I lived

У Анди дурацкие волосы. Бенно смотрит на них и хочет потянуться за ножницами, откопать во взятом в беспроцентную рассрочку хламе электробритву. Без них было бы куда лучше. — Это из-за твоих дурацких волос? — в лоб спрашивает Бенно, когда Анди, потупя взгляд и краснея, дает понять, что никогда не был с женщиной. «Это точно из-за дурацких волос», — думает Бенно, утирая губы, хранящие еще тепло чужих и тонкий привкус лекарств, смешанный с пивным. Анди покинул хоспис и перестал есть таблетки на завтрак вместо хлопьев, но три года, проведенные в больнице, подарили ему острый, как игла, аптечный аромат. На одном конце иглы был этот запах, на другом — его одиночество. Дерзкие лохматые кудряшки. У бабули Бенно были точно такие же, только совсем белые, занесенные пылью времени. Кудряшки Анди красивого золотистого цвета, не тронутые сединой, будто поцелованные скромным берлинским летом. Ведь Анди, в сущности, еще молод. Там, под его предателями-легкими, пряталось то, что делало его даже моложе указанного в паспорте возраста. Никто не хочет жить так сильно, как ждущий три года человек. Как он протянул? Вокруг них была Африка. Внутри них была Африка. В их желудках и в их легких (три с половиной штуки, плюс кислородный баллон) была Африка. Ночь заползла в их трейлер, разлеглась на полу, лениво помахивая хвостом. Анди не может уснуть. Морфин прозябает в сумке отвергнутым любовником. Анди не может уснуть, и Бенно садится на своей узкой койке, вглядываясь в бледное лицо. — Слушай, Белоснежка, — говорит он, вклиниваясь в стройное пение сверчков фальшивой нотой. Анди морщится то ли от этой фальши, то ли от глупого обращения. В ответ только глубокий вдох через канюлю и вопросительный взгляд. — А как ты, ну… — Бенно был первоклассным мошенником, способным плести ложь, не имея даже паутинных бородавок (так, пояснил недавно начитанный Анди, называется волшебная паучья задница, создающая паутину). Но когда он не врал, все его красноречие рассыпалось по полу неловкими междометиями. — Как ты жил все это время? — Ты имеешь в виду время моей болезни? Бенно кивает. Они оба прекрасно знают, о чем идет речь. Знают и притворяются, делая вид, что в жизни Анди, кроме его недуга, было что-то еще, и поэтому следует уточнять. Анди замолкает на долгую минуту, разбавленную четырьмя размеренными вдохами и одним криком ночной птицы. — Я жил, как зверек в зоопарке, — признается Анди, с преувеличенным вниманием поправляя тонкое одеяло. — Сидишь себе в клетке, вокруг ходят смотрители, приносят еду, убирают. Не нужно охотиться, тратить силы на поиски добычи, всегда чисто, и о хищниках волноваться не надо. — Звучит… — начинает Бенно, желая приободрить его. — Ужасно. Все, что можно взять с собой из тебя прежнего — твое лицо и руки. Но ты скоро перестаешь узнавать их, — Анди отнимает пальцы от ткани, пристально их разглядывает, хотя видеть может, Бенно знает, только очертания. — Твое лицо бледнеет и сохнет. Твои руки тебя не слушаются. Он прикрывает глаза, наигрывая на невидимом пианино какую-то плавную мелодию. Наверное, это Моцарт. — Там, снаружи, — я уже смутно помню, — нужно было искать еду, убегать от хищников, выбирать место для ночлега. В зоопарке ты только экспонат. Дорогостоящий, но бесполезный. Он грустно улыбается, и Бенно видит искорку слезы в уголке обращенного к нему глаза. Буднично фыркает, бросает намеренно пренебрежительно: — Тебе просто львиная моча в голову ударила. Анди издает тихий смешок, соглашается: — Да, наверное, надышался каких-то львиных гормонов. — Надеюсь, ты не загрызешь меня ночью, когда я усну. Анди старательно вдыхает, поворачивает голову в сторону Бенно, странно ухмыляясь: — Кровопролитие — это не мой метод. Я задушу тебя шлангом от баллона. И заливисто, насколько позволяет слабое тело, хохочет, когда в него летит подушка. Нет. Старик не решился бы на эту авантюру. У Анди дурацкие волосы, и Бенно нравится смотреть, как они переливаются на солнце, будто искрящиеся спинки волн в океане. Похоже, ветер тоже находит их красивыми, запускает в золотистую шевелюру теплые пальцы, ласково, по-матерински перебирает. Если закрыть глаза, можно нарисовать из мелькающих перед зрачками точек, скачущих солнечных отпечатков знакомые очертания: острые скулы, эти непослушные завитки, кадык на худощавой шее, обрамленной свисающей прозрачной трубкой — Анди, откинув голову, сам вдыхает этот сладковатый воздух, сплавленный из пыли, жара и свободы. Думал ли он в тот момент, что его легкие, вдохновленные этим ароматом, почувствуют первобытный зов, расправят сгорбленные спины, захотят снова распушить перья и быть крыльями? Они идут Анди, эти дурацкие волосы. Но когда он кладет свою голову Бенно на плечо, его локоны пахнут лекарствами, и совсем чуточку — каким-то медовым шампунем. Бенно будет скучать по этому запаху. У него самого в волосах ночной ветер, на языке горечь. Луна светит слабо, и рана на месте сердца кровоточит. Рядом с ним сидит Анди. Сидел. Они были знакомы целую вечность. Семнадцать дней, если точно. Анди был очень странным. Если честно, они не очень ладили. Но были лучшими друзьями.