Снова дышать

Ладонь легла на прохладную поверхность оконного стекла. Там, за этой тонкой преградой в который раз оживал целый мир. Юри казалось, что любовь имеет много оттенков, запахов и даже вкусов. Она состоит из всех этих кусочков и становится цельной и прекрасной. Как яркая обжигающая искра с тяжелым, кружащим голову ароматом. Или наоборот, нежный, медленно распускающийся цветок с тонким вишневым вкусом. Кацуки верил в красивую сказку о соулмейтах и был так счастлив, когда на свое восемнадцатилетие увидел на запястье алые иероглифы пока чужого имени... *** У любви есть серый цвет обреченности и запах тлена со вкусом крови. Как же Юри мечтал получить свой подарок судьбы, а в итоге этот подарок превратился в наказание. И нет никакого права выбора. В клетке из колючей проволоки его закрыл самый дорогой на всем свете человек. Хорошо иметь родственную душу. Красивейшая лживая сказка, вымышленная каким-то безумцем. Идиллия и любовь... Соулмейты дополняют друг друга как ночь дополняет россыпь звезд. Как загнанная лань дополнит голодного волка. *** Кацуки смотрит прямо в синие, полные добра и озорного веселья глаза, а внутри растекается равнодушие и горечь утраты. Сожалеть глупо. У него не было права выбора. *** Ревность - тоже цвет любви. Сад из красных роз с ароматом гари и горьковатым вкусом боли. Юри вздыхает и сдерживает слезы, пытаясь понять свою вину. Ранясь о шипы роз, алые лепестки которых уже начали чернеть и облетать. Он выдержит все ради своего возлюбленного. *** - Я тебя ненавижу. - слова срываются с губ тихо, но буря уже поднялась. - Представь себе, я тебя тоже! У соулмейтов всегда есть взаимопонимание. - Я тебя никуда не отпускал! - крики и угрозы уже нисколько не пугают Юри. - Только сделай шаг и пожалеешь. - Вернусь поздно. - выдержав паузу, совершенно спокойно отвечает Кацуки и от души хлопнув дверью, уходит. В их семье царит полная гармония. А от сада прекрасных роз остаются только кусты с острыми шипами. *** Кацуки не выступает уже больше года. Нельзя. Это не нравится его соулмейту. И парню кажется, что душа давно сгнила, схороненная под пеплом надежд и заросшая уже засохшими кустами-колючками, из которых торчат почерневшие цветки нежности и любви. Его хрупкий, когда-то яркий и солнечный мир не пережил внутреннего апокалипсиса. И лишь одна любовь, недозволенная, греховная, перечеркивающая сам закон родственных душ, чистым озером цвела, укрытая тонким сверкающим льдом. В самом дальнем уголке его души, еще не припорошенная прахом, она упрямо выживала и давала жить ему. *** Японец смотрит с некоторым смущением и грустью в теплые глаза Виктора. Тот ласково улыбается и что-то говорит, да и самому Юри хочется сказать синеглазому нечто важное. Но слова замирают, осколками стекла раня душу. Он не имеет права... У него на запястье чужое, ненавистное имя, которое он не хочет произносить не то что вслух, даже мысленно. Его спина измарана свежими синяками, но боль никогда не остановит японского фигуриста Юри Кацуки. Этого не выбить из него. Он не мог расстаться с коньками, как бы это не бесило его соулмейта. Ему давно стало плевать, он вытерпит любые побои и сцены ревности, любое унижение, но все равно сбежит. Только бы снова ощутить то непередаваемое чувство полета. Лишь бы снова коснутся холодной поверхности льда, который дарил ему больше любви и тепла, чем человек которого Юри когда-то назвал "любимый". Но измученному, забитому и смертельно уставшему парню по имени Юри бывает очень сложно справиться с болью и страхом. *** Кацуки позволял себе кататься только перед Юко. И конечно же, не имел ничего против, когда вместе с подругой детства появлялись Такэси или тройняшки. Поэтому, случилось то, что случилось. Он поддался искушению и разрешил себе исполнить программу Никифорова. Кацуки сделал это, задыхаясь от тоски, чувствуя, что гаснет. Но стоило ему только начать - и душа его воскресла, запела, расправляя крылья. Живой и настоящий, он откатал программу своего кумира и снова смог дышать полной грудью. Конечно, вечером Юри получил от своего соулмейта сполна. Но оно того стоило. А то, что кое-кто все это время снимал его, Кацуки не знал. И точно был непричастен к тому, что все это оказалось в интернете. Не думал, даже мечтать не смел, что видео так зацепит Виктора. Но уже меньше, чем через неделю сам Никифоров стоял перед удивленным японцем. Изумление и радость пронзили парня подобно стрелам. Такие яркие, прекрасные эмоции, что он чуть было не захлебнулся в них, смотря в глаза единственному человеку, который, сам того не ведая, давал ему дышать. Все это казалось сном, а слова русского о том, что он хочет стать его тренером, были каким-то волшебным заклинанием, которое должно было освободить из оков. - Кажется, вы хотите от меня невозможного. - Хочу. - уверенная улыбка как-то странно задевает что-то там, где вроде должна быть душа. - И уверен, что мы это сможем. *** Метка горит и невидимое пламя расходится по венам, обжигая болью от кончиков пальцев и до локтя. Пошевелить рукой практически невозможно, но отступать уже поздно. Расстаться со своим избранным - подписать себе смертный приговор. Но Юри плевать на это. Он лучше умрёт свободным и счастливым, чем родной человек доведет его до самоубийства или убьёт сам в очередном приступе гнева. Родной человек... Убьёт... Нет. Кацуки все же не из тех романтиков, которые с радостью принимают смерть от рук своей родственной души. Это все книжная чушь, потому что надо любить, а не терзать. Пусть судьба или сами Боги его накажут. Он, вопреки всему, снова покорит лёд и будет счастливым. *** И Юри живет, стремительно скользя по совершенно ровному льду, взлетая, словно птица, под звуки музыки. Боли нет, её стирает счастье, как нет больше тоски и страха. Чуть позже он оказывается в объятьях Виктора и все такое же счастье оплетает его душу. Проклятие метки уже не имеет никакого значения, минутную огненную боль стирает чужое ласковое прикосновение. Любовь лечит, пусть Кацуки и разучился в это верить, за него это прекрасно делает Никифоров. *** Он спокойно, с каким-то садистским удовольствием берет лезвие и пытается вырезать это проклятое имя. Больно, но это не имеет никакого значения, гораздо хуже, что руки дрожат и кровь заливает и пачкает одежду. - Юри! - чужие руки крепко его хватают. Кацуки дергается, но это просто Виктор. Его Виктор. Родной и любимый. Самый добрый и нежный. - Что же ты делаешь? Совсем нельзя оставить без присмотра... - Никифоров ворчит, но в словах звучит не злость, а попытка спрятать страх и волнение. Он забирает лезвие, осматривает порез и, видимо довольный малым повреждением, осторожно смывает кровь. Потом русский берет бледное лицо в ладони, заставляет смотреть прямо в глаза. - Я рядом. Сейчас. А это было и прошло. Кацуки прикрывает глаза и тихо выдыхает. Его душа, кажется, снова зацвела. Синие розы с запахом снега и мяты теперь грелись под лучами яркого солнца. *** Он не хочет смотреть в темные глаза своей родственной души. И так прекрасно знает, какое пламя в них плещется. Но не смотреть нельзя. И парень смотрит прямо и почти без страха, потому что это, к счастью, уже конец. Юри, конечно, понимает, что если бы за его спиной не стоял человек с самыми теплыми синими глазами, он бы не ушел от этого мужчины. Точнее, ушел бы, но совсем не так. - Прощай. Дверь закрылась тихо-тихо. Шипы внутри его мира навсегда развеял прохладный ветерок.