковая четырехрукая девушка, но и она едва справляется с растущим документооборотом. Погребенный под ворохом дел, он пропускает звонок от Чарльза, и узнает о нем от секретарши лишь несколько дней спустя. Оказывается, он приглашен в Лос-Анджелес на премьеру первого полнометражного документального фильма о борьбе за права мутантов. Премьера, разумеется, сегодня. Он срывается с места и добирается до Лос-Анджелеса со скоростью, которой удивился бы даже Ртуть, но все равно безнадежно опаздывает. Премьера окончена, рабочие разбирают оборудование и сворачивают красную дорожку. В холле под стеклянными витринами выставлены какие-то фотографии, вырезки из газет, документы и артефакты: черно-желтый летный костюм, обломки Стража, старый шлем Магнето, забытый им на лужайке перед Белым Домом. Рядом на растяжке красуется афиша, на афише — улыбающийся своей фирменной скромно-лукавой улыбочкой Чарльз. Эрик вспоминает о пяти испорченных холстах с кривыми, бледными, невзрачными набросками ракет, которые он по вечерам, падая от усталости, срисовывал с зернистых газетных фотографий и присыпанных помехами кадров на телеэкране. План созревает мгновенно. Эрик, выбросив руку вперед театральным жестом, ловит пробивший стекло шлем и, не дожидаясь, пока рабочие сбегутся на звук, покидает кинотеатр. Найти Чарльза несложно: лучший отель в городе, лучший номер. Эрик эффектно распахивает окно и влетает внутрь, жалея, что за спиной не развевается плащ, подходящий по цвету к шлему. К счастью, Чарльз не замечает этого несоответствия — спит, не раздевшись, прямо поверх покрывала. От него пахнет выпивкой и дорогим одеколоном. Эрик присаживается на краешек кровати и, не удержавшись, гладит его по плечу. Чарльз тихонько стонет во сне, вцепляется в покрывало и улыбается, но не как на афише, а мягко, интимно и невинно, как ребенок. Эрика прошибает холодным потом, и он вспоминает, зачем он здесь. Осторожно укутав Чарльза в покрывало, он подхватывает его на руки и уносит к себе, побив предыдущий свой скоростной рекорд и даже не заметив этого. Чарльз приходит в сознание в тот самый момент, когда Эрик оборачивает вокруг его запястья последнюю цепь. Открыв глаза, он несколько минут недоуменно озирается, хмурясь, явно сожалея о том, что накануне мешал шампанское с мартини. Эрик перебирает краски, не уверенный, какую именно следует выбрать. Определенно берлинская лазурь. И, может быть… — Эрик, — сонно бормочет Чарльз, — Что за черт? Нет, вышло слишком бледно. Розовый должен быть куда более насыщенным. — Эрик, ты что, похитил меня? — в голосе Чарльза слышится замешательство. — Но зачем? — Последовал твоему совету. Живопись помогает выплеснуть подавляемые эмоции, помнишь? — Ты все-таки лишился рассудка, — грустно заключает Чарльз. — О, друг мой, мне так жаль. Эрик сосредоточенно растирает краски, но среди всего многообразия цветов нет того, который ему сейчас нужен. — Напротив, Чарльз. Впервые за долгие годы я, наконец, полностью в своем уме, — произносит он, не поднимая взгляда. Чарльз вздыхает и на всякий случай пробует путы на прочность. Как и следовало ожидать, они не сдвигаются ни на миллиметр. Эрик раздраженно дергает уголком губ. — Сиди спокойно. — Ты еще даже не начал рисовать, — возмущается Чарльз, но Эрик молча перебирает кисти, и он замирает, внимательно наблюдая за движениями его длинных пальцев. Какое-то время они проводят в полной тишине, только за окном едва слышно шуршат на ветру листья пальм. Эрик медитирует перед чистым холстом, Чарльз, прикрыв глаза, притворяется спящим. Может быть, прямо сейчас он обращается к кому-то мысленно и зовет на помощь. Может быть, сюда в любой момент кто-то ворвется. Но Эрик медлит, не решаясь коснуться кистью холста. Это последняя попытка. Если он и в этот раз все испортит, другого шанса уже не будет. — Я ведь просил тебя остаться, — произносит Чарльз, все так же не открывая глаз. — Помнишь? Тогда, после… — Я был не готов. А потом ты был слишком занят. Слишком холодные оттенки. Они должны быть теплее. Такими… словно сидишь у камина холодным осенним вечером. Слышишь потрескивание огня, тиканье старинных часов и уютный перестук шахматных фигур. — Я тоже не был готов, — едва слышно бормочет Чарльз. Слишком толстая кисть, слишком грубая, да еще и не до конца отмытая после той, самой первой картины. Чарльз кусает губы. Эрик с трудом подавляет желание прикоснуться к ним кистью, чтобы забрать цвет. Он может только осатанело смешивать все оттенки алого на палитре. Не то, все не то. — А теперь? — спрашивает он у самой тонкой колонковой кисти. — Пожалуйста, сними шлем, — просит Чарльз. Первое, что он чувствует — легкая ноющая боль в голове. Затем она исчезает, словно кто-то ласково прикоснулся к его виску. Легким, едва слышным шелестом в него вливаются чужие воспоминания. Чарльзу позвонили люди из голливудской студии и предложили поучаствовать в создании первого документального фильма о мутантах, и он так рад, что тут же выписывает им чек на такую сумму, за которую можно снять блокбастер со спецэффектами не хуже, чем у «Звездных войн». Он круглыми сутками трудится над сценарием, и даже — не без помощи пары своих фирменных уловок — убеждает ЦРУ рассекретить кое-какие документы, пылящиеся в архивах со времен карибского кризиса. Среди них оказывается и их первая — единственная — совместная фотография с Эриком. Они такие молодые, наглые и, кажется, готовы перевернуть весь мир, если только найдут рычаг. Этот проект был его детищем, и въезжая на красную дорожку Чарльз ощущает настоящий триумф. Уже на вступительных титрах к его горлу подступает тяжелый ком, а когда на экране появляются старые, пожелтевшие от времени фотографии Алекса, Шона, Дарвина и многих — слишком многих — других, тех, кого давно уже нет рядом, он не может сдержать слез. Ему приходится установить ментальный блок, чтобы сидящие рядом люди не видели, как он безобразно, по-мальчишески ревет, размазывая слезы по щекам. И только Рейвен, которая всегда, несмотря на все блоки и преграды между ними, чувствует, что у него на душе, крепко сжимает его локоть. Она и сама плачет, молча, беззвучно. Кресло справа от него — зияющая пустота. Эрик не пришел на премьеру. Cлишком занят в Геноше. У него теперь своя жизнь. Может, оно и к лучшему. Если бы Эрик пришел, Чарльз точно не удержался бы от какой-нибудь глупости. Например, взял бы его за руку. А так… можно просто цепляться за подлокотник, пока не онемеют пальцы. Вечеринку после премьеры он помнит смутно. Кажется, он все-таки позволил себе пару лишних бокалов мартини, кое-как добрался до номера и, с трудом перевалив плохо слушающееся тело из кресла на кровать, отключился, намертво вцепившись в темно-красное бархатное покрывало. Эрик зажмуривается изо всех сил, пытаясь сдержать неумолимо подступающие слезы. Когда ему все же удается открыть глаза, Чарльз улыбается. Не всему миру, а только ему. Не из сочувствия, не из-за чувства вины, а точно так же, как он улыбается всему миру — так, будто любит его, несмотря ни на что. Эрик с размаху впечатывает всю палитру в холст, и она сползает, оставляя за собой радужный след всех оттенков: холодных и теплых, светлых и темных, сладких и горьких, если такими могут быть цвета. Может, и не могут — "Теорию цвета" он так и не прочел. Но губы Чарльза именно такие, сладкие и горькие одновременно. Цепи, тихонько позвякивая, падают на пол, они больше не нужны. Много, много часов спустя он напишет на обороте холста название — «Ракеты». Чарльз отберет у него кисть и припишет под ним свою версию — «Фейерверки». Потом они, конечно, прочтут "Теорию цвета". Подробно изучат "Анатомию человека". И даже замахнутся на "Перспективу". Идеальное место для картины "Ракеты и Фейерверки", разумеется, в спальне, над их общей постелью.