Повсюду трупы героев из книжек (с)

На ржавый крест я сам залез бы, Но без гвоздей это бесполезно©

Миро на квартире был один, это стало ясно почти сразу, из коридора ещё: ни ебучего Фалленовского мата не слышно, ни дыма от Рудбоевских сигарет — чересчур сладких, едких, ни пива, ни девочек, хорошо, просто отлично… Хорошего мало, конечно. — К Стёпе приходили. Сегодня. — Бумаги?.. Миро поднимает бровь не сказать чтобы сильным удивлением — привычно, выёбисто. Красиво, Рома так не умеет. Миро ждет ответа, разумеется, листовки у Степы хранились уже месяца два, искать новое место всё равно бы пришлось, но ресурсы сейчас ограничены до крайности, разумеется, Рома в курсе, Рома помнит, Рома не забывает, Рома… Рома опускается на продавленный диван, не обращая внимания на подозрительные белесоватые потеки, украшающие тёмную обивку. — В порядке. Я проверил. У них ничего не было… — Кроме твоей — постоянно там ошивающейся — персоны, — говорит Миро спокойно. По нему никогда не скажешь, когда реально спокойно, насрать, прорвёмся, ребзя, когда он смотрит так, что нихуя не страшно, нигде, что знаешь точно — прорвёмся обязательно, наше дело правое, ебать… А когда — так. По-другому. Со спокойствием обманчивым, холодным, ненаигранно-хрупким. Страшным. Рома не боится дубинки, слезоточивого газа, жесткой подошвы берцев на пальцах. Резиновых и не очень пуль, боли, дерьма, пакета на голову, электроды к соскам, больно, не дышать, не, не… Нет. Рома знает про это, ну, что не боится, а про Миро — про такого, спокойного и тихого, такого нестрашного, носатого, с птичьими большими и блестящими глазами Миро — нет. Не знает наверняка. Зато Рома теперь знает, что они сделали со Степой. Степа лежал под кроватью, когда Рома пришёл. Степа лежал тихо-тихо, его выдавали только грязно-кровянистые, хорошо так подсохшие уже разводы на полу, красноречиво уходящие под кровать. Входная в Степину квартиру дверь была насмешливо и аккуратно прислонена к стеночке лестничной клетки, прямо напротив лифта. Рома сначала выждал, замер, метнулись вспуганно мысли: засада?! Пиздец, что… А потом Рома сбил революционный пафос чуть — хотели бы взять, уже взяли б, не давая времени принять героическую позу. А потом Рома перешагнул через осколки (Степа часто крутился перед зеркалом, он немного смущался, если его заставали за этим занятием, но…), через бумажную глянцевую изнанку (плакат с этим… Человеком-Пауком, какой-то редкий, Степа даже хвастался ему, ему — Роме, который…), через неприглядную картину чьей-то жизни («чьей-то». Степиной, Степы, Степы Кармы, Степы, на кухне которого он ел, на кровати — спал и с которым — спал, и не обязательно на кровати, Степа вставал на колени со смутной, очень мягкой улыбкой даже в коридоре или на кухне), жизни, переёбанной обыском пополам и вверх дном. А потом Рома заглянул под кровать и вытащил Степу, который лежал на одеяле, одним слитным рывком вытащил. У Степы была улыбка на разбитом лице — смутная, блуждающая. У Степы была футболка в разводах, таких же грязных и ржавых, как на полу. У Степы из одежды была только футболка, и всё те же грязновато-бурые разводы на бедрах. Степа сказал, что он «не в форме», и предложил «лучше, Ром» отсосать. Пока Рома добирался до Степы, он, конечно, успел заглянуть в кухню и удостовериться, что плиту не трогали. Это значило, скорее всего, что они не в курсе, у них нет ничего конкретного, да, но Рома потом всё равно залез в тайник. Раз уж Степа был в относительном порядке, хотя какой нахуй порядок, он приковылял на кухню вслед за Ромой, почти сразу же, только нашёл какие-то штаны, но двигался он — на слух даже — заторможено, неловко, у него что-то было с ребрами, и с… Рома сначала всё проверил. С бумагами, конечно. На три раза, потом придвинул на место плиту, а Степа всё это время тихо сидел на полу, спиной к дверному косяку, наверное, Рома на него не смотрел. Потому что… Идти со Степой в больницу? Помогать с уборкой, вон, на полу стекло, Степины тряпки, плакаты, журналы? Ага, Ром, точно. К Степе приходили из-за него, и тот факт, что Степа ничего не знал… Рома ничего ему не говорил, никогда, ни адреса левого, ни клички чужой, ни имени, ни-ху-я, но разве помогло это, разве, раз… Рома спросил, справится ли Степа сам. Степа растянул губы широко, неправильно очень — нельзя сказать «улыбнулся», Степа улыбается не так. Степа конечно справится сам, ничего смертельного не случилось, его не забрали, на него ничего нет, он жив, подумаешь, парочка гематом, ребра, ногти, пальцы, порванная жопа… Грязная футболка, трясущиеся губы, «давай я лучше тебе отсосу, Ром». Рома вышел оттуда и сразу направился на конспиративную хату. К Миро. Потому что… — Сильно отпиздили? — интересуется Миро светским тоном. Он кладет бритую тяжелую башку на сцепленные руки, дергает плечами заёбано — писал. Долго, видать, писал, и почему опять на бумаге, по старинке, ручкой, блядь, а потом перепечатывать, ещё время тратить, но у Миро была своя какая-то хитровыебанная теория на этот счет, про энергию далёкого космоса или противостояние энтропии, хер знает, Рома особо не вслушивался никогда, то ли дело Гнойный, его аж подбрасывало, но дело вряд ли было только в том, что перепечатывать Мировскую писанину обычно приходилось именно ему, да… Дело сейчас только в том, что какого хрена Миро так явно и густо насрать, Стёпу же… — Мир, а мы не?.. — начинает Рома, сжимая кулаки машинально и всё равно больно, Степа, блядь, да как так-то… — С каких это хуёв? — Миро смотрит цепко. Расслабленно будто, а всё равно — прозрачные глаза чуть навыкате не пускают. Не отпускают. — Мы не можем приставить людей к каждой левой гражданской жопе, на которую ты изволишь кинуть благосклонный взгляд. «Изволишь кинуть благосклонный…» Блядь, как же Рома ненавидит, когда он выделываться начинает! Сука. — Ты, значит, ебёшься со своим… — Кто с кем ебётся, да ещё и без меня? — Третье действующее лицо. Ну, как лицо — морда плоская, фигура нескладная, непропорциональная, голос мерзкий. И всё это богатство в комнату заваливается, и не замели его — пьяный же в жопу, амбре на всю квартиру, вот сука… Сука. Сука нахуй пиздец. Только Гнойного им не хватало для полного счастья, Рома не смотрит в его сторону, но буквально «видит» эту ебланскую рожу, эту уёбищную чёлку кривую, усмешечку паскудную, да блядь, а Миро… Миро не меняет позы, не меняется в лице, ничего не говорит, схуяли это, конечно, а Роме почему-то выйти уже хочется, выйти, уйти, Гнойный и Миро, да в какой Вселенной эта хуйня возможна вообще?! — Птички напели про твою комнатную собачку, — Гнойный подходит близко, со спины — совсем близко, опирается о спинку дивана, дышит в затылок мерзко, тепло. — Ну что, сильно попортился экстерьер? Не видать Кармочке в ближайшее время медалей за блеск шерст… Рома хуярит его затылком. До сладковато-противного хруста, до тёмных искр в глазах, хо-ро-шо. Потом вскакивает, добавляет правой в печень, Гнойному заливает кровью из носа бледный ебальник, припизданутую рубашечку его в тупую клетку — тоже, и руки, и всё, Рома бьёт куда-то ещё, в мягкий тестоватый живот, но Гнойный не закрывается, не отбивается особо, он даже смотрит не на Рому нихуя, а через Ромино плечо — на… — Хватит, — говорит Миро и встаёт на ноги, и Гнойный тут же резко отходит, легко уклоняется от чужого кулака, фыркает розовыми слюнями, дебил. — Слава, ты заслужил, — говорит Миро Гнойному, тот осторожно ощупывает свой нос и что-то гнусавит в ответ, но Миро уже поворачивается к Роме. — Ты, кстати, тоже. Выбирай, или приятное времяпрепровождение, или относительная безопасность задницы твоего… интереса. Миро берет Гнойного за руку бескомпромиссно, как маленького, и транспортирует за собой. В холодильнике должно быть пиво, если какие-нибудь пидоры всё не высосали, вспоминает Рома, Рома вспоминает, как Миро и ему осторожно и небольно прикладывал к свежим синякам запотевший бок банки, Миро… Миро выталкивает длинного Гнойного в коридор и оборачивается на пороге, повторяя: — Выбирай. А то чё это за хуйня, Локи… Сука. Миро ебётся с Гнойным. Миро ебётся с Гнойным — и ничего! И нормально всё, и не надо «выбирать», и вообще… Но Гнойный — это не Степа. Гнойный пришел к ним сам, доёбывался, вроде, год, добивался «личной аудиенции» — тоже, год с небольшим, его сначала никто не хотел вводить в курс, никто не хотел иметь с этим придурком ничего общего, тем более — рассказывать о нём Миро, но всё завертелось как-то само собой — и Гнойный пришёл к ним. Пришёл, обосрал Миро, его тактику, стратегию, цели, средства — даже выражение лица и литературный вкус, говорили, обосрал — и остался. И остался, и Миро его оставил. И Гнойный подчинялся приказам Миро, пусть и пиздел, и выёбывался, притащил каких-то своих отбитых друзьяшек, того же Фаллена, да, но дело знал. А ещё они с Миро… Рома ложится на засраный диван. Потом стаскивает с себя куртку, матерясь и застревая кулаками в рукавах, потом Рома пытается свернуться в узел, подтянуть к животу колени и спрятать, спрятаться, но хуй там. Он даже закрывается курткой с головой. Он даже вспоминает зачем-то, как Степа всегда засыпал под утро — вот так же, тёплым и тугим под боком у Ромы клубком, зачем? Зачем — чтобы не слышать-не слушать, с кухни через коридор доносится характерное поскрипывание стола, блядь, они и там ебутся, кролики хуевы, а у Гнойного ебальце разбитое, да, ну и как ему, интересно, с таким ебалом, а Миро тихий, они оба, конечно, не сильно разгоняются, не орут, но Миро он никогда, вообще никогда не слышал, а… А Степа не громкий уж прямо, не вся эта хуйня из порнушки, зато Степа вкусно округляет губы, когда кончает, губы и брови, и дышит обрывисто, сильно, Степа…. Был. Степа был не прямо уж громким, округлял вкусно губы и брови, спал рядом, засыпал — доверчиво, был очень каким-то красивым, что ли, был — больше нет. Не надо. Надо выбирать, и Рома выбирает. Выбрал, давно. Рома приходит и забирает бумаги. Дверь на месте, теперь входная в Степину квартиру дверь щеголяет свежими сварочными швами. Рома приходит к Степе и говорит, что больше не будет. Приходить. Приходить заёбаным, уставшим, голодным как собака — как всегда, нет времени ни пожрать нормально, ни приготовить, нихуя, Миро требует: вынь да положь материал, приходить к Степе всегда — поздно ночью, рано утром, вчера, сегодня, через воскресенье или на свой (ебануться, двадцать шесть) следующий день рождения, приходить… Нет. Больше — нет. Рома говорит быстро, не потому что плакать хочется, или трудно, или ещё какая бабская херня, а так, просто — чтобы не тянуть кота за яйца. Рома говорит быстро, упаковывает сумку: бумажка красная, белая, синяя. Рома говорит быстро, не смотрит на Степу — не боится, не скучает, никакой такой херни тоже, просто… Бумажка белая, синяя, красная. Степа аккуратно закрывает за ним дверь. Вот и всё. Вот и… — Заграница нам поможет! — Гнойный опять орет. Гнойный опять в говнину, не опять, а снова, и это его не оправдывает, трезвым он ещё хуже, хотя — трезвым он всё-таки ссытся, думает Рома, как и они все — ссытся спрашивать у Миро про Германию, про… — Нет, Слав, — кстати, почему «Слав», Миро всегда говорит про Гнойного «Слава», как про человека, нормального будто человека, а не хуйню на ножках, а не как про Сонечку, сука, Мармеладову или Валентина Дядьку, или как там ещё этот придурок себя в листовках обзывал, почему, Миро, а? Но Миро говорит «Слав», Миро даже — не улыбается, конечно — но смотрит мягко. Не как обычно, когда речь заходит о… — Заграница — за границей. Пройденный этап, никто не приедет в пломбированном вагоне и не сделает всю работу за нас. Работу. Рома уходит в работу ещё глубже, ещё дальше, потому что в их прекрасной стране будущего не должно быть такой херни — чтобы «выбирать». Чтобы взрослые прятались под кроватью, чтобы входные двери с волшебной легкостью слетали с петель, чтобы, чтобы — нет. Рома окончательно перебирается на явочные хаты, теперь он постоянно таскает с собой сумку — «на съёбычи», теперь он просыпается часа в четыре: ещё темно. Ещё темно, долбит неимоверный сушняк, пить хочется даже сильнее, чем победить, в принципе, да — Рома выглядывает в коридор, прислушиваясь. Фаллен должен был свалить, Рудбой отзванивался вечером, Миро… Миро словил музу, ту, что поёт ему о лучшей, сука, жизни, словил и собирался писать, собирался, но уже глубоко заполночь Рома сквозь некрепкий тревожный сон уловил неуклюжее и сдавленное: «Где ты, лысая карлица, Мироша, ну блядь…», и это значило, что… Рома просто надеется, что они уже спят. Что они успели смирить плотский голод, вот это всё, и Рома не наткнется на голую жопу Гнойного, дико, например. Но Рома успевает сделать из комнаты только шаг. Только шаг — и он натыкается на чужой голос. Голый, кстати, ночной — без привычной ленивой подъёбки, какой-то самый обычный, но не узнать его, всё равно, трудно: — Если мы проебёмся, — говорит Гнойный тихо, на кухне темно, не горит свет, но оттуда явно тянет сигаретным дымом, — я… — Не «если», Слав, — у Миро голос тоже другой. Не дневной, а чуть-чуть хриплый, сытый такой. — Когда. «Когда мы проебёмся». Гнойный молчит, и Рома в коридоре беззвучно кусает костяшку на большом пальце. — Ты же умный, Слава, — продолжает Миро через молчание всё так же обычно, — хоть и прикидываешься. Мы сейчас нихуя глобально не изменим, фэктс. Мы уйдём в землю, в темноту и забвение, извините за пафос, здесь всё именно так. Да, наша работа — с нуля, почти, блядь, с абсолютного нуля — нужна. Потому что если не делать нихуя — нихуя и останется, нам, нам всем. Да, важно, да — охуеть как чешет чувство причастности к мировой истории, но мы проебём, Слав. Мы как блядские камикадзе, как смертники — из тех, что заправляются гашишем и подрывают себя к чертям, захватив как можно больше попутчиков и надеясь на рой гурий-девственниц, который встретит их там — в недоступной вечной весне. — Ебать ты загнул, — Гнойный отвечает бесцветно как-то. Бесцветно и спокойно очень, не по-своему, не по-Гнойному. — Да в тебе пропадает поэт. Хуёвый, правда… И ещё — нихуёвый диктатор. Маленький лысый Пол Пот. Будь я умный, Мирош, я бы съебался отсюда, пока была возможность. Отсюда и от тебя. Ты же империю строишь, империю уже сейчас — без ресурса почти, так, на голом энтузиазме. А если бы мы победили… Ты ж нас ещё и не в такую жопу загнал бы, я думаю. Император хуев… — Правильно думаешь, Славушка, — говорит Миро серьёзно. — А говоришь, что не умный нихуя. Гнойный молчит, молчит Миро и молчит Рома. Вязкие длинные секунды срываются в пустоту. А потом Гнойный улыбается. В смысле, улыбка в его словах, интонации, всём слышна так явно, что Рома прихуевает. Ещё сильнее прихуевает. — Ну тогда вот как проебёмся, тогда и скажу. Тебе. Какой ты… как ты мне… Как я тебя, короче! — А успеешь? — фыркает Миро, абсолютно уёбищно, по-девчачьи как-то фыркает и звенит улыбкой в голосе — в ответ. — Успею, Мирош. А до этого нихуя не буду говорить, какой ты пиздатый, хоть и урод. И теории твои уродские, и книжки ты читаешь уродские, а пишешь так вообще говно… — Я понял, Слав, — перебивает его Миро. У Миро очень счастливый голос сейчас. Как будто они победили, только лучше. Или… — Я тебя тоже. Я тебя — тоже. Рома осторожно идет обратно. В комнату, на продавленный диван. Рома сидит и рассматривает собственные пустые ладони. Рано утром, часов в шесть, перед уходом Рома заглядывает на кухню. Они спят — Миро за столом, лбом подпирая сложенные руки, вот дебил, как же у него будет болеть шея… А Гнойный спит на полу, хоть не с голой жопой, и на том спасибо, спит, он подгрёб под себя бумажки, исписанные быстрым корявым — Мировским — почерком, они спят, а Рома поправляет на плече сумку. На съёбычи. Рома идет знакомыми улицами, ещё рано, должен успеть, наверное. Зачем? А так, просто. Чтобы когда проебёмся, сука, чтобы успеть. Рома заворачивает за угол, знакомый подъезд, не «знакомый» — Степин. Степы, а Степа идет на работу, должен, хотя он ненавидит вставать так рано, рано, поэтому людей мало, мало, но они, сука, уже есть, уже загораживают знакомый подъезд, нужный подъезд, оттуда выходит, выходит кто? Ну же, ну — знакомые нужные волосы, футболка со знакомым мультяшным лого на спине, спина Степы, Степа, Степа, ну… Рома видит, Рома знает, Рома открывает рот, чтобы… Под ребра Роме входит что-то непонятное, не то чтобы больно, а так — забываешь, как дышать. Рому окружают фигуры, все одинаковые, четверо, всегда по четверо, почему-то, окружают тихо, без лишнего шума и суеты, не привлекая внимания, Рома открывает рот, но закричать у него не получается, уже — не получается, и Степина спина в дурацкой футболке уже скрывается за чужими ненужными спинами, и Рома понимает, что проебался, уже, блядь, проебался, и всё скрывает темнота. И ничего больше. Степа слышит возню где-то за плечом, оборачивается мимоходом — четверо, всегда по четверо, форма, пакуют кого-то, Степа отошёл уже далеко, разобрать трудно, да и зачем? Зачем, если он, вроде как, вышел через одного парня из редакции на парня, который знал парня, у которого жена дружила с бывшей девушкой парня, который был двоюродным, что ли, братом чувака, который мог пересекаться с Локи. Локимином. Ромой, ну чего вы, да?