Tenderness

Хлопает входная дверь. Пальто крючком цепляется за вешалку, а чёрные ботинки летят в разные стороны холла. Высоченная тень скользит по узкому коридору, усыпанному картонными коробками, мимолётом заглядывает в кухню, откуда чересчур громко льётся иностранная музыка, и перешагивает порог ванной комнаты. Включается краник, шипит холодной водой, но даже он не заглушает шум радио за кафельной стенкой. На бортик ванны летят несколько длинных серых лент бинтов, а их хозяин проскальзывает обратно в коридор и теперь незаметно крадётся в кухню. У самой плиты стоит низкорослый рыжий омега, на нём белая слегка помятая рубашка, достающая ему до самых колен и явно принадлежащая кому-то другому — обладатель тех самых бинтов улыбается уголком рта. Рыжий одной рукой что-то мешает в кастрюле, а другой накрывает крышкой сковородку, стоящую рядом, при этом блядски виляя бёдрами в такт доносящейся из радио музыки. Высокий альфа невольно задерживает на этих движениях взгляд, а потом, опираясь плечом о дверной косяк, прочищает горло и громко выкрикивает: — Чуя, я дома! Половник со звоном стукается о высокие края кастрюли, а Накахара подскакивает на месте, оборачиваясь на голос партнёра. На Дазае как всегда его рабочий официальный костюм, бинты с лица сняты, а на запястьях несколько лент просто свисают вниз. В его карих блюдцах плещутся чёртовы озорные огоньки, чтоб он провалился. — Блять, зарою, падла, если ещё раз так сделаешь, — рыжий остервенело стукает кулаком по покоящемуся на краю кухонного стола приёмнику, и помещение погружается в тишину, сопровождаемую бульканьем и тарахтением варящихся блюд на плите. Накахара медленно выдыхает, пытаясь отойти от произошедшего. В кухне не включен свет, и единственный его источник — маленькая лампочка на вытяжке. Стрелки настенных часов лениво, но упорно движутся к двенадцати; на улице безлунная ноябрьская ночь; чёрные грузные тучи медленно тянутся по беззвёздному небу, убаюкивая сказками о будущем проливном дожде дремлющий город. Осаму тихо хихикает и, подбираясь сзади, обвивает тело омеги руками и прижимает к себе. — Я соскучился, коротконожка. Рыжий омега уже перестал слишком бурно реагировать на такие изречения темноволосого альфы. Если раньше Дазай действительно делал это, чтобы обидеть, подразнить иной раз или подначить на какую-нибудь драку в центре офиса, то теперь в его словах можно услышать едва задевающие отголоски старых шуток. Чуя знает, что таким Осаму становится только в его присутствии и нигде больше. На работе его голос строг и холоден, ко всем он относится высокомерно и неестественно пренебрежительно. Оно и понятно — Огай Мори мёртв, и место босса Портовой Мафии теперь занимает его преемник, которого он так боялся при жизни. Правильно, что боялся. Однажды, помимо своих коллег, Дазай умудрился нахамить и Накахаре, за что потом даже не извинился, посчитав, что его напарник тоже виноват. Чуя тогда неслабо разозлился, перевернув к чертям собачьим полкабинета, а оставшуюся часть этого добра ещё и из окна выбросил. В итоге оба поссорившихся мафиози слёзно извинялись друг перед другом — Дазай за то, что нагрубил, а Накахара за то, что разгромил его новый кабинет. — Небось специально задержался, чтобы к твоему приходу я разобрал все коробки. А они, между прочим, как подъёмный кран весят, — беззлобно бурчит Чуя, сильнее прижимаясь спиной к груди напарника. — А ты тягал краники? — удивлённо спрашивает Осаму. — На предпоследнем задании — да. Когда мы были у залива. Ни черта не помнишь. — Я помню, — ворчит Дазай, утыкаясь носом в затылок любовника, и внезапно отмечает. — Прежний твой шампунь был лучше. Откровенно говоря — Осаму всё равно. Высококлассные гели и шампуни так или иначе всегда перебивал прекрасный запах цветущей сакуры, который всю жизнь оставался неотъемлемой частью омеги, и чем бы тот не мылся — затуманить сакуру он не мог никогда. А альфа, как говорил Чуя, пахнет улицами после дождя. Дазай по-странному скривился, когда впервые услышал это от Накахары, но потом широко улыбнулся, понимая, что юного омегу безвозвратно ведёт с этого запаха. Чуя ничего не отвечает, выпутываясь из плена цепких лапищ суицидника, и возвращается обратно к плите, выключая её. В помещении жарко и душно, даже не помогает открытая настежь форточка. — Что делал весь день? — Дазай плюхается за стол, отодвигая от себя уже, похоже, сломанное радио к стенке. На столе постелена новая клетчатая скатерть, поставлена плетёная корзинка с шоколадными печеньями и невысокая серебряная ваза со вчерашним букетом крохотных незабудок. Дазай не любил дарить Чуе цветы; даже на праздники — даже ко дню собственной годовщины. Но в этот раз рыжий омега уломал своего любовника подарить ему хотя бы эти простенькие цветочки, но, на самом деле, он очень хотел камелии, а выпрашивать их у альфы как-то постеснялся. Осаму улыбается, понимая, что эта хозяюшка почти весь день провёл на кухне. — Никогда не догадаешься — разбирал драные коробки с вещами, рыбья твоя башка, — Чуя наливает горячую лапшу в тарелку и аккуратно передаёт её партнёру. На эту квартиру они переехали совсем недавно — вещи разобрать ещё не успели. Квартира просторная: большой зал и уютная спальня. Мебель они завезли сразу, а вот поставить все причиндалы и развесить одежду по шкафам пока не удосужились, в первый же день переезда оприходовав спальню. Так вышло, что отпуск у Накахары начался раньше отпуска любовника, и омега был вынужден коротать выходные дни в компании неразобранных вещей и старого доброго друга-половника. — Какая же ты у меня всё-таки вредная рыжая булочка, — лопочет Дазай, а после показывает язык. — Я тебе этот язык в задницу запихаю. — Если в твою, то я только «за». — Извращенец. — Кто бы говорил, — парирует Осаму, беря ложку в руки. Чуя рычит в ответ и, нахохлившись, крутится около плиты: перекладывает запечённое мясо на доску, режет, моет две тарелки, раскладывает на них приготовленный рис и кладёт рядом по кусочку мяса, а после разворачивается и ставит всё добро на стол. Несколько лет тому назад Коё кропотливо и усердно приучала омегу вкусно и быстро готовить. Поначалу тот постоянно отнекивался и неистово брыкался, но постепенно смирился со своей участью — как бы юный омега не матерился себе под нос и не обижался на наставницу, Озаки отпускала его только тогда, когда у того выходило что-то дельное. Теперь Накахара получает массу удовольствия, когда видит, что после трапезы губы Дазая расползаются в ехидной улыбке, а потом с них слетает «как ты хочешь, чтобы я наградил тебя за этот шедевр?». Омега тыкает кнопку электрического чайника и с недовольным лицом усаживается за стол напротив альфы. Он давно поел и теперь, подперев кулаком щёку, надуто наблюдает, как его любовник глупо лыбится, доедая рис. Накахара никогда не признается, что любит готовить для этого альфы. Не для друзей, не для гостей, не даже для себя — только для Дазая. На праздники он усердно ищет что-то новое, другие салаты, вкусные десерты, какие-нибудь торты или пироги, пирожные или вафли — Осаму тот ещё сладкоежка. И, чёрт возьми, у него всё поёт и скачет внутри, когда он видит довольную и испачканную в заварном креме бинтованную морду. — Обожаю, когда ты дуешься, — Осаму жмурится, как довольный кот и, отодвигая от себя доеденную тарелку, перетягивает на её место другую — с рисом и мясом. Его глаза по-прежнему раздражающе-задорно горят, и омега, не отвечая, нетерпеливо встаёт и идёт к сделавшему своё дело чайнику. Кружки, кружки... блять. Чуя смотрит, как носик чайника пышет паром, а потом ловит себя на мысли, что, похоже, стоит так целую вечность. Он скрещивает руки на груди, когда Дазай, победно улыбаясь, окликает его. — Осаму, иди сюда, — рычит рыжий. Альфа подкрадывается к своему омеге сзади и по-хозяйски кладёт руки ему на бёдра поверх белой рубашки. — Что такое? — интересуется он, делая вид, будто не знает, зачем его позвали. — Достань, — ворчит Чуя, кивая головой в сторону кружек на верхних полках, и сразу же угрожающе шипит, мол, пусть этот баклан только посмеет отпустить хоть одну шутку. — Конечно, малыш, — саркастично шепчет ему на ухо Осаму и, чуть выпрямляясь и вжимаясь грудью в спину омеге, тянется до ящичков и выуживает оттуда две кружки, передавая их в руки просившего о помощи. — Держи, солнышко. Накахара злобно вырывает их из рук Дазая и, грубо толкая его локтем, отходит заваривать чай. Осаму знает, что Чуя уже не злится — заметно по стремительно алеющим щекам. Мягкие и тёплые слова в адрес этой рыжей колючки — и вуаля, все барьеры мгновенно спадают. — Когда у тебя отпуск? — бурчит Чуя, кидая в кружку альфы кубик сахара — сам омега пьёт без него. — Это сюрприз, — Дазай дожёвывает остатки мяса за столом и косится на Накахару, стоящего к нему спиной. Ну точно сейчас обидится после таких-то слов. На самом деле, темноволосый альфа любил спорить с рыжим омегой, потому что всегда выходил и в ссорах и в спорах победителем. Но вот что Дазай действительно обожал — это когда Накахара просит, когда перебирается к нему на колени и тычется лбом в плечо, намекая почесать. Чуя никогда не признает свою неправоту, будет молча ходить и дуться, пока последняя струнка гордости не лопнет, и он не приползёт к Осаму на диван в немой просьбе запустить руку в его рыжие пряди. Чуя ядовито хмыкает, ставя кружку с зелёным чаем перед Осаму, а свою на другую половину стола, но после забирает грязные тарелки и, ничего не говоря, идёт мыть посуду. Ну вот. Обиделся. Омеге сюрпризы альфы — будь те дельные, будь те плоские — не нравились, наверное, сказались его едкие и обидные подколы в детстве — подножки костылём, когда Осаму сломал ногу в четырнадцать, издевательства по поводу его роста в семнадцать, когда омега уже понимал, что не вырастет больше ни на один сантиметр, спонтанные смешки по поводу новой шляпы или недавно купленного чокера. Но всё закончилось, когда Чуя заплакал после того, как Осаму обозвал его глупым отверстием. Да, поначалу Неполноценному было смешно, как рыжий эспер надувал губы и жмурился, до тех пор, пока не увидел, что тот правда расплакался. В это же мгновение Дазай прижал его к себе и искренне попросил прощения, обещая, что никогда больше таковым его не обзовёт. После этого случая Дазай стал относиться к своему напарнику намного мягче, старался не язвить больше, чем Накахара — тот тоже хорош, постоянно огрызается и посылает в пешее эротическое. Чуя бессовестно отдался Осаму в свою же первую течку в шестнадцать. Благо Дазай смог сориентироваться по поводу узла и успел вытащить в последний момент, а то помимо головокружительных постельных игрищ подарил бы напарнику от души ещё и большое пузо. На самом деле Осаму давно грезит ребёнком — обоим двадцать два, а у омеги уже появляются спонтанные боли и спазмы, намекающие, что, мол, вот, ты давно готов носить ребёнка, чего ж не хочешь-то. Но Дазай видел, что его партнёр теряется в сомненьях и ни в какую не хочет заводить этот разговор — боится; яростно вырывается из-под Осаму каждый раз, когда тот норовит вогнать узел, ну, а альфа и не сдерживает — устало отпускает, грустно наблюдая, как Чуя из последних сил отползает на край кровати и судорожно дрожит, глотая ртом воздух и шепча что-то нечленораздельное. Дазай знает, как сильно Накахара боится беременности, боится её протекания и осложнений, которых может и не быть, боится косых взглядов коллег и осуждений со стороны Коё или Хироцу, дескать, ты мафиози — испортишь ребёнку жизнь, но Огая Мори больше нет, а его место занимает другой, тот, который спокойно заткнёт взглядом любого, кто посмеет высказать что-то осуждающее в адрес рыжего эспера. Дазай найдёт прекрасного врача для своего партнёра и наилучшую клинику, если потребуется. Он хочет, чтобы Накахара перестал опасаться и трястись по этому поводу — рядом его любовник, который во всём поддержит и поможет при любых раскладах жизни. Но при всём при этом Накахара тоже умел постоять за себя. Выглядел он как тощая спичка, но вот рохлей и дохляком никогда не слыл — однажды к нему на улице пристали двое громил, так он их чуть ли не друг с другом трахаться заставил, заодно и земли откушать любезно попросил. На тренировках рыжий омега всегда валил бинтованного альфу на лопатки и ещё, гордо задрав нос, надменно спрашивал, кто это тут коротколапый слизняк, слыша в ответ сдавленный дазаевский писк «никто!». Кулаки у Накахары били будь здоров, и временами Дазай, беспокоясь за явную вероятность сломанной челюсти после своей очередной неудачной проделки, просто падал на спину и максимально не наигранно поднимал руки вверх, а-ля лежачего не бьют. Осаму трескает печенье из корзинки, стреляя глазами в сторону раковины, откуда одна за другой на рядом разложенное полотенце летят уже чистые горы посуды. Когда Чуя злился, он сразу начинал чем-то заниматься: готовить или убираться, стирать или пылесосить, курить или листать газеты, пододвигать к себе на колени ноутбук или включать кнопку зомбоящика, лишь бы не сидеть сиднем и не прожигать дыру в стенке или в своём непутёвом напарнике. Дазай, с радостью умяв всю выпечку, что была на столе, поднимается с грязной кружкой и подходит к надувшемуся рыжему комку. Тот как-то остервенело моет пенящейся губкой тарелку и пыхтит, как паровоз. Альфа осторожно отодвигает неизменно покоящийся рыжий хвостик с левой стороны и нежно целует омегу в открывшуюся взору шейку. — Я жду тебя в зале, — шепчет ему на ухо Дазай, чувствуя, как вздрагивает его партнёр после этого. Он не стал добавлять «чтобы посмотреть, как ты будешь просить» и просто побрел в зал, на ходу подхватив с тумбочки в коридоре какую-то газету. В зале обои они не меняли; здесь уже стоит длинная стенка с кучей пустых полок и ящичков и плазменный телевизор в самом её центре, напротив журнальный столик и перед ним располагается мягкий и кожаный широкий диван, в одном из углов заметен бар с коллекционными винами, которые у рыжего годами стоят и даже по праздникам не открываются, а в другом скромная полка с книгами Неполноценного, некоторые из которых он перечитывал по сотне раз. На потолке ещё нет люстры, и оттуда сиротливо свисает только лампочка на проводке. В одном из углов также имеется привезённое со старой квартиры чёрное кресло и торшер на хилой тонкой ножке. Его-то Дазай и щёлкает, не желая включать основной свет, и плюхается на диван, бесстрастно листая газету. Осаму уже чует, как Чуя закипает с его «сюрприза» — уже долго ждёт, когда альфа сообщит своё расписание, и, видимо, с хлопком лопнет, как надувной гелевый шарик, если ему сегодня же не станут известны числа выходных своего босса. Но раньше положенного времени Дазай раскрывать все карты не хотел. Пока смотреть на радостное лицо омеги он не собирался — пусть сначала Чуя посияет розовыми щёчками и надутыми от возмущения губами. В дверном проёме зала мелькает невысокая тень и проскальзывает внутрь. Дазай изо всех сил пытается сдержаться и не взорваться смехом, пока Накахара, возвышаясь прямо над ним, пилит его непростительным взглядом. Омега зловеще фырчит, как разъярённый лисёнок, когда старшие братья отбирают принесённый матерью кусок мяса, и упирает руки в боки. Осаму меланхолично долистывает газету, представляя Чую каким-нибудь хамелеоном — будь он таковым, окрашивался бы в красный или бордовый каждый раз, когда злился, а сам Дазай был бы какой-нибудь тропической огромной мухой, которая постоянно при пыхтении своего напарника хитро бы потирала лапки. Будь Накахара перфоратором, Дазай бы точно сейчас сидел весь в просверленных дырках, потому что в голубых глазах плещутся бури, сверкает молния — Дазай клянется, что таковую видит — и пенятся волны от приближающегося шторма. Омега разрывается на части, мечется от «хочу, чтобы он почесал» до «а ну, сука, придушу, если не ответишь». Можно было пойти обходными путями — наорать, обидеться, а потом построить глазки и попросить почесать, но ни за что — Накахара ненавидел унижаться. Но Чуя, как и предполагалось, безнадёжно ломается — заползает к Осаму на колени, вырывая из рук эту чертову газету и отбрасывая её куда подальше, а потом наклоняет голову и утыкается лбом ему в плечо. Альфа победно усмехается у себя в голове и кладёт ладонь на рыжую макушку. — Хочешь, чтобы тебя почесали, да? — у омеги мурашки бегут по коже, когда шепот альфы обжигает ушную раковину, и он лихорадочно кивает, растрёпывая чёлку о плечо своего напарника. Дазай мягко пропускает рыжие пряди сквозь свои пальцы и прикрывает веки, когда слышит тихое утробное урчание, доносящееся откуда-то из груди Накахары. Его голова — чёртова эрогенная зона. Впервые Дазай услышал, как омега урчит, в шестнадцать, когда крепко обнял его после их первого поцелуя. Поначалу всё было очень тихо и неуверенно, но с каждым разом Чуя урчал всё громче и громче, напоминая какую-то сельскую тракторную машину, забившуюся скошенной травой или дорожной грязью. Урчал он всегда долго и всласть, тёрся и сладко мычал, умоляя не останавливаться. У Осаму порой даже руку клинило, когда он часами без остановки двигал пальцами и массировал уставшую рыжую головёшку. Накахара уже дремлет — его почти всегда клонит в сон, стоит начать чесоточные процедуры — и во всю пускает слюни напарнику на плечо, продолжая заливисто урчать, и сжимает в кулачок ткань рубашки на груди Дазая. Сам Дазай давно убрал руку с его головы, но тот всё равно тарахтит, да ещё и подмыкивает в полудрёме. Вот же маленький колючий проныра, а говорил, что урчит только когда его чешут. Взгляд цепляется за невзрачный календарик, стоящий на полке над телевизором, в нём красным фломастером в кружочек выделено какое-то число в конце этого месяца. Осаму хмурится, пока Чуя лениво ведёт носом по его шее, и не сводит глаз с полки. — Чуя. — М-м? — сонно мычит Накахара, целуя любовника куда-то в скулу. — Я хочу маленького. Наступает странная, звенящая тишина. На миг сердце альфы пропускает удар, и ему кажется, что омега сейчас взорвётся тирадами и, психанув, встанет и уйдёт в кухню. Но Накахара медленно отстраняется от бинтованной шеи и выпрямляется на бёдрах напарника. Он странно сводит брови к переносице, буравя альфу взглядом, но тот смотрит на него одновременно и серьёзно, и нежно. — Когда у тебя должна быть течка? — снова произносит Осаму, ведя руками по худым ногам, забираясь ими под чужую рубашку и поглаживая выступающие косточки большими пальцами. Чуя всё ещё нахохлившийся и ищущий подвоха в словах Осаму. Он отводит глаза в сторону, думает, а потом еле заметно ведёт плечом от неловкости затронутой темы. — Где-то через пару недель... Т-ты, правда, хочешь? Осаму улыбается краешком рта и, наклоняясь вперед, касается кончиком своего носа носа Чуи. — Правда, глупенький. Накахара тушуется и закрывает глаза, судорожно выдыхая. Альфа не может прятать улыбку, наблюдая, как его омега пытается перебороть себя и ответить простое «да, и я хочу». Теперь рыжему понятно, почему Дазай спросил про течку, явно желая, чтобы его выходные дни отпуска совпали именно с ней. Чуя теряется в собственных мыслях; он всё ещё боится и волнуется за себя и будущего ребёнка. Ему хочется, чтобы у них с Дазаем всё было хорошо. И когда он смотрит в карие глаза напротив, всегда напоминающие ему расплавленный молочный шоколад или какой-нибудь несладкий горький кофе, омега, наконец, понимает, что всё действительно у них будет хо-ро-шо. Осаму обнимает Чую за талию и притягивает ещё ближе к себе, начиная зацеловывать его румяные щёки. Накахара забавно жмурится от такого прилива нежности со стороны любовника, слегка отталкивая его ладошками в забинтованную грудь. — Отстань, рыбья ты морда. — И я тебя тоже, Чуя.