Эстетика агонии

Листы бумаги в беспорядке разбросаны по столу, и почти все они исписаны стихами. Арлекин берёт один из листов и с неприязнью читает очередное стихотворение посвящённое ей. «И почему же все мысли его крутятся вокруг этой голубоволосой стервы?» — думает он, раздражённо сминая в ладони лист и небрежно бросая его обратно на стол. Бесполезно отрицать, что вся эта злость объясняется одной лишь глупой ревностью. Да и толку-то лгать себе самому? Время бессмысленного самообмана давно прошло. Хотел бы он любви, хотел, чтобы поэт смотрел на него с той же нежностью, коей наполнен его взгляд всякий раз, когда он смотрит на Мальвину и даже когда просто думает о ней. Но о какой любви может быть речь, если при каждой встрече вне сцены, Пьеро испуганно отшатывается от него и даже в глаза боится посмотреть? Арлекин горько усмехается. Знает ведь, что сам виноват, сам довёл до такого. Но ошибок прошлого не исправить, как бы сильно того не желал. На сцене Пьеро — само воплощение трагедии, — прекрасной, чарующей в своей отчаянной боли. В который раз Арлекин ловит себя на самозабвенном любовании его страданиями. На желании сделать ещё больнее, лишь бы сорвать надрывный крик с его уст. Лишь бы получить хотя бы эстетическое наслаждение, если позывы плоти невозможно удовлетворить. Если веления сердца давно перемешались, породив бесчисленные противоречия: от желания защитить до желания уничтожить. Только кого же надо уничтожать: поэта, жестокого в своей слепоте, надменную голубовласую шлюшку, целиком завладевшую мыслями брюнета, или же себя самого, застрявшего в этом нелепом любовном треугольнике, столь же трагикомичном, как их дешёвые сценические постановки? Пьеро долго смотрит на своё отражение в зеркале, не замечая Арлекина, застывшего у двери его гримёрной и пристально наблюдающего за ним. Губы брюнета кривятся в отвращении, и он с размаху разбивает зеркало, тут же вскрикивая от боли в раненой руке. Осколки стекла, поблёскивающие в свете лампы, осыпаются на пол, словно россыпь бриллиантов, и оседают на паркете, подобно колкому ковру. В искажённом отражении Пьеро видит своё лицо — свою душу — такую же искривлённую, разбитую, как и это хрупкое стекло. Арлекин завороженно смотрит на поэта, не отводя взгляда, любуясь отчаянием, чёрными дорожками туши стекающему по его лицу. Снежно белый рукав рубашки запачкан кровью, и капли её беззвучно падают на пол, растекаясь по стеклу. — Ты чертовски красив, — выдыхает Арлекин, ненароком замечая, что Пьеро лишь сейчас обратил внимание на его присутствие в комнате. — Но смотрел в зеркало с такой ненавистью, словно меня в нём увидел, — облизнув пересохшие губы, ухмыляется он, опираясь плечом о дверной косяк. Поэт хмурится и сжимает губы, не давая вырваться раздражённому ответу. В который раз подавляет собственные чувства, делая тем самым хуже лишь себе самому. — Ненавидишь себя за то, что ты не он? — Арлекин в наслаждении щурится, замечая, сколько скрытого негодования вызвали его слова в поэте. Правда всегда ранит. Правда — самое смертоносное оружие. И шут с радостью использует его даже вне сцены. Лишь бы увидеть эту очаровывающе сладкую боль, лишь бы довести юношу до грани, быть может, даже подтолкнуть его к очередной попытке самоубийства, — вспомнить бы ещё, сколько было этих бесполезных актов отчаянного самовредительства, — но заставить его страдать, а после впитать в себя всё его отчаяние, смакуя вкус горечи. Лишь бы отомстить за собственную боль, порождённую равнодушием поэта. — Ну конечно, куда тебе до Буратино! — усмехается шут. — Он ловок, хитёр, смел, может с лёгкостью выбраться из любой переделки, да и в мужестве ему не откажешь. — Прекрати. — Эта просьба звучит на удивление твёрдо, но недостаточно для того, чтобы заставить шута остановиться в своём жестоком глумлении. — Он твоя полная противоположность. Но именно таких парней и предпочитает твоя суженная. — Хватит! — вскрикивает юноша, оборачиваясь к Арлекину, и на подрагивающих ногах подходит к двери, собираясь покинуть гримёрную, но шут заслоняет проход, обрывая единственный путь к выходу. — Нечего обижаться. Я сказал всё то, что ты и сам прекрасно знаешь. Твои стихи, твои чувства ей не нужны. Кроме того, — Арлекин перехватывает руку Пьеро, притягивая парня ближе, — а нужна ли она тебе? Поэт поднимает испуганный взгляд, в растерянности воззрившись на своего немилосердного палача. — Она дарит тебе страдание, тем самым вдохновляя. Но подумай, — Арлекин склоняется к самому уху брюнета, едва касаясь губами кожи, ощущая, как по телу юноши проходит дрожь, когда он обнимает Пьеро за талию, прижимая к себе, — я ведь тоже могу подарить тебе боль. Сколько пожелаешь, даже больше. Столько, что ты не сможешь выдержать. Шут вталкивает его в гримёрную, пока тот в оцепенении смотрит на него, ещё не осознавая, что попал в западню. И лишь когда Арлекин запирает комнату на ключ, к юноше приходит понимание происходящего, и он опасливо озирается вокруг, ненароком бросая взгляд на окно и с досадой вспоминая, что они находятся на четвёртом этаже. Четыре созвучно смерти. Пьеро мрачно усмехается, мысленно проведя эту метафору: сейчас он наедине со своим личным кошмаром и от свободы его отделяют только четыре этажа. Но смерть ждёт его в любом случае, если не физическая, то моральная. Арлекин с удовольствием растопчет его душу. Но где-то в самых задворках сознания Пьеро понимает, что не прочь быть растоптанным им. Брюнет осторожно отступает назад, но поскользнувшись падает на усыпанный осколками пол. Боль вихрем проносится по всему телу, отрезвляя помутнённое сознание и срывая с губ юноши надломленный, громкий крик. Осколки пронзают кожу, впиваясь в плоть, словно бесчисленные жала ядовитых змей. Арлекин безмолвно наблюдает за зрелищем, развернувшимся у него на глазах, и губы его растягиваются в безумной усмешке. Лежа на полу, среди стёкол, уже окропившихся брызгами крови из разодранных ран, Пьеро напоминает несчастную бабочку, беспомощно трепыхающуюся в паутине, и широкие рукава его рубашки, словно крылья, уже не способные к полёту. Вожделение проходит по нервам, болезненным комом оседая внизу живота при виде этой сцены, олицетворяющей собой саму эстетику агонии. Идеальное в своей изысканности мучение. — Ты знаешь, — парень склоняется к поэту, нежно касаясь ладонью его щеки, проводя кончиками пальцев по подрагивающим приоткрытым губам, — боль тебе к лицу. Юноша не находит в себе сил оттолкнуть Арлекина, когда тот целует его, нещадно кусая губы, забираясь рукой под рубашку, касаясь дрожащего, израненного тела. Осколки впиваются в ладонь шута, которой тот опирается о пол, и парень приглушённо шипит сквозь зубы, после криво усмехаясь. Сумасшедший блеск его глаз пугает Пьеро, как и этот хищный оскал. Как и жгучая боль, поразившая каждую клеточку тела, обездвиживая, пригвождая к месту. Не выбраться бабочке из паучьей сети, и её изящные тонкие крылышки скоро будут вырваны вместе с кусками плоти. Сколько не кричи, сколько не трепыхайся — помощи ждать неоткуда. — Напиши поэму про меня. Про нас. И ни слова об этой шлюхе! Ни слова! — Его голос режет не хуже стёкол, настойчиво проникая в разум, как осколки под кожу. Его прикосновения ранят, заставляя слёзы струиться по меловым щекам. Арлекин всегда любил его слёзы, словно лишь вбирая в себя его боль, мог на миг почувствовать себя живым. Разрывая одежду, царапая кожу, оставляя синяки на юном, хрупком теле, Арлекин впервые чувствовал себя на грани. Грани, на которой хватило бы лишь одного неверного действия, чтобы кинуть в бездну всё, оставляя лишь долгожданное чувство удовлетворённого голода. Он прильнул к тонкой шее юноши, целуя, безжалостно кусая кожу, параллельно с этим впиваясь ногтями в его спину, покрытую кровоточащими порезами, ещё сильнее раздирая их. Болезненный стон был заглушён грубым поцелуем, тонкие, изрезанные запястья сжаты над головой брюнета, всё ещё не оставляющего бесполезных попыток вырваться. — «Обрати ко мне свои мысли. Обрати ко мне свою любовь,» — процитировав строчки из одного из стихотворений Пьеро, посвящённом Мальвине, Арлекин обманчиво ласково погладил его по щеке, не отводя взгляда от распластавшегося под ним юноши, глядя прямо в красные от слёз глаза, в коих читалась лишь беспомощная мольба. О пощаде или о смерти? Для поэта и гибель и спасение приобретали единую форму. Он давно искал спасения в смерти, а Арлекин был и рад подарить ему это освобождение, только перед этим хотелось спастись самому. От мыслей и чувств, терзавших на протяжении столь долгого времени. Одной рукой удерживая парня, другой рукой накрыл его вялый член, вырывая прерывистый вздох с искусанных губ. С мнимой нежностью обхватывая, лаская постепенно твердеющую плоть, и неожиданно, в момент, когда юноша уже был близок к разрядке, сжимая, впиваясь ногтями в нежную кожу, вновь заставляя кричать, в остервенении метаясь под телом мучителя. — Ты же не думал, что я тут буду тебе удовольствие доставлять? — иронично заметил шут, проникая сухими пальцами в напряжённое тело, растягивая губы в ядовитой усмешке. Пьеро не знал, как долго продолжалась эта пытка. Отголоски собственных криков звенели в ушах, а режущая боль разливалась по всему телу от впивающихся осколков и пальцев, грубо двигающихся внутри. Арлекин намеренно не использовал ни смазку, ни слюну, желая продлить его агонию, сделав её, казалось бы, бесконечной. Медленно доводя до предела, грани, на которой лежит дорога к долгожданной смерти, и каждый раз не давая уйти в забвение, в спасительный обморок, пробуждая такими привычными пощёчинами. И когда шут с трудом втолкнулся в обмякшее, обессиленное тело, проникая поначалу одной головкой, прикусывая губу от невыносимой тесноты, брюнет лишь распахнул рот в безмолвном крике, слабо царапая ногтями пол. В безумии боль затихает, и стёкла, окрашенные багряными подтёками из ран, становятся подобны пуховому любовному ложу. Шут резко вдалбливался в изувеченное тело поэта, безмолвно роняющего слёзы, сорвавшего голос от криков, так и оставшихся проигнорированными, как и жалобные мольбы. Запах крови и секса, отчаяние и похоть, слёзы и безумный смех, насквозь пропитали гримёрную, словно бы накладывая зловещее проклятие на это место. Физическое и эмоциональное наслаждение сливались воедино. Арлекину казалось, что он проводит особую кровавую церемонию, в которой их искажённые души сольются воедино через страдание. Запрокидывая голову в удовольствии, всё глубже входя рваными рывками, Арлекин не обратил внимания на крупный осколок, который Пьеро из последних сил сжал в руке, а когда заметил, стекло уже было у самого горла шута, остриём касаясь кадыка. Он усмехнулся, грубо, до предела вгоняя член в юношу, отчего тот тихо всхлипнул, и рука его дрогнула, а стекло лишь слегка оцарапало шею Арлекина. — Хочешь убить меня? — процедил он, склонившись к уху поэта, перехватывая его запястье, сжимая так сильно, что, казалось, оно сломается, и вынимая осколок из ослабевших пальцев. С сумасшедшей улыбкой на губах, он прижал руку юноши к полу и с размаху вонзил осколок в его ладонь, обагряя пол новыми подтёками крови, наслаждаясь диким криком своей жертвы. Когда от души остаются лишь кровавые ошмётки, терять уже нечего. Провалившись в темноту, холодную и безличную, как сама жизнь, Пьеро лишь надеялся навсегда остаться там, лишь бы не возвращаться в реальность, разорванную на тысячи кусков. Но тёплые капли, падающие ему на лицо, заставили медленно приоткрыть глаза, тут же морщась и тихо постанывая от невыносимой боли во всём теле. Всё плыло перед его глазами, а к горлу подкатывала тошнота. С трудом сфокусировав взгляд, он увидел лицо Арлекина, склонившегося над ним и вздрагивающего от рыданий. Двигаться не было сил и даже каждый вздох вызывал волну боли по всему телу, особенно сильно болела рука, перевязанная какой-то белой тканью, уже покрывшейся алыми разводами крови. Заметив, что юноша пришёл в себя, Арлекин хотел что-то сказать, но тут же сомкнул губы, отводя взгляд, сжимая пальцы в кулаки. Просить прощения после того, что он сделал, бессмысленно. Есть вещи, которые нельзя простить. Даже если склеить разбитое зеркало, оно не станет таким же ровным и гладким, как прежде. Разрушенное не воскресить. — Ну как, вдохновился страданием? — цинично спрашивает он, хоть его слова и тон голоса совсем не вяжутся с дорожками слёз на щеках. — Лучше бы ты меня убил… — едва слышно отвечает Пьеро, не узнавая собственный охрипший от криков голос. А Арлекин лишь опускает голову, горько смеясь.