недокактусы и пара нарциссов

      диссы — это, конечно, прекрасно. выебоны в твиттере — это еще лучше. баттл — это идеально. плеваться нарциссами с кровью — это, блять, пиздец. но давайте, наверное, начнем с самого начала.       баттл прошел пару месяцев назад. к баттлу шла основательная подготовка. баттл был выигран, но что-то пошло явно не так. сонечка пила шампунь вместе с инной, носилась с ней по детским площадкам, наблевала на одной рядом с лавочкой — в общем, отпраздновала победу. инна орала что-то про свержение короля и нарциссизм, про победу адерграунда и еще много чего пьяным, прокуренным в жопу голосом, глотала алкашку снова и снова, кидала окурки в песочницу, веселилась от души. атмосфера была пиздец радушная и такая домашняя, что у сони чуть не трескалось ебало от осознания собственного счастья.       а потом все как-то померкло, потеряло значимость, и пришло уже осознание того, что это была не такая уж и историческая хуйня. вспоминания поблекли, но сонечка отчего-то начала слушать треки мирона просто так. типа, она раньше искала в них какие-то ошибки, недочеты, слабые стороны, неудачные метафоры и вообще все то, до чего можно было бы доебаться, а тут вдруг перестала обращать на все вышеперечисленное внимание и стала слушать для души. «девочка-пиздец» вызывала особые чувства. в какой-то момент сонечке захотелось, чтобы эта песня была посвящена именно ей и больше никому. «горгород» вдруг перестал быть гадостью и стал довольно качовым альбомом, а самые ранние песни так вообще вызывали неконтролируемые приступы умиления и баттловые флешбеки.       соня не обращала на это внимания. это казалось нормальным.       на фоне такого сониного состояния инна блевала перескией. хуй его знает, что это за растение такое, но инна погуглила и оказалось, что это как кактус, только с листьями. вот почему у нее кололо в груди при каждом вдохе — листья были плотными, толстыми, острыми. при кашле они выходили, раздирая гортань до крови. если бы соня присматривалась к тому, что выплевывала ее подруга по три раза на дню, она могла бы разглядеть ошметки альвеол. но она не присматривалась, и это, наверное, сохранило ей хуеву тучу нервных клеток. ей было искренне жаль подругу, но это в природе людей — не верить в то, что что-то плохое случится с тобой. с кем угодно, но не с тобой. это лицемерно, эгоистично и просто, блять, глупо, но все мы так делаем — от этого ты никогда не сбежишь. увы и ах! — все мы именно на этом и погораем.       соню стало частенько тошнить. бывало, она просто шла — и садилась на ближайший поребрик, хваталась то за живот, то за голову. головокружение преследовало ее везде, ее часто рвало, причем рвота точно не зависела от того, что она ела накануне — она почти не ела, ее рвало слизью, желудочным соком, кровью, еще какой-то хуйней, которую она так и не смогла идентифицировать. ее выворачивало наизнанку. казалось, еще немного, и у нее геморрой через рот вылезет — так было плохо. ее мучили судороги, сводило конечности и спину, она часто не могла просто повернуть голову на бок — она не слушалась хозяйку. соня начала ощущать себя мраморной статуей. прикосновения бесили, обжигали, делали очень больно. она осунулась, похудела.       даже светло сказала, что она выглядит слишком хуево, а светло обычно в чужие дела не лезла.       но все это меркнет и бледнеет перед той паничкой, что соня схватила, выплюнув в унитаз одинокий нарцисс. он был весь в крови, но оставался белым, как новая дорогая меловая бумага. кровавый след разошелся по воде в унитазе от цветка, и это выглядело намного страшнее, чем сам цветок. голова закружилась с чудовищной силой. соня хотела откинуться на стену, но не смогла рассчитать расстояние до нее и просто завалилась на бок, растягиваясь во весь свой немалый рост на холодном голубом грязном кафеле. она задыхалась, изо рта лезли длинные листья и кусочки тонких, нежных стебельков, а конечности сводило с удвоенной силой. ее потряхивало, как эпилептика, сознание уплывало — в ушах стоял такой гул, будто она телепортировалась на дно марианской впадины. соню кидало из стороны в сторону, а голова беспомощно болталась. спасла ее тогда инна — ее тоже приспичило покашлять своими недокактусами и она прибежала как можно быстрее. оказалось, что соня отключилась и ее собственный язык чуть не задушил ее к чертовой матери. кафель пришлось три дня оттирать от слизи и мокроты из легких, а также от ядовитого сока нарциссов.       у сони не встал вопрос о личности этого человека. нарцисс был не только лишь символом самовлюбленности. отнюдь. нарциссы всегда росли в гордом одиночестве. наверное, в таком же одиночестве жили люди с психическими расстройствами.       а еще одним из значений нарцисса была безответная любовь. она стояла где-то между весной и плодородием, но сонин взгляд зацепился именно за нее — надежда стремительно гасла.       сонечка написала мирону, но мирон так и не прочел. сонечка продолжила доебываться до него в твиттере, взывая к его благоразумию и благородности, но мирон проигнорировал. сонечка доебалась до светло, но светло было так же плохо, как и ей самой. соню тошнило от яда, а инна задыхалась от ран в легких.       флюрорография светло показала, что ей нежелательно много двигать грудной клеткой — легкие сдираются. инна их выплевывала вместе с острыми листьями, но она угорала, плевала в лицо судьбе — запивала свои кактусы в легких текилой и нервно, страшно смеялась, как смеются все отчаявшиеся люди. все те, кто смирился уже со своей смертью, но заканчивать все еще не хочется. столько всего не сделано, господи, столько всего! можно было попробовать омаров, поехать в аргентину или в британию, поплавать с аквалангом, подрисовать акт однополого сношения на растяжку с каким-нибудь депутатом, перечислить все бабло в какой-нибудь нужный фонд, ради прикола застрять в зыбучих песках, завести лису и так далее. куда теперь девать все вот это вот? все упущенные возможности?       инна наотрез отказывалась говорить, в кого она умудрилась так втюриться, а соня не интересовалась больше — у нее своих проблем было хоть жопой жуй.       сонечка достала номер мирона. она уже ходила, как призрак, шатаясь из стороны в сторону. в голове крутилось только «как бы не сдохнуть» и «как бы сдохнуть поудобнее». звонить мирону она не собиралась. написала. ждала пару часов, свалилась на кровать. от тошноты ее начал бить озноб, она мелко тряслась всем телом, будто вибрировала, блять. было пиздец холодно, но за пледом она сходить, увы, не могла. мирон ответил лаконичным «кто это?». соня написала, что это она. больше мирон не отвечал.       летели дни. игнорирование проблемы стало настолько привычным, что представить себе жизнь без него было уже нельзя. светло стало хуже — приступы случались каждый час, выплевывала она уже полноценные куски легких. они были такими… похожими на то мясо, что продают на рынках. розовые, если их промыть. наверное, их можно было бы приготовить, тогда даже не пришлось бы тратиться на продукты, но это было бы слишком цинично даже для них двоих. хотя инночка так шутила.       однажды она все же сказала, что виделась со своей пассией, но пассия послала ее. пассией оказался татуированный мудак под два метра ростом или с комплексом неполноценности, или с иным расстройством, заставляющим его так часто менять свой имидж. мудак не захотел иметь ничего общего с антихайпом, сказав, что ему есть кого трахать, а проблем из-за секса ему не надо. впрочем, понять его вполне можно было, да и светло не принес бы облегчения секс из жалости.       соня загремела в больницу. там к ней прискакал замай, сказал, что на отпуск это уже не тянет. по крупицам достал из нее правду и тоже поплелся связываться с мироном яновичем. мирон янович решил, что это такой один большой постироничный пранк от антихайпа, выстебал сонечку в твиттере — и засим пропал с радаров.       когда соня вернулась из больницы, обнаружила тело инны, лежавшее минимум дня три, полностью побелевшее и разлагающееся. светло полностью покрылась волдырями, а из ее носа сочилась кровавая пена. запах стоял ужасающий. «в какой-то момент некуда стало вдыхать воздух», — заявил патологоанатом.       на похороны не хватило. нормальное место стоило в районе двадцати пяти тысяч рублей, и это не учитывая гроб, одежду, памятник, церемонию и прочую хуйню. кремация стоила дешевле — десятку. соня наскребла.       на кремацию явился татуированный мудак. соня видела, как татуированный мудак выплюнул в ладонь цветы жасмина. на языке цветов: «полюбишь ли ты меня когда-нибудь?»       что ж, видимо, уже нет. какая досада.       соня подходила к нему, спрашивала про мирона — смерть смертью, но проблемы-то решать надо. рудбой смотрел на нее загнанно, жалобно, с такой вселенской печалью в глазах, что соня моментально почувствовала себя бесчувственной мразью, но потом он сказал, что сам не видал мирона уже очень давно, опустил взгляд, и все вернулось на круги своя.       урна с прахом (ваза с крышкой) примостилась на шкафу — там, куда не мог добраться гришенька. вообще, гришеньку было особенно жалко. он три дня мяукал у тела, сначала громко, а потом тихо и жалобно, удушено, тыкался мордочкой в неживую, холодную кожу, потирался о нее, прося погладить. на пальцах светло даже остался клок персиковой шерсти. а потом гриша ходил за соней и смотрел на нее огромными детскими глазами, полными нечеловеческой печали. стоило соне обернуться, как он тут же садился и поднимал на нее свой этот взгляд. соня сразу вспоминала, что у рудбоя был такой же, и бежала блевать ебанными нарциссами, отравлявшими ее тело.       врачи в больнице временно прекратили интоксикацию, но этого было мало. нарциссы разрастались с новой силой, от сигаретного дыма они блекли, но не гнили. соня начинала задыхаться. кашель стал долгим, мучительным, с губ всегда стекали, смешиваясь, слюни и слизь, а от этого рвало кровью, потому что в желудке больше ничего и не было. хотелось просто быстрее умереть.       мирон так и не появился. он же недавно откатал тур, да, хули и не отдохнуть. замай сначала приходил регулярно, но после смерти светло забросил — не выдерживал преданного и ждущего вида гришеньки. соня бы тоже не приходила сюда, да бедного кота должен был хоть кто-то кормить.       смерть наступила внезапно. она была весьма и весьма глупой, такой, сука, глупой!.. но веселой. соня резала себе шпинат для омлета. в один прекрасный момент ее ноги парализовало. она постаралась вытянуть руки вперед, опереться ими о столешницу, но вместо этого просто напоролась глоткой на нож.       артериальная кровь брызнула вниз по пищеводу, вызывая очередной приступ рвоты, и сонечка лежала там, на полу собственной кухни, захлебываясь собственной кровью и рвотными массами. гришенька истошно вопил, будто зарезали его, а соне было смешно. она так верила в то, что умрет от яда или задохнется, что уйти из жизни вот так — это же такой, блять, абсурдный нонсенс. просто уму не постижимо. кошмар.       ее вот похоронили — наскребали бабло всем антихайпом. на ее похороны тоже явился рудбой, мертвецки бледный, тяжело и неглубоко дышащий. мирона он притащить не смог. пытался, очень пытался, но тот как рогом уперся. кстати, хуй его знает каким образом, но он как-то уговорил отдать гришеньку ему. гришенька рудбоя полюбил. жаль только, что через год в третий раз лишился хозяина. ну ничего, тут его забрал к себе мирон и, как ни странно, ухаживал за ним исправно.       и вот так вот. так просто люди умирают, не оставляя после себя ничего, кроме воспоминаний, которые тоже со временем забываются, стираются, изнашиваются, делают людей все более и более равнодушными. ужас. и как мы так только живем, а?       но диссы и выебоны в твиттере — это все равно круто.