[наказание мое больше, нежели снести можно; вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьёт меня.] Бытие 4:9
Я умер 4 октября 1993 года, в самый разгар московского дурдома¹. Не в беснующейся толпе, причесавшей столицу от Садового кольца до Дома Советов, не в перестрелке у Останкинской башни, даже не в центре города. Меня убил всего один-единственный человек, и тот уже минут пять, как мёртвый: утопленник запутался в водорослях Москва-реки, а я нырнул следом проверить, вдруг он живой и уплыл. Вот так по-дурацки… Я прокашлялся, выбивая липкий сон из лёгких, и тут же довольно оскалился, поймав в темноте ответный взгляд, испуганный и злой. Мальчишка забился в дальний угол, от меня подальше, и сна в нём не было ни на грамм. Хе-хе, бдит. — Зря трясёшься, я устал, до утра тебя не трону. Можешь тоже поспать, ха… силёнок набраться. Он затрясся ещё сильнее, звякнув цепью на изрезанной металлическим наножником лытке². …Зато когда этот глазастый дотянулся до меня спящего, ни одно звено не выдало! Прыгнул дикой кошкой сверху, вцепился в глотку, и я почти поверил, что у него хватит силёнок. Юркий, тощий, почти прозрачный, а пальцы оказались сильными. Я бы даже приятно удивился, — заморыш из подворотни, а какой физически активный! — но пятьдесят килограмм в прыжке вышибли из моего организма не только сон, но и воздух. В глазах успела взорваться солнечная клякса, прежде чем я оторвал пацана от себя. Кулаком под тонкие рёбра, пальцами в растрёпанные патлы и побольнее голову назад. Он зашипел, задряпал когтями по моей шее, но проиграл, полетел на бетон. Ужом увернулся от пинка, я не поленился встать и всё-таки достать паршивца, отправляя в прежний угол. Ну, сам виноват, что разбудил. Значит, начнём раньше… …Ночь прошла… громко. — На поооомоооощь! Лююююдииии!!! Эта тварь отлежалась, отошла от испуга, раззявила свой круглый детский рот и заорала на одной ноте, как будто с помощью эхолокации хотела просветить все этажи скотобойни. Мои удары он снёс, ещё и блокировал, чтобы я ему руку не выломал. И на осколках стёкол гарцевал босиком, как норовистая лошадка, то ли от шока ещё не чувствовал боли, то ли боль его не сильно останавливала. Я привык, что нынешние дети знают мир через призму своих приставок и телефонов. Слепые щенки, и те приспособленнее к жизни, чем современная хилая поросль. Я даже почти расстроился, когда оказалось, что он тоже подросток — никакого тебе сопротивления, никакого удовлетворения. С другой стороны, меньше проблем. Но это чёртово отродье внезапно оказалось совсем не таким слюнявым растением, как я рассчитывал. — Кто-нибууууууудь! — И голосок, сволочь, звонкий. Зря надрывается, люди в эту глушь не ходят. Не работал бы когда-то здесь сам, не догадался бы, что в молодом подросте на мещёрских болотах стоит забытая богом скотобойня — два этажа с подвалом, запах крови с протухшим фаршем и наполненная птичьим пересвистом оглушительная… тишина. — Спасиииитеее!.. Эээээй!!! Ну и пускай орёт. Я помню, какой жуткий рёв тут стоял от животных, которых гнали к нам на убой — не мычание с блеянием, а настоящие вопли ужаса, ещё немного — и разберёшь в коровьих криках проклятья на головы убийц и мольбу к небесам. …До рассвета пацан вопил в пустоту, упрямо игнорируя мои слова, что по ночам здесь не летают даже совы. Но в тоненькой растянутой футболочке да драных джинсиках, сидя в углу на цепи, в независимость играется плохо. — Мне нужно в туалет, — просипел он, когда голосовые связки всё-таки дали слабину от ора (или простудился, какая разница) и орать стало невозможно. — Мочись в умывальник, там как раз сток удобный. Мальчишка глянул на ветхую конструкцию: ржавое корытце на приваренных к полу ножках, ножная педаль для слива. Он нажал на пробу, и в трубе даже забулькала-заперхала вода, ляпнувшись из крана вонючей тухлой каплей. Неуверенно глянул на меня, я осклабился, не спеша отворачиваться. — А если я по большому хочу? — Раз есть вода, значит, и дерьмо смоешь. Кровь, знаешь ли, тоже не всегда жиденькая, смывали же её как-то. Но если так желаешь, могу к кровостоку цепь перекрутить, — кивнул на дальнюю стену, куда тянулась паутина из желобов и стоков со всего цеха. Когда-то по ним сливалась в отходник сцеженная из туш кровь. Теперь у решётки кровозаборника лежало несколько костяшек с копытами, обтянутых ссохшейся шкурой. Каюсь, нашёл в другом месте и заранее кинул для антуража. Но подействовало. Парень всё-таки вздрогнул, хотя хромать в угол на расстояние цепи не стал, молодец. — Ты меня убьёшь? Не люблю врать, а ему ещё и нельзя, если хочу выжать правду. — Сам-то как думаешь? — Тогда почему до сих пор не убил? Я всё равно из дома сбежал, никто выкуп не заплатит. — Хочу поговорить. — И для этого выкрал первого попавшегося подростка? — Не первого попавшегося. Он прищурился. Умничка, специально мимоходом уточнил, что дело всё-таки в нём, и даже не удери он вчера к бочагам удить карасей, всё равно бы я его достал. — Что я тебе сделал? Даже не знаю с чего начать: с утопленников в Москва-реке, которые случились последними, или с наших подношений Элоаху³ на алтаре, с которых всё началось. Пожалуй, начну с самого начала. — Ты меня убил. — …Ты псих, да? — как-то совсем обречённо спросил он. Мальчишка сжался и, наконец, отступил в угол, опасаясь моего сумасшествия. Ха-ха, все они так реагируют, особенно если увидят, как я закидываюсь таблетками — начинают орать, брыкаться. Проще заранее потерпеть вопли, чтобы потом не прерывали на полуслове. Психом я был только первый год, когда пытался заесть тоннами лекарств пробивающиеся во снах воспоминания. Хуже не придумаешь — удерживать в голове мозги, расслаивающиеся от сотен странных картинок с одним и тем же человеком в центре. Он мог быть юнцом или взрослым мужчиной, один раз был таким же молокососом, может даже младше; черноволосый, светлый, рыжий, но я всегда его узнавал по разноцветным глазам — карему и голубому. В полумраке скотобойни их почти невозможно было разглядеть, разруха и деревья снаружи оставляли света ровно столько, чтобы не спотыкаться об арматуру под ногами. А рассмотреть захотелось, даже руки зачесались, поэтому я просто подтянул его за цепь. — Не хочу! — Кто тебя спрашивает? Вывернул ему вспухшую сплошным синяком руку, перехватил за шею и подставил в латку света. В этот раз волосы аж льняные. Кожа молочная, как у девчонки, и сам весь словно тощий цыплёнок — ни разворота плеч, ни мускулов. С таким хилым тельцем мотыгой не помашешь. Только и того, что по-мальчишечьи голенастый да рослый. Губы в нитку, на острых скулах желваки, глаза сощурены, хмурые в излом брови. Боится, но не до истерики. — У тебя глаза, как у моего брата. Он тоже всегда щурился от ветра и солнца. — Поэтому ты меня выбрал? Из-за чёртовых глаз? В углу, где он просидел всего ночь, проклюнулся какой-то росток. На каменном, мать его, полу разделочного цеха. Может, в Мещёре и переизбыток зелени, но за тридцать лет запустения на втором этаже впервые выросла трава. Растения его всегда любили, вились по следу и выдавали не хуже разноглазой метки. — Да, из-за глаз тоже. — Расскажешь о нём? Ха-ха!!! — О нём расскажешь мне ты… Я умер 6 мая 1937 года в Манчестере на авиабазе Лейкхёрст, вместе с двадцатью четырьмя другими неудачниками, сгоревшими-разбившимися при посадке Гинденбурга⁴. Вообще, в тот день трупов было двадцать шесть, но никто не знает, что одного пассажира я упокоил парой часов раньше, и он тихо дожидался посадки в багажном отсеке, мирно сложенный вдвое. А я так надеялся, что чёртово проклятье, наконец, отпустит, и я смогу выжить и в следующий раз уже ничего не вспомнить. — Куда намылился? Он замер, облив меня жгучей ненавистью, аж кожу запекло. — К горшку, — даже отгавкнулся нагло, как будто в самом деле хотел справить нужду, а не стащить у меня, прикорнувшего, ключ от цепи. Ключ я демонстративно спрятал в нагрудном кармане. Можно было отнести в джип, чтобы у парня даже надежды на спасение не промелькнуло, но этот белобрысый меня здорово… развлекал. Может и хорошо, что недоросль, а то взрослые слишком обрастают панцирем, слишком теряют себя. Этот же вроде и боится, но терять, кроме жизни, нечего, потому открыто скалится на своего убийцу. Подросток. Не зря придумали гитлерюгенд⁵ и Адольф набирал туда малолетних отморозков. — Почему замолчал? Я всего на секунду глаза закрыл. — Да понятия не имею, какой из себя твой брат, псих хренов! Я молча дотянулся до его цепи и дёрнул со всей силы, сбивая с ослабевших ног. — Ууу… Сначала напои, накорми и дай поспать, а потом уже приставай, извращенец! — Шутки шутить собрался?! — Рванул за цепь ещё раз, мальчишка зашипел: мало металлический обод изрезал всю косточку, так ещё и подошвы изрезанны стеклом. Не сказать, чтобы я специально стащил с него шлёпки, когда заталкивал в багажник, но и поднимать их после потасовки не стал. Пластиковые-пластиковые, а так мне ими в губу закатал, что до сих пор саднит. — Я голодный ничего не соображаю, дай поесть. — Обойдёшься. — Дай хотя бы воды, здесь душно, звездец. И какой идиот додумался на торфяной земле ставить скотобойню? Торф частенько подванивает тухлыми яйцами, а ещё духота, слепни, в довесок подвал в весенние паводки затапливает. Ах да, мой предпоследний отец. Он был хорошим самопальным историком, но плохим профессиональным предпринимателем. Да и отцом был паршивым — когда я начал рассказывать историю лучше него, он принялся распускать руки. Его скотобойня, наверное, одно из немногих предприятий, рассыпавшихся не из-за Перестройки, а потому что природа взяла верх над зданием. Деревья лезли чуть ли не в двери, их рубили, а они почти тут же опять тянули ветви внутрь и приветливо пробивали корнями пол. А последний затоп так и остался стоячим болотцем в подвале, не желая откачиваться ни вёдрами, ни насосами. По вспучившимся от вечной влаги стенам разрослись светящиеся поганки, иногда вода клокотала в забившемся стоке, выпуская наружу утробные стоны, а запах гнили наводил печальные мысли о десятке разлагающихся трупов, поэтому люди забыли сюда дорогу. — Расскажешь о моём брате — дам попить. — …Он тебя ненавидел! — С чего ты взял? — Я же на него похож, а я тебя ненавижу. Ха-ха, милый малыш. — Ну, допустим. — Родители его любили, а ты вечно отирался в тени. — Он подумал, перетасовал что-то в своей голове. — Нет, любили как раз тебя. Все на свете. Это точно — красивый, спортивный, наверняка ещё и умный. В тени был он. Следил за тобой оттуда своими разноцветными глазами. И бесил. — Карий и голубой зло прожгли из угла. — Да? Верно. Этот цыплёнок просто подставляет свою жизнь, вот и начинает склеивать себя с тем, самым первым. — Да. Я глянул на его расцветившуюся синяком руку, на обмазанные кровью ноги и джинсы — морщится от боли, но не жалуется. И блоки ставил слишком умело для новичка, но мускулов у мальца даже в зародыше нигде нет, значит, не из спортзала такие познания. Даже не хочу знать, кто в этот раз — отец алкоголик или злой отчим, или даже мать, или вообще детдом. С родителями у нас всегда проблемы, словно кто-то свыше намеренно лишает обычных человеческих радостей, чтобы при встрече нам было нечего оставлять за спиной. — И он как-то раз посмел тебя обидеть… мм… Девчонку увёл? Маме с папой заложил, что ты травку куришь? — Ты про меня не гадай, говори про него. — Не хочу! Я не он, я тебе ничего не сделал! Дай попить!!! Я схватил бутылку и просто вылил на него сверху. Он фыркал и плевался, попытался подняться, но я попросту на него наступил. Выплеснул ещё порцию на выгоревшую белую макушку. — Наказание за непослушание. И теперь ты будешь говорить от первого лица. Мальчишка оторвался от жадного облизывания своих мокрых рук. — Типа я теперь… твой брат, что ли? — Да. — Но я не он. — Нет, он. — Слушай, вот ты же вроде сам с собой не говоришь. Пеной, там, не капаешь. Видений ведь тоже нет? Может, просто прикидываешься психом, а? — В уродских разноцветных глазах почти надежда. — Давай, ты меня отпустишь, а я просто тебя забуду, как будто ничего не было? У-ха-ха! Давным-давно, когда по небу летали дирижабли и я был белым и пушистым, вот тогда я тоже мечтал всё забыть. Но раз не получается, то приходится заставлять вспоминать его. — Начинай говорить. — Я не знаю — что! — Вспомни сны. — Они мне не снятся. — Тогда придумывай! Он злобно прищурил покрасневшие от недосыпа глаза и вдруг, правда, выдал: — Зато ты его обожаешь. — Тебя, — автоматом поправил я. — Ёп!.. Поганец захохотал. — Угу. Души во мне не чаешь. Везде следишь взглядом, бесишься, что он… я… тебя просто терплю, а не восхищаюсь вместе с остальными. — Нет. — Да! И не девчонку я у тебя увел. Не папочке с мамочкой наябедничал про дурь. Я… я… Слушай, а ведь я… красивый? — …Нет. — Да… Чёртовы современные дети, развращённые сытой жизнью и благами цивилизации, допущенные до всех таинств природы, безбожники, беспредельщики и извращенцы!!! Он даже не задирал на себе футболку — просто провёл пальчиком, сминая мокрую ткань, и под нею обозначилось пятнышко соска. Бледного из-за холодной воды, заострившегося. — Нравится? — рассохшимися улыбающимися губами. И язычок юркой змейкой по контуру. Провести бы по этим губам большим и горячим… Пришлось вылить на вредителя остаток воды, чтобы утихомирить… и отвлечься от собственных идиотских мыслей. Я умер 1 июля 1520 года в Теночтитлане⁶. Лязг и вой сотрясали предрассветное небо, воды Тескоко бурлили от пролившейся в них крови, но сильнее сшибал запах распотрошенных тел на алтарях — он ничем не отличался от обычной парной убоины, из-за чего желудки крутило даже у видавших виды вояк. Кто в такой суматохе увидит, что солдат Кортеса насаживает на пику не размалёванных, как продажная девка, теночков⁷, а молодого послушника с разноцветными глазами, из своих же… Он был ещё жив, когда местные обезьяны оторвали меня от него и потащили в центр города, где жрецы распинали пленников на жертвенном камне и вырывали сердца. Но он всё равно умер раньше, чем обсидиановое лезвие вскрыло мою грудь во славу чужих кровожадных богов. Он всегда умирает первым. А я всегда не могу выжить после него… В этот раз шустрые пальчики успели добраться до нагрудного кармана. Я даже глаза открывать не стал — прихлопнул назойливую лапу и стиснул. Мальчишка завертелся юлой, но смолчал, я сжал сильнее, чтоб косточками в кисти поиграть. Шипит гадюкой, но молчит. Растянулся между разделочным столом, на котором я прилёг, и умывальником, к которому прикручена его цепь. Так и завис, чтобы до меня дотянуться — цепной ногой навытяжку, второй на цыпочках, гарцуя по крошеву стекла. — Опять собирался в туалет и сделал крюк через меня? — Нет, просто хотел проверить, такой ли ты вкусный на ощупь, как выглядишь. — И действительно пятернёй по мне лап-лап. Он всё-таки заорал от боли, когда я чуть не вывернул кисть, но стоило зашвырнуть его обратно к умывальнику, как поганец растянул губы в похабной улыбке: — Любишь пожёстче? — Нет! — Я вообще-то про твоих жертв, а ты про что? Ай-яй-яй, какие мыслишки-то пошленькие, господин маньяк. — Нарываешься на колумбийский галстук? — Это как? — Это глотку тебе перерезать и язык наружу достать! — То есть ты к язычкам неравнодушен? — он изобразил защеканку. Вот ведь сучонок. Прошло уже три дня, и теперь он пытается вывести меня из себя, чтобы я зашиб его с размаху и не морил голодом. Вконец отощал, одурел от недосыпа и растерял остатки страха. Ещё и трава, которая позавчера только показала зелёный клювик, сегодня разлапилась пушистым кустом. И прежде, чем я просёк и вырвал её к чертям, змеёныш успел стрескать половину. Не досыта, но в животе у него бурлить перестало, и вместо голодного сумасшествия в глазах опять заплясали бесенята. И опять посыпались голубые шуточки. — Эй, до меня тут дошло… а как тебя зовут? — Сам мне скажи. — Румпельштильцхен? — Я что, похож на карлика? — В принципе, нет. Но я же тебя не всего видел. Покажешь?.. Или реально карлик и стесняешься? Или: — Серый Волк, это не бабушкины пирожки, а Виагра, фу, не ешь! — Придурок, здесь обычные обезболивающие. — А почему тогда у тебя в брюках всё так весело поднимается в мою сторону? Или: — Слушай, а вот это твоё чистоплюйство — врождённый талант или у меня всё-таки есть шанс вырасти из поросёнка в человека? Тоже хочу, чтобы посреди грязюки — и ни пятнышка на белой рубашечке. — Это врождённое. — Жаль. — Смирись. — Нет, тебя жаль. Это ж на светлый образ брата лишний раз не передёрнешь. Там же сперма, пот, и всё по пальцам, по ладоням… течёт, капает… густое, липкое… Зря стараешься, малыш, бесить меня такие разговоры бесят, но не до точки кипения. Извращенцы бродили по земле испокон веков. Библия запрещала, но запрещать можно только то, что существует, а у идолопоклонников, вроде ацтеков или майя, даже отдельные божки-покровители имелись. Так что времени свыкнуться с содомитами у современного мира было предостаточно. Смотрит на меня, понимает, что не пробивает шуточками. И начинает бренькать цепью. Привлекая внимание к ноге. Привлекая внимание к своим длинным нескладным мослам, совсем не округлым, совсем не сексуальным, совсем… ровным и длинным, спрятанным под обтягивающей, только сильнее открывающей, все изгибы джинсой, от острой косточки на бедре до острой косточки на щиколотке… Кой-дебил разрешил эту девчачью «в облипку» моду?! Отвлечься-отвлечься… — А ну, не спать! — Пригоршня воды мальчишке в лицо, чтобы не кунял носом. Трое суток без сна — мозги в кашу, нервы к чёрту — и он кинулся на меня. Как цепной пёс, без разгона, с пола к столу, на котором я развалился, и — удивительно, но достал — вцепился в рубашку злыми острыми пальцами и повис, как пиявка. — Отцепись, слышишь?! Или прибей или дай отдохнуть! Зачем ты издеваешься? Я тебе ничего не делал! И брата я твоего не знаю! И тебя я не знаю! Если он выбил камнем мозги из твоей башки, то я тут ни! при! чём!!! Иди лечиииись! Вот ради этого и стоило мучить — не кормить, не поить, шпынять, чтобы не заснул, самому лакать вёдрами кофе с энергетиками. Доводить до душевного истощения. Потому что только в безумии проблёскивает истина, недоступная трезвому разуму. — Откуда ты знаешь, что камнем по голове? Он сначала ехидно всхрюкнул, «ага, угадал», а потом стряхнул минутное разжижение мозгов. — Да понятия не имею! Сказал и сказал, оно и так видно, что ты на голову ударенный, вон даже синяк на виске. Отцепись. — Это родимое пятно. И это ты ко мне прицепился. Сам отцепись. — Стоило отжать его руки с ворота, как стрекозлёнок подался вперёд и влип в мои губы. Отпустить худенькие запястья я забыл. — Мр, ширпотребный растворимый кофе, ложка с горкой, без сахара. И меня моришь, и себя загоняешь, сердечко-то выдержит? — И лапкой туда, где сдурело под рёбрами моё сердце. Замурзанный, потный, воняющий травой, как встарь. Он просто хотел в очередной раз поддеть, но у меня слишком давно не было секса. И я сломался. Оторвал его от пола, заткнул губы своими, подтянул стол поближе и подсадил на столешницу. И сам почти впритирку, чтобы поганец не мог сдвинуть колени. — Не сжимай рот, что ты как малолетка. Открой. И глаза открой. Посмотри на меня. Распахнул разноцветные бездонные омуты и растянул непослушные губы в ухмылке. — Всё-таки хочешь меня. — Пытается хорохориться, а сам трясётся, зубки почти клацают. — Очень хочу. Дашь? — Глаза в глаза. Испуг в похоть. Кажется, я даже облизнулся. Вжался между его ног, помедленнее, посильнее, чтобы прочувствовал мой стояк. Хотел попробовать на вкус — вот он я, получай. Он колебался секунду, а потом сам потянул с себя футболку. Не помню, как вытряхивал его из проклятых джинсов — они не желали расстёгиваться, скользили под пальцами, как змеиная шкура, и ни в какую не снимались с длинных дрожащих ног, а когда всё-таки спустились к цепи, то опутали уже мои собственные ноги. Свою рубашку я содрал, забыв расстегнуть пуговицы — мозг отключился, когда по моему торсу прямо сквозь ткань поплыла дорожка укусов. Паразит, поставил зубной отпечаток и пошёл клеймить выше. Облизнулся и: — Не хочешь быть Румпелем, будешь Эммануэлью… — Это не моё имя, — цежу сквозь клыки. — Ты же своё не говоришь. Сволочь забывчивая. Рвёт когтями по спине, сдерживает, независимая зараза, сорвавшееся дыхание, когда раздвигаю худенькие ноги и продавливаю пальцами между. Плевать что парень, что совсем малолетка, что брат, и что не брат — тоже плевать. Прижал к себе, всего такого нескладного, острого и живого. Чтобы губами в бьющуюся яремную венку, чтобы судорожно сглотнувший кадык музыкой в уши, чтобы в заморозку в моих руках, чтобы, наконец, затих, замер и перестал быть таким… не моим. Он вскрикнул, когда я вбился в него — ни вода, ни слюна, ни пальцы не растянули узкое место. Завертелся на члене, замолотил по мне кулаками, только сильнее насаживаясь. От его тесноты и болезненных стонов совсем сорвало тормоза. Девственник, боже! Шлюхастый развратный малолетний негодяй, свёдший меня с ума и отравивший всю жизнь вообще, и последние дни в частности — и полностью мой! …Потом он кричал и отбивался, и задыхался на толчки, и стонал на выходы, и бессильно выгибался на столе, полусидя, полулёжа, мокрый, податливый. Лязг цепи вперемешку с бряцаньем ременной бляхи. Капелька пота, ползущая во впадинку его пупка. Солёные от испарины, но всё равно сладкие, соски. Я в нём, сначала еле-еле, потом на всю длину. И от этой дикой вседозволенности окончательно уезжает моя сорванная крыша. Быстрее-быстрее-быстрее, насаживая так, чтобы успеть за сдуревшим пульсом, глубже-глубже-глубже, чтобы никогда больше не свёл ног и не смог ими от меня куда-то удрать, сильнее-сильнее-сильнее, чтобы узенькая тесная дырочка растрахалась и впускала меня без сопротивления. Разложил тонкое подростковое тело по столу, и в него последний раз. — Хреновый из тебя чистоплюй, — просипел он, морщась от вытекающего семени, но на большее ехидства не хватило; даже из-под меня не выбрался, так с разведёнными ногами и засопел под недалёкий шелест начинающегося дождя. А я склонился и смотрел на его безмятежное, ещё по-детски чистое лицо, оглушённый тем, что только что натворил. Но усталость взяла верх и над кофе, и над адреналином, и над сексом с родным братом. Я лёг рядом, я всего на миг закрыл глаза. Но когда открыл, этим говнюком в скотобойне и не пахло. Я умер 13 октября 1307 года в Париже, в замке Тампль⁸. Я не был с тамплиерами и не был с королевскими стражниками, ворвавшимися в святую обитель и увёдшими верховного магистра в пыточные застенки. Я был в толпе голытьбы, набежавшей после того, как всех братьев арестовали и разогнали по камерам родного же замка. Мы разграбили кухни, развели прямо в залах костры и в подвалах нашли бочки с вином. А ещё нашли его. Не рыцарь, не послушник, просто чей-то оруженосец, недоросль со злыми разноцветными глазами. Я его не тронул, но и не остановил остальных, кто с весёлым хохотом выковыривал беглеца из подвального закутка, чтобы отколотить и передать королевским прево⁹. Чёртова дюжина пьяных взрослых на одного ребёнка — передавать можно было только безжизненные кровавые лоскуты. Он отбивался до конца, но даже стона не обронил. Потом я пил до беспамятства, стирая из памяти угрюмую молчаливую фигурку, и на следующее утро уже не проснулся. Кажется, мы просто обречены, столкнувшись, умирать… Уделал меня, как сопляка! Острый, нескладный заморыш, кости без мяса, тонна желчи с ядом, недоросток! Он вытащил ключ ещё в самом начале, когда полез целоваться. И трахаться со мной вряд ли планировал, вполне мог дёрнуть отсюда, когда я умотаю в ближайший посёлок поесть или загнаться энергетиком. Проклятье, ну как можно быть таким дебилом? Конечно, девственник! С чего бы нормальному парню подставлять зад по жизни, если только его не посадили на цепь и не заморили голодом? Хочешь выжить — и траву съешь, и мужика соблазнишь. Выжить… Мне бы так цепляться за эту грёбанную жизнь. Вот только жрать килограммами обезболивающие от разваливающейся башки и путать прошлое с действительностью — не то, ради чего я бы пошевелил хоть пальцем. Но я бы отдал всё, лишь бы в следующий раз открыть глаза и больше не вспомнить человека, умершего ещё в допотопные времена. Однако он хорош — без сна, без еды, не отрубился после секса, а я его на том столе не особо жалел. Мимо воли вспомнил, внизу живота предательски потянуло… У него же ступни стеклом изрезаны! По следам крови его путь и отследил — ровно до выхода наружу, где стоял мой джип. Точнее, стоял раньше. Теперь в мякине прелой земли и мха остались только следы пробуксовавших колёс. Хитрожопая пакость увела не только ключ от кандалов, но и второй, от машины. Либо он настолько гениален и всё заранее продумал, либо настолько везуч, сучонок, и мгновенно подстраивается под любую ситуацию. Я злорадно ухмыльнулся. Ну и ладно, в мещёрских болотах трава по пояс, после дождя здесь не то что кровавые следы сотрутся — человек в любом буреломе спрячется, мимо пойдёшь — не засечёшь. А вот двухтонный внедорожник по развезённым сырым дорогам, да ещё и днём, отыскать легче лёгкого, главное, успеть перехватить до трассы. Машина в окружную, я напрямик по рыхлому топкому торфу, так что справлюсь. …Нашёл даже быстрее, чем планировал. Вернее, отмахав крапивную прогалину и продравшись сквозь болотного вида запруду, полуголый, промокший и оооочень злой, я услышал выедающий уши обиженный визг знакомой до боли сигнализации. Мой вездеход не удержался в раскисшей с дождя колее, заворачивающей за берёзовый бор, и слетел в болотину, заодно поцеловавшись с ближайшей берёзой, где торжественно и встал, вростая колёсами в топкую почву. Морда у автомобиля крепкая, только и того, что левая фара расквасилась да капот примялся. Я никогда не цеплялся за материальные блага — это ненужные якоря, которые держат в жизни, а на тот свет всё равно не утащишь. Но мой джип… Мать-перемать, всё-таки убью паршивца! В салоне оказалось пусто, но кровь с подошвы на сцеплении ещё не успела засохнуть, значит, недавно бахнулся. Обложившееся низкими тучами небо решило по-братски поддержать меня в поганом настроении и выжало над лесом ещё порцию… даже не дождя, а противной липкой мокряди; она развесилась в пространстве, прилипая к ресницам и разнося по округе настоянную на ландышах, компосте и смоле сладкую вонь. Мало мне невмещающихся в обычную человеческую память воспоминаний, секса с парнем и разбитой тачки, так ещё и на погоду с запахами в висках ломит до солнечных пятен в глазах. — А ну выходи, чтоб тебя! Я бы тоже не вышел, зови меня маньяк, сначала чуть не заморивший голодом, а потом ещё и по полной отымевший. Но этот дурень дёрнулся от испуга где-то за перелеском, и я услышал, как утробно чавкнула-выдала вода, через которую он, видимо, пробирался. Так и есть: шлёпнулся с бревна-мостика в заросший ряской дренажный канал. Когда-то их набурили, чтобы подсушить болотистую местность. Местность подсохла и в благодарность принялась гореть торфяными пожарами. Раньше люди природе поклонялись, а теперь, если не убьют, так покалечат. — Ну и чего глазами лыпаешь? Руку давай, тут берег топкий, сам не выползешь. — Да пошёл ты! — И пошёл сам, вернее, бросился от меня прочь прямо по воде. — А ну стоять, гадость малолетняя! Он припустил что есть духу, хотя по склизким корням и кочкам не сильно побултыхаешься. Я плюнул и прыгнул за ним в канал, нагнал в пару махов, сцапал за шиворот. А эта зубастая тварь развернулась и тяпнула за руку. Он и в сексе-то не сдерживался, изгрыз везде, где дотянулся, а сейчас прямо до крови клычатами рванул. — Пшш, зараза. Да не брыкайся ты… — Кое-как скрутил этого зверёныша и для надёжности притопил пару раз в канале, чтоб остудить. — Я тебя не трону, честно. Больше нет. — Врёшь! Ты меня… их… сколько… Пусти!!! — Сам даже не белый, а бледный до синюшнего, глаза перепуганные, прищуренно-злые, зуб на зуб не попадает. — А ну прекрати истерить! — Ещё раз притопил. — Иначе точно прибью. — С-сам же сказ-зал, что н-не трон-нешь. — О, то есть, уши вода не позаливала. Отлично. А как там с мозгами, не вымыло водичкой? А то уже искрят, значит, отсырели и подурели. — С-сам мен-ня утопил-л… Сказанное дошло, только когда я выволок его на берег. — Утопил? Что ты вспомнил? — Ничего, придурок! Это просто кошмар из-за твоих издевательств! — Ухватил какую-то корягу и запустил ею в меня. Умничка, профессионализм жизнями не пропьёшь — опять в голову прилетело. — Там была вода, — вспоминаю сам, и боль сжимается на висках калёным обручем. — Много тёмной ледяной воды. В ней сразу сбивало дыхалку. — В любой холодной воде сбивает, умник. — Встать он больше не пытался, но вряд ли потому, что согласился валяться на чавкающей влагой земле в компании душегуба. Правая щиколотка, которая и так была изрезана цепью, распухла и заиграла всеми оттенками от синего до зелёного. Вывихнул, пока в канале по корчагам гарцевал. Ну, тем легче будет к машине тащить. — Там были водоросли, красные, аж вишнёвые. Да? Он схватился за голову. Видать, не у меня одного раскалывается из-за чёртовых видений. — Нет! — Целый подводный лес. Как волосы русалок. Да?.. Отмолчался. Протёр глаза, как-то совсем по-детски, кулаками. Последняя смерть всегда вспоминается первой, потому что самая недавняя. А потом наваливается жизнь без корней и семьи, заедаемая тоннами таблеток, лишь бы мозги отключало; с ощущением чужого костюма на плечах — вроде и по мерке, и ткань новая, а не твоё, неудобно; и непонятная тоска по прошлому, чужому и совсем не счастливому. Я никогда его не искал, проще было обдолбаться опиумом, упиться вином или забыться галоперидолом¹⁰. Но мы обязательно сталкивались, сколько бы я ни пытался удрать — переезжал из страны в страну, переплывал с материка на материк, но всякий раз именно там и находил угрюмые карий и голубой. Сначала я убивал его, потому что ненавидел, потом бесился от бессилия и тоже убивал, потом мне было всё равно — и тогда он умирал из-за чего-то другого, а потом я захотел спастись от проклятия, которое старина Элоах возложил на голову моего брата, но нести его почему-то приходилось мне… — Ну надо же, реально не в наше любовное гнёздышко. — Когда ведущий в сторону скотобойни отвилок дороги остался позади, белобрысая ехидна заметно расслабилась и ткнула пальцем в стекло, чертя по налипшей грязи странную симметричную завитушку. — Я же говорил, мы уезжаем. Тебе нужно в больницу. — А что так? Раньше моё самочувствие тебя не заботило. Любовь с первого перепиха, что ли? Понятия не имею, почему так! И уж тем более почему с ним! Разврат существовал всегда, но я родился в мире, где соитие не было чем-то одноразовым, и даже шлюх не просто так называли жрицами любви. Мир постарел и раскрепостился, я тоже, но случайным сексом продолжал брезговать. — Если ты умрёшь, всё начнётся заново. Мне надоело шататься по миру и убивать брата, который даже не помнит, что он сделал. Может, Бог сталкивает нас лбами не для мести. Вдруг выжить должен не я, а мы оба? — Ты опять, да? — Он поёжился, чуть сдвинулся к окну, лишь бы подальше от меня. — Твой брат, судя по всему, умер. Кончай сходить по нему с ума. Мы выбрались из болотных затопов под вечер, но стемнело — хоть глаз выколи, в дождливые дни всегда особенно темнеет. Джип моргал уцелевшим глазом, едва раздвигая наваливающийся мрак. Трасса здесь паршивая — тридцать три крутых поворота и высоченные сосны, тут и с двумя фарами лучше не лихачить. — Кончай приписывать мне слабоумие. Какой, говоришь, тебе сон там снился? — Обыкновенный! — Тебе сны в принципе не снятся, сам говорил, так что не обыкновенный. — Ну так кое-кто довёл — и приснился. Тадам! — …или ты просто не хочешь приписывать к психбольным и себя. А ещё что-нибудь снилось? Дирижабль в небе? Здоровенная такая пузатая махина, тебя в нём три дня укачивало, шатался от борта до борта, вечно зелёный, в ресторане даже на официантку набле… — Это ты был!!! Всю юбку ей… — прикусил язычок, но слово уже вылетело. Значит, можно вернуть память. Найти спасение. Или, хотя бы, вернуть родственную душу. — Ты ведь и тогда меня убил? — Да. Прости. — Почему? — Я уже говорил, потому что ты убил меня первым. Вот сюда, камнем, — причесал пальцами по виску, открывая скрытое волосами родимое пятно. — Я не помню. — Всё придёт со временем. Если ты начал вспоминать, значит, проклятье сдвинулось. — Или я всё-таки потёк крышей и нас закроют в соседних палатах. Зато будем вместе. Р — романтика. Я усмехнулся, потрепал его по льняной копне. Я повернулся всего на несколько секунд, чтобы посмотреть в непривычные улыбающиеся глаза. Я просто забыл, что собственноручно убивать не обязательно — проклятье всё равно найдёт, как вклиниться. Из-за поворота выскочил автомобиль, явно из заезжих, местные здесь так не носятся. Хищная плоскомордая иномарка. Обычно такие джипу не страшны, но, слившийся с темнотой и одноглазый, он вполне мог обмануть размерами и расстоянием, а прямой удар в лоб даже танки не всегда выдерживают… Я умер… слишком давно, чтобы помнить дату хотя бы приблизительно. В те времена куда ценнее календарей были наши стада и поля, да потрёпанный ветрами алтарь, на который мы возлагали жертвы: взращённую братом зелень да живность из моего стада. Я жил так давно, что даже не помню, почему он разбил мою голову камнем. Не из-за подношений же, в которые Элоах ударил молнией. В конце концов, она испепелила и его пшеницу, и моего ягнёнка. Тогда почему?.. В ушах звон и обрывки мыслей. Ночь и шелест дождя. Никак не могу сообразить, куда подевалась облитая светом долина со змеящейся на солнце рекой, на которой паслись мои стада и колосились его урожаи. Перед глазами всё расплывается в кроваво-стекольную кашу. Лобовое стекло посеклось трещинами и вмялось в салон, ощерившись с одного края острым оскалом. Дверь с моей стороны скукожилась в гармошку, вгрызшись острыми волнами в кресло и в левую часть меня. Привычно. Звери, которых я приручал, часто распускали клыки или рога. Где-то снаружи отлетела на другой край дороги и сплющилась давешняя иномарка, из неё никто не вышел, значит, придётся рассчитывать только на себя. Справа пошевелились. Я повернулся и увидел брата. Он тихо застонал, как бывало после урожайных дней, когда он сутками не разгибался в поле. Его кресло сорвалось с крепежей и влепилось в приборную панель, пневмоподушка даже сработать не успела. — Ты как? Можешь открыть бардачок? Там телефон, нужно вызвать скорую… Боже, у тебя всё лицо в крови. — Не Бог. — Что? — Говорю, не Эл это сделал. — Он кое-как вытянул из завала иссечённую стеклом руку и потянулся ко мне, очертил пальцем свой странный символ по родимому пятну. — Это я тебя привязал после смерти. Годами искал по чужим землям Знак и всё-таки выписал его на родную кровь. Вот так… Только, кажется, не совсем удачно, ты ведь тогда уже был давным-давно мёртв. — Зачем? — Потому что не хотел отдавать тебя Богу. — Всего-то? — Всего-то. — …Ну и сволочь же ты, Каин. Он улыбнулся. — Ты сволочь не меньше, Авель. И затих. Хотя, кажется, первым в тот раз всё-таки умер я… Я смахнул со лба капли крови… то есть испарины, откинул одеяло и выбрался из спальни. Поскрёбся в соседнюю. — Ну чего тебе? — Дрянь какая-то приснилась. Пустишь? Брат недовольно сощурил разноцветные глаза на включенный среди ночи свет, но подвинулся к краю, и кусочек подушки тоже отжалел. — Ладно, но только сегодня, просёк? — Угу. Я радостно забрался под одеяло и притиснулся к нему, он вздохнул, но обнял в ответ. И вчера так говорил, и неделю назад, а всё равно пускает и обнимает. Что-то муторное вертелось в памяти, что-то тоскливое и слишком давнее для моей пятнадцатилетней жизни. У мужчины за рулём было такое же пятно на виске, как у меня… Попробовал на язык имена из сна: — Я люблю тебя, Каин. Он уже почти спал, поэтому только сильнее прижал к себе и тихо буркнул мне куда-то в плечо: — И я тебя…=================================
*1. Московский путч 1993 года, он же Ельцинский переворот — одна из мелких внутрироссийских войнушек