Рефлексия

По правде говоря, в его теле и чертах Слава не находил даже того, что с натягом могло бы сойти за эстетику декаданса, уайт-трэш харизму или сраный героиновый шик — Мирон был некрасив по-простому и слишком банально: отсутствие гармонии внутри и симметрии снаружи. Плюс гонор. Плюс заебы. Плюс комплексы. Плюс эго с «Олимпийский». И пластиковая шелуха, заполняющая люфт между. Что там можно было хотеть? Правильный ответ был очевиден. Но когда Слава выбирал правильные ответы? В откровенной некрасоте Мирона было для него что-то необъяснимое — царапающее и шершавое, как наждак, от нее сохло во рту и темнело в глазах, а мозг словно высасывали длинной тонкой трубкой через нос. Ирония панча про уродливую невесту обернулась против Славы своей издевательской буквальностью: выкупать было реально нечего, но он раз за разом это делал. И если первые два-три еще можно было списать на постбаттловый адреналин, угар или похмельную ебаназию, то с каждым следующим обманываться становилось все труднее. При полном осознании того, что представляет собой Мирон и внутренне, и внешне, Слава неизменно велся, и суть фокуса от него ускользала. Иногда ему начинало казаться, что сути никакой и нет, обычная комбинация жалости, симпатии и либидо; иногда — что он просто не просекает манипуляцию, а объяснение у любого фокуса есть; иногда — что баг где-то у него внутри, и надо бы пофиксить, но лень. Очень хотелось верить, что все это так, пустое — само рассосется, пьяная сентиментальность и комплимент мужскому самолюбию: зависеть от кого-то в принципе было для него дном, а зависеть от Оксимирона — это Марианская впадина. Но что-то не давало, а врать себе Слава не любил. Он не был от него свободен. Скрестив руки, Мирон подцепил и потянул вверх лонгслив, и майка поползла следом — впалый живот, острая кромка ребер, выпирающие подвздошные кости. Без ремня его джинсы, наверно, сваливались бы при ходьбе, а так затянутый на последнюю дырку, он удерживал их на тощей заднице, и открывалась только широкая резинка трусов с брендовой надписью — как в рекламе. — Я пропустил Холокост? — приподнял бровь Слава. Стаскивал одежду Мирон неловко и раздражающе долго. Не выдержав, Слава помог ему выпутать локти и застрявшие в рукавах запястья, высвободить из ворота голову. Задравшаяся вверх майка опала и повисла на шее. — Чувствую себя воином-освободителем Освенцима… Отблагодарил бы меня, узник? Скулы у Мирона порозовели — то ли от нехватки воздуха, то ли от усилий, он отдышался и бросил: — Нахуй сходи. Коротким движением Слава натянул майку ему на голову и, дернув за края, приблизил его лицо к своему. Поцеловал в губы через ткань — влажно и крепко. Мирон не сопротивлялся, рот его под майкой был приоткрыт. Пятно слюны сделало белый хлопок серовато-полупрозрачным. — Разберемся, — отстранившись, сказал Слава, — кто куда сходит. Мирон высунул язык, и ткань натянулась неприличным бугром. Трезвым назвать Окси было сложно. Слава снял с него майку и отбросил в сторону, опустил ладонь на покрывшееся мурашками плечо, сдавил, погладил большим пальцем ключицу — бессознательно, не отдавая себе отчета, — и среагировал только на то, как дрогнуло у Мирона лицо: вспомнил жест. Хмыкнув, Слава убрал руку от его плеча, скользнул ниже, провел по груди, по ребрам вниз до талии — небрежным, предельно непохожим на ласку движением. Впихнул пальцы между поясом и резинкой трусов, коротко и требовательно дернул на себя. От прикосновения впалый живот еще больше поджался. Мирон повелся на молчаливый призыв, привстал на колени, вытащил конец ремня из шлевок, повозился с пряжкой, вытолкнул пуговицу ширинки из петли. Пальцы его слегка дрожали, под тату с колесом сансары, похожие на струны, играли сухожилия. Какое-то время он придерживал уже расстегнутые джинсы, но потом плюнул и позволил им сползти. Тонкий хлопок трусов не только не скрывал, но даже как-то неприлично подчеркивал крепкую полуготовность. Взгляда Мирон не поднимал — Славе были видны только обтянутые веками полушария глазных яблок и белесая щетка ресниц. А еще сухие, в трещинах губы, угловатые скулы, выдающийся расово верный шнобель. Тревожные запятые-штрихи от бровей вверх, асимметрия носогубных складок. Острый кадык, ямка на подбородке. Матрас прогибался, и Мирона пошатывало. Он не очень успешно балансировал, но почему-то не решался схватиться за Славу, пока тот, чертыхнувшись про себя, сам не подставил ему плечо и не приобнял за пояс, чтобы уберечь от потери равновесия. Тело у Мирона было неудобным, костлявым и жестким — и пахло слишком по-мужски. Слава не находил его привлекательным, оно ему не нравилось. Так же как не нравилось ему и все остальное. Пиздец был в том, что это не имело никакого значения. Когда Мирон наклонился, опираясь на его плечо, и заглянул в глаза то ли искательно, то ли испытующе — то ли раздражающе, то ли жалко, — Славу привычно, но оттого не менее остро передернуло нервным разрядом. Уступая порыву, он подался вверх, прижал ладонь к шероховатой щеке, фиксируя положение, и поймал губами губы. Через мгновение Мирон отмер и ответил. Это был даже не поцелуй, так — стыковка, но сердце в очередной, который там по счету, раз пропустило удар, под ложечкой екнуло и ноюще засосало кисло-сладким, вяжущим ожиданием. Это работало — неизменно, как часы, — снова и снова, что вымораживало и злило. Работало именно так. Работало вопреки воле, разуму, чувствам и прочему мозговому фаршу. И что совершенно необъяснимо и невозможно по всем законам реальности, — работало, похоже, в обе стороны. Другой ладонью Слава скользнул по ребрам к пояснице, пробежался пальцами по позвонкам между лопаток до затылка и снова вниз, потом аккуратно прервал контакт и отодвинул Мирона от себя. — Когда ты врешь? — помолчав, сипло спросил тот. Слава недоуменно приподнял бровь. — Когда говоришь, смотришь или трогаешь? Слава фыркнул и пожал плечами. — Всегда. Пару секунд Мирон тупил, напряженно и слепо всматриваясь в его лицо, но потом осознание промелькнуло в его глазах, он оценил ответ и слабо усмехнулся.