Честно?

- Ты похожа на тесто, в которое переложили дрожжей. Тебя распирает аж во все стороны, - услышал я свой голос, вздрогнул и сжал зубы что есть сил. В прокуренной кухне пахло чем-то кисловатым. Кто-то плакал – в телевизоре, видимо. - Опять сериал свой дебильный смотришь, - голос почему-то был злым, хотя я и пытался быть милым. Пытался – не смог, почувствовал, как внутри меня лопнула натянутая струна – последняя – потому что я не мог даже напрячься. Сначала я вообще хотел сказать «дорогая, как ты прекрасно выглядишь»; не хотел, а должен был, но не сказал. - А? Чего?.. Лена лежала на диване: - Бедный диван, хорошо, что ты лежишь на нём, а не на мне, - быстро произнёс я, смотря в сторону, пытаясь словно направить слова куда-то в пустоту, может, в её пепельницу, а может, в давно переполнившуюся, источающую аромат, чем-то похожий на Ленины духи, мусорку. Лена лежала на диване. - Какие мерзкие у тебя духи, - приложил максимум усилий, чтоб шептать, но последние слова почти прокричал, - и сигареты. Рома из школы вот-вот придёт, а ты тут разлеглась. Не ужина, нихрена… Ты меня аж с первого класса бесишь… Лена подняла голову, растерянно посмотрела на меня остекленевшими, глупыми голубыми глазами: - Коровьи глаза, - прошипел. Лена снова перевела глаза на телевизор. Там кто-то плакал. Прям навзрыд рыдал. Голова вдруг приятно закружилась, и я захотел заорать: - Надоела! – услышал свой голос, уже не пытаясь сдерживаясь – пофиг, вдруг резко стало всё равно, - надоела! Ненавижу тебя! Вообще баб всю жизнь ненавижу! Мерзкие, вонючие существа… Пачкают своей краской липкой, а без неё – такие страшные, что смотреть нельзя… ненавижу… Я ходил, шатаясь, по кухне, держался за голову и орал. Орал. Орал. А в телевизоре кто-то плакал: - Митенька мой, солнышко моё, заинька, - долетел до меня голос, - люблю тебя, котёночек мой, а ты всё это ради поста только, и к женщинам… Митенька… В телевизоре я, сквозь помехи и сигаретный полутуман, увидел красное, опухшее, но почему-то странно знакомое лицо. - Митенька! Не покидай своего Во… - вскрикнул он и погас. Я услышал звуки помех, попытался взглядом найти пульт где-то рядом, но не смог сдержать рвущийся из груди крик: - Ненавижу! господи, я на тебе женился только чтоб никто не додумался, что я... нет! - зажал рот руками, - ммм... мммм! только не... Артём!... - выдохнул, отпуская себя, дышать тяжело, цветные пятна перед глазами, и всё плывёт, - у него глаза такие тёмные, томные, я тону в них, я... я хотел целовать его пальцы, гладить его волосы, а у тебя... а ты!.. всё смотришь, как корова, да ты и есть корова, тебе даже ответить нечего: кивнёшь сейчас, «да, ты прав, Серёженька, как скажешь» - пропищал, как она пищит, - да если бы не Рома, я ушёл бы давно, ненавижу... - Рома не от тебя, - ты говоришь так же медленно, как и соображаешь - я это подумал или прокричал? - Рома от Тё-мо-чки; противно растягиваешь слова. - Вывернуть бы на тебя эту пепельницу с твоими вонючими окурками, и по голове треснуть... мразь... А на столе нож лежит, нет, нет, нет, нельзя, я её сейчас убью, убью Лену, а наслаждение... наваждение пройдёт, а меня посадят-посадят-посадят, нет-нет... Метнулся, хлопнул балконной дверью, вдохнул тяжёлый грязный воздух, закрыл глаза и заорал, опершись на перила: - Тёма, я люблю тебя! Как свободно. Небо кружится, лечу. - Тёма, я люблю тебя! Ничто больше не держит, никто не будет смеяться, никто не назовёт пидором и не толкнёт... Не воняет Леной. - Тёма, я люблю тебя? Я вижу глаза - такие тёмные, томные, взгляд такой тёплый. Как этот асфальт, нагретый солнцем.