Где-то у сердца

      Леонид Ефимович Рафалович, молодой советский офицер, пользовался своей обретенной свободой. Отпуск в его распоряжении находился еще, как минимум месяц, а погода располагала к прогулкам, медленным и неспешным. Весенним.       Странно, что сегодня было так тепло. И это в родном Ленинграде, вечно слякотном и мрачном?! Да уж…       А когда в последний раз Раф обращал внимание на улучшение погоды, будто ему теперь есть до этого дела, в своем Мурманске?! Наверное, в школе, классе в девятом, а, может быть, в счастливый миг планирования свидания с одной особой, которую все еще пытался вычеркнуть из собственного сознания.       Попытки так себе…       И еще завтра свадьба у Пашки, друга детства и юности шальной. Госпожа Захаржевская, без пяти минут Чернова, пригласила Рафа по телефону, обязав явиться при параде, а значит в военной форме.       Приглашение прислали, засранцы. А кто рад видеть Леонида в этом почтенном собрании, кроме, разве что, жениха с невестой, и говоруна-выпивохи Ванечки?!       Да вот зачем только?! Рану бередить?!       Прекрасно же знают, насколько тяжело будет ему видеть… Её… Попытаться не слышать, не чувствовать, как она смотрит в спину, и ненавидит… Что еще может выразить разбитое сердце, если, конечно, ничего не забыто?!       А впрочем…       Какое им дело, влюбленным молодоженам, до былого романа старлея морфлота Рафаловича с Еленой Черновой?!       Придёт на свадебку, мелькнет самым неожиданным образом, затравит тост про красивую, будто яркая весна, невесту, и гордого, ученого жениха! И в самом деле, ученый; вулканы же изучает, или пытается свой прииск золотой найти. Пашка, Пашка…       Расцелуется со всеми, кроме почтенной свекрови и свекра новообращенной Татьяны Всеволодовны Черновой, а заодно засветит новенькие погоны, доказывая, что он тоже не так прост. И если уж слишком повезет — на его счет упадет и пару ласковых фраз от Елены Дмитриевны…       Елена Дмитриевна, значит?!       Правда?!       Серьезно?!       Для него?!       Быть не может!       Обман!       Милая, любимая Ёлочка, которая, несмотря на год в разлуке, не давала проснуться от этого тяжкого морока, навеянного событиями прошлой весны…       Холодной, будто бы и не март это был вовсе. Чёртова весна!       Что он сделал, почему смолчал и не остановил, когда она скрылась в вокзальной толпе?! Почему не мог быть идеальным для такой любящей и верящей в него Леночки?!       Этой девушки классической красоты, своими серыми глазами разжигающей огни в целое пламя. Невероятной. Рафу нравилось в Черновой все, и даже белокурые короткие волосы, которые Ленок безжалостно состригла, не спросив его разрешения…       У нее своя голова на плечах. Рафалович снова пришел к этому выводу это, когда остался один, стоя в темной спальне, и решаясь свести счёты с жизнью. Осознал, и испугался тому, что она чуть было с собою не сотворила.       Спасли чудом…       Родная Елочка…

***

      Сколько они были знакомы?!       Шут… Его… Знает…       Учились в одном классе, и кажется, он дергал симпатичную одноклассницу за косички, прежде чем стать рыцарем для замкнутой и иногда угрюмой гордячки. Ленка давала ему списывать математику, с которой хулиган Раф никогда не мог найти общего языка, а он носил тяжелый девичий портфель и провожал до дома.       Стеной стоял за дочь секретаря горкома, когда кто-либо пытался обидеть Чернову, даже не специально и понарошку. Стена, не меньше…       На его месте желал бы оказаться каждый!       К концу школьных мытарств за Рафом и Ёлкой приклеилось двойное прозвище — «принцесса и хулиган». Лучше бы уж — «красавица и чудовище». Или «шут и королева».       Подойдет все, где Лёньке выпадала трагикомическая роль нечисти.       Рафалович поступил в мореходку, а Ёлка стала студенткой текстильного института, ленинградской «тряпки»; и поручик Ник Захаржевский придумал для них новое прозвище «господа Рафаловичи».       Думал, что глядит, как в воду… Ошибался…       А ведь на четвертый раз Елена Дмитриевна Чернова согласилась стать его женой моряка. Женой Леонида Ефимовича Рафаловича. Но сначала невестой. Сложно было открыться родителям. Трудно, но необходимо.       Почему-то Лена предчувствовала беду; но еще больше чем неприятия господ Черновых, и тягостных вздохов мамы Ривы, Рафалович боялся открытия его некоторых увлечений, о которых Ёлка, пришедшая к нему в казармы, узнала от добрых девиц, стоявших кучкой около военного училища.       Что случилось потом, Рафалович не желал вспоминать: ведь с тех пор он похоронен, уничтожен, забыт, и сердца у него ныне не имелось. Лишь мышца, качающая кровь. Пружина. Чисто механического происхождения.       Физика сплошная… У него с ней в школе отношения не складывались — упорно. И как в военное училище-то взяли?!       А все потому-то прежние Лёня и Ёлочка больше не существуют. Их нет, и ничего не осталось от этих щемящих душу отношений, близости «принцессы и хулигана».       Окончательно добивало и то, что он практически ничего не знал о возлюбленной. Молчал даже Ванечка, болтун и лучший друг человека, а Захаржевская при телефонном разговоре и словом не обмолвилась. Прочих информаторов у Леонида не имелось, да и вся эта мушкетерская дружба теперь уже сошла на «нет».       Не сработала клятва…       Он лишь обрывком фразы уловил, что Ёлка уехала под Ленинград, в санаторий, восстанавливать и лечить утраченные нервы.       Сплошные обрывки…       Леонид даже не знал, как Чернова отреагировала на полученную фотографию, сделанную почти два года назад. Кажется, он тогда разорился, и заказал четыре экземпляра. Фотограф запоздал с проявлением негативов — моряк получил их лишь в то памятное утро, по почте, когда узнал, что родная Лена пыталась покончить жизнь самоубийством.       Все из-за него…       А фотография действительно была замечательная…       Молодцеватый морячок в военной форме, и тоненькая девушка в белом платье. Неземная, почти ангел, она смотрела в объектив, даря свою белоснежную улыбку…       Одну фотографию Лёнька оставил на память Тане Лариной, предварительно обрезав с нее Ёлку, и взяв несчастный обрезок с собой.       Положил в удостоверение моряка, будто бы оберег, согревающий в холодные мурманские ночи.       Уж если не штампом…       Но госпоже Черновой все же было место где-то у сердца.