Инферно

      Я всегда любила писать. Закольцовывать выдуманные истории в голове, создавать персонажей и давать им дом, выписывая каждое действие гелевой ручкой на дешевой бумаге. Я выросла. Все стало другим. И сейчас это вынужденная мера.       Я прохожу курс терапии в клинике. То, что я буду писать — реальная история, с эмоциями, которые случались с людьми, живыми судьбами, имеющие способность расти и умирать у каждого. Мой лечащий врач, которого зовут Станислав Константинович, настоял, чтобы я написала свою историю. Он не объяснил, зачем, лишь вскользь, туманно описал пользу этого процесса. Но в чем польза для душевнобольного вспоминать причины своего хоть и небольшого, но сумасшествия?       Я многого не поняла за свои девятнадцать лет. Не могу объяснить законы физики, перечислить все химические элементы или рассказать всю русскую классику, не могу похвастаться стопроцентной грамотностью, не могу вычитать большие числа, во многих ситуациях эти знания могли мне помочь. Но знаете, какой бы глупой и не идеальной я не была, не за это меня любили, не за знание или незнание. Я сама не это искала в людях. Сейчас, когда я практически изолирована от нормального общества, которое отказалось от меня, мне тяжело вспомнить то, что влечет человека к другому человеку. Любовь? Страсть? Я этого не знаю. То, что сводит нас здесь, называется состраданием. Мы беспомощны настолько, что нас можно напугать одним лишь видом пилюль, способных на пару часов превратить каждого в ходячего трупа с плохоньким вестибулярным аппаратом.       Я в мире Кена Кизи. ***       Не знаю, с чего стоит начать. Мне тяжело представиться, поэтому мое имя вы узнаете по ходу повествования. Наверно, стоило бы начать с теплого воспоминания дома, от которого я сейчас далеко. Вокруг красивые невысокие дома, аккуратно обустроенные улицы. Мне повезло жить на центральной улице культурной столицы. Утренние сумерки с привкусом весны, казалось, пробирались через бетонные стены, медленно заполняя светлую кухню. Эти ядовитые тучки будто клонили ко сну, одурманивая сознание, и только запах молотого кофе мог противостоять этой страшной силе. У нас никогда не было принято так, что кто-то первый проспался по утрам, все всегда было так по-разному и так относительно. В голове возникает образ мамы, стоящей у небольшого настенного зеркала в прихожей. Такая сияющая и такая близкая, укладывающая свои ниспадающие на грудь длинные русые волосы. Она в красивом бежевом платье, смотрит на меня, начиная напевать Вертинского. — Доброе утро.       Она не отвечает. За необъятным деревянным столом сидит папа. Он сминает в руках неведомую папку, пока рядом из кружки чая пуэр вверх извивается струйка дыма. Вроде бы это происходило каждое утро на протяжении всей моей жизни, но сохранился только такой футаж мамы у зеркала и рядом сидящего отца, в руках у него всегда бумажки, о которых я никогда не узнаю. У них красивые глаза: серые у мамы и темно-голубые у папы. Деталей… больше. Отцовские сильные руки и небольшой рубец у матери рядом с правой бровью. Только сейчас я спрашиваю у себя, а был ли туман? или это траур в моей голове?       Мне хочется поскорее выйти на улицу и окунуться в любимый утренний фарс машин. Я складываю рабочие тетради, игнорируя тяжелые учебники, и надеваю длинные носки, которые когда-то подарила бабушка. Когда я надевала носки, я не думала о том, что ее подарок, сделанный не только из шерсти, но и из любви и заботы, несколько раз спасал от низкой температуры. Я не думала о бабушке. Пока я пишу это, они греют меня от холодного паркета. Я никогда не опаздывала в школу, имела хорошую привычку делать уроки и уважала учителей. Даже когда их старческий, отклоняющийся от допустимых норм, маразм, шел поперек их статусу и переходил все границы. Тогда у меня не было шрамов, не было осколков в области сердца, и я не верила в существовании такой версии себя, которая имеет честь писать эти строки.       Я помню воздух в том мире. Он оживляет, очищает, наполняет легкие свежестью и усмиряет голод. Тут он отравлен, будто врачам проще тебя убить, чем вылечить. Это так гуманно. После месяца в лечебнице организм беспричинно пытается выплюнуть радиацию здешних мест из дыхательных путей. Ты начинаешь кашлять, кажется, что ты добровольно раздираешь все горло. А потом боли ты не замечаешь, лишь перед сном охота располосовать легкие. Первым делом, чтобы думать трезво, нужен хотя бы чистый воздух. Будет ли важно упомянуть, что я была отличницей? Мне нравилось слушать лесть. Нравилось слушать комплименты в свою сторону, при этом осознавая, что ни одно слово не является правдой. Я обманывала, получала пятерки. Я врала, заводила друзей. Я врала, обманывая себя. А теперь понимаю, что ничего не знаю, хотя тогда заявляла обратное, чтобы солгать себе и, тем самым, окружающим.       Друзья. Такое пресное слово. После него никакого послевкусия. У меня их было немного. Друзей хочется забыть больше всего. У одной из них были бесцветные, но пухлые губы, которые имели привычку часто приподнимать свои уголки и улыбаться. Эти губы нравились мальчикам, поэтому они жадно впивались в них. Вся ее кожа была покрыта веснушками. Она не была рыжей, природа будто хотела создать существо, на которое не будут действовать стереотипы. Ее волосы всю жизнь были одной длины, и челка ее всегда уложена была одинаково. Звали эту особу Варварой. Алиса же была более ординарной. Запомнилась мне она тем, что формы ее наполнились женственным соком раньше всех в классе. У нее были плавные, аккуратные движения и длинные темные волосы, которые всегда были распущены и закрывали торчащие уши. Я шутила про уши, а Алиса смеялась. Нам было весело, но не настолько, чтобы не скучать. Мы были друг другу никем. Это осознание пришло со временем.       И когда я заходила в школу, проходя мимо ответственных шестиклашек, дежуривших на входе, я первым делом замечала знакомые лица, две пары глаз, бегло штудирующие коридор. После всех формальностей мы отправлялись в кабинет.       Практически отсутствовали молодые учителя. Это была школа, где у большинства родители учились при таком же составе, что и сейчас. Хорошо это или плохо?
 Но весной 2013 года, когда я была ученицей 9 класса, в моем классе поменяли учителя русского языка и литературы. Это произошло так быстро, что когда мы зашли в родной кабинет 216, сразу же повеяло холодом. Самое дальнее окно было открыто нараспашку. За столом, где уже было все по другому, сидела совершенно неизвестная нам ранее учительница. Ее молодое и глупое лицо, которое выражало недоумение, словно она первый раз увидела детей, меня огорчило. Я пожелала удалиться, но что-то меня остановило. Как только я повернулась лицом к двери, то оперлась на нечто живое и теплое. Живое и теплое сразу же отодвинуло меня на расстояние вытянутой руки, но не отпустило. В этот промежуток времени я успела моргнуть и немного позавидовать реакции этого человека. Этой женщины. — Какой класс? — на меня серьезно смотрело знакомое лицо, которое мелькало в коридорах школы и иногда могло сделать замечание без особой причины. Но имя для меня до сих пор было тайной. Ее длинные пальцы только сейчас отцепились от моих плеч, а я с недовольным лицом поправила свою рубашку. — Девятый "А". — Живо в 109 кабинет, — по ее строгому голосу было ясно — от нее моя гримаса не ускользнула.       Я облегченно выдохнула, когда она прошла мимо меня, дав возможность уйти. Было ясно, женщина, чей голос заставлял напрячься и вытянуться — мой новый преподаватель. До сих пор не понимаю, почему на моем лице застыла улыбка, пока я спускалась по лестнице на первый этаж. За спиной роптали девочки, интересуясь «грязным бельем» учительницы. Как потом оказалось, она была абсолютно чиста и безгрешна. — Как она тебя, — удивленно зашептала Алиса, когда догнала меня. Ее медовые глаза без стеснения бегали по моему лицу. — Ты как? — Немного грубо, но по правилам, — я усмехнулась, тихо села за третью парту и начала выжидать. *** — Знаешь, может она и сука, но только если перейти ей дорогу, — Варя лаконично перебила наш с Алисой спор. — Я бы посмотрела, как она злится. — Но давать нам сочинение третью неделю подряд… — Ну и что? — мне пришлось повысить голос, чтоб успокоить озадаченную Алису. Она любила справедливость, ее юношеский тогда максимализм хлестал из крайности в крайность. Но я сама тогда нервничала, потому что за предыдущие работы у меня выходили двойки, а переписывать Елена Валерьевна не давала. ***
       Она ворвалась в кабинет со звонком и встала около любимой парты всех учителей, которых я знала — около первой парты второго ряда, оперевшись левой рукой. — Меня зовут Елена, но для вас просто Елена Валерьевна, — класс немного оживился, ожидая продолжения легкости, но тут же ее голос стал стальным. — У меня пренеприятное известие. С этой самой секунды я ваш новый учитель словесности. Последняя диагностическая работа вызвала массу негодования и отвратительных оценок во всех девятых классах, и теперь именно мне придется нести бремя ответственности. С этого дня, каждую неделю, мы будем писать сочинение.       Если бы не уверенность Елены Валерьевны, случилось бы непоправимое, так как я заметила, как мой сосед заметно разозлился и был готов что либо выкрикнуть. — И у меня нет времени, чтобы тратить часы на их разбор, поэтому по средам, после седьмого урока, буду рада видеть вас на внеклассном занятии. ***       Три недели подряд я получала незаслуженные двойки, три недели я готовилась к каждому сочинению, как обезумевшая читала примеры и глотала информацию. Принципиально не ходила на ее дополнительные занятия, хотя половина моих одноклассников звали и уверяли меня, что это того стоит, и нет смысла так упрямиться. И произошел тот день, когда мои нервы устали уничтожать сами себя, когда я заметила, что ногти почти до мяса искусаны и на руках настоящие отеки. Это был день пунктуации, и я решила поздней всех сдать работу. Она уже собиралась выходить из кабинета, когда я ее окликнула, набравшись смелости. Но сразу же пожалела. 
— Елена Валерьевна, я уже не в состоянии находить объяснения своим двойкам. Я пишу работы лучше и лучше, вкладываюсь в каждую тему, которую вы даете, анализирую ее глубже кого-либо в классе, но каждый раз я вижу двойку без объяснений.       Мой голос сорвался, я чувствовала поступающий жар на лице, а она молчала, пристально разглядывая мое лицо. Наверное, пыталась вспомнить мое имя. Серые глаза сбили меня с толку, но у меня хватило сил закончить. — Так почему же у меня двойки? — я кинула на стол, который нас разделял, все работы, где красным по белому была выведена одна и та же агрессивная цифра. Она даже не заметила.       Ее глаза имели необычное свойство менять цвет: для обывателя это просто серый, для человека, у которого сейчас достаточно времени, чтобы узнавать доселе неизвестные вещи, тогда они были цвета маренго. На них было непривычно смотреть, они заковывали в свои металлические оковы и не отпускали, пока не скроются из вашего вида. — Не следует тебе бумажками в моем кабинете разбрасываться.       Лицо учительницы ни на секунду не дернулось, ее властный и необычайно низкий голос отговорил меня делать то, что уже я не помню. Мне наверняка хотелось ей нагрубить, смотря на ее приоткрывающийся рот цвета адского пламени. — А теперь слушай внимательно, — она подошла слишком близко, опустив голову так, что бы я могла смотреть только на ее губы.       От белокурых локонов веяло сладкой сливой и свежестью лимона, оттененной пьянящей ванилью и ею самой, но почему-то настоящий запах этой женщины был еще опасней для моих легких. — При проверке твоих работ я руководствуюсь всем тем, чем будет пользоваться на экзамене проверяющий. Критерии. Ты вообще знаешь о них? Знаешь, как писать? План? — усмешка. Как же. Когда она так близко, я ее не боюсь, потому что чувствую тепло ее тела, дыхание, сердцебиение и вижу, как вздымается ее грудь. Рядом со мной она реальная. И она не жалеет силы, чтобы вытащить меня из прострации, пока я вожделею. — Всем плевать, что ты пишешь и что думаешь, всем важно, как. Как ты делишь текст на абзацы, как складываешь слова в предложения и как не допускаешь грамматические ошибки. И если бы твое себялюбие хоть на секунду уменьшилось, ваша честь бы удостоилась побывать на дополнительных курсах.       Я была повержена. И мне хотелось, чтобы это продолжалось вечно. ***       Каждую среду я ходила на курсы по написанию сочинения и заставляла себя не смотреть в сторону учительницы. Я смотрела в тетрадь, я исписывала листы, изредка отвечая на простые вопросы, которые исходили со стороны доски. Жить стало чуточку легче, мне хватило двух занятий, чтобы писать работы лучше, по критериям, и не получать двойки. Но я продолжала ходить, продолжала садиться на третью парту и писать что-то свое и довольствоваться женским голосом, который никогда не прекращал говорить. Каждое слово, которое произносила Елена Валерьевна, было нужным, чтобы дети могли вникнуть в ее требования. Она была выше бытовых историй, которые любили рассказывать учителя детишкам, не тараторила о своей жизни. Из-за этого хотелось узнать о ней все.       Эта история произошла где-то в мае, в самом начале. Моя кожа помнит тепло, исходящее по ту сторону космоса — горячий свет солнца благодаря стеклу не проникал в кожу, но мягко касался ее. Тело покрывалось мурашками. Я лежала на парте, пока седьмой урок подряд учителя пытались в сотый раз повторить темы, которые мы изучали девять лет до этой весны. Все уроки проходили одинаково: «Дети, записываем тему «Повторение»». По сути, тогда я пришла в школу, чтобы попросить подругу купить сигареты. Первая пачка в моей жизни. Тогда казалась, что и последняя. Но этого никогда не случится. Мои пальцы больше никогда не будут пахнуть иначе, поглотив в свои клетки запах никотина.       Я помню, как сонно щурилась и боролась с чувством приятной слабости в теле. Но я всегда была слабой и проигрывала самой себе, поэтому на седьмом уроке, под стальной голос Елены Валерьевны, я уснула. Мне было стыдно: прожигающий взгляд учительницы и ее руки на моих плечах, которые тормошат меня из стороны в сторону, словно сломанную погремушку — эти действия чуть не убили меня, вот так мне было неловко. Как оказалось, в классе никого уже не было. Звонок с урока прозвенел около четырех минут назад. Хотелось вальяжно ответить на ее немой вопрос вопросом, мол: «Любовались, Елена Валерьевна?». Но мой язык связался в тугой узел, и я кусала щеку изнутри, не в силах что-либо сказать, даже банально извиниться. — Ты, Лаврентьева, бьешь все рекорды. Если твою наглость сравнить с землетрясением, то по шкале Рихтера она бы достигла 12 баллов, — если бы меня попросили охарактеризовать ее голос одним словом, я бы не думая ответила — бархатный.       И если вы спросите, влюбилась ли я в нее, мой ответ будет отрицательным. Наверно, мне тогда хотелось ее внимания, а в список любимчиков я точно не попадала. Единственное, что мне оставалось — выводить ее из себя. Любая моя оплошность: ошибка в тесте, опоздание или разговоры на уроках, странным образом заставляли учительницу повышать голос. Тогда я ничего не сказала. Посмотрела на длинные ногти на своих плечах. Это тут же заставило женщину отстраниться. Молча собрала рюкзак под отдаляющийся звук каблуков. Выходя в коридор, я лишь запечатлела в памяти фигуру Елены Валерьевны, которая заходит в кабинет красивого, темноволосого учителя рисования.       Эта история, которая произошла в самом начале мая, повторится еще кучу раз. И каждый я буду все глубже прятаться в своих страхах, а ее «СЛУЧАЙНЫЕ» прикосновения будут возвращать меня в мир, где мое сердце готово выпрыгнуть из груди только при виде похожего на нее силуэта. И заканчиваться сказка будет всегда одинаково: я никогда не смогу разглядеть ее по ту сторону коридора.