Вернее пули, острее клинка

Генрих задумчиво осматривал стены зала. Здесь почти ничего не изменилось со времени его отъезда. Когда-то он звал это место домом, а сейчас словно утратил способность привязываться к чему-либо. Впрочем, кое-что все же осталось. Вернее, кое-кто. С тоской Генрих подумал, что ни один человек в мире не способен полностью освободиться от матери. Его старший брат был тому лучшим примером. Глядя на его жалкие потуги стать самостоятельным и даже не смотреть в ее сторону, что лишь доказывало самую сильную привязанность, Генрих посчитал более достойным унять чувства к родившей его женщине. В конце концов, однажды она приведет его к трону, и им вовсе необязательно демонстрировать глубокие родственные чувства круглые сутки. — Матушка, — услышав знакомые шаги совсем рядом, беззаботно воскликнул Генрих. Часть него и правда радовалась возвращению домой, а еще меньшая часть — к семье. — Годы вас пощадили, — он по традиции с порога отвесил матери комплимент. И снова не солгал — королева-мать действительно, как всегда, была элегантна и привлекательна. — Должен признаться, я ожидал приема потеплее, — теперь в голосе Генриха звучала насмешка, но он с детства любил пошутить. С умом. — Генрих, — мать прошла в двери величественно, но слишком торопливо. Страх исходил от нее ярче привычно удушливого аромата духов. — Должно быть, ты не получил моего письма, — лицо королевы расплылось в фальшивой улыбке, приторной и почти издевательской. Впрочем, слова о том, что «она не хотела гонять его понапрасну» стали куда более откровенным издевательством. Услышав о чудесном исцелении короля Карла, Генрих не сумел сдержать все свои эмоции, но он не прославился бы военными победами, если бы не умел импровизировать даже в самой безвыходной ситуации. Да и не рассчитывал он, что королева-мать так легко и просто усадит его на трон. — Ты не разочарован? — она тоже умела различать подвохи и теперь смотрела на него с подозрением и еще более отчетливым опасением. Генрих решил, что не сдастся ей хотя бы поэтому. — Конечно, нет. Карл мой брат и законный король Франции. А я принц, который волен делать все, что пожелает, — с самой добродушной улыбкой ответил он и посмотрел на мать. Болезненные воспоминания немедленно поднялись в ней, на долю секунды изменив отрепетированное выражение лица, и затихли. Она уверенно направилась к нему. — Добро пожаловать домой, мой сын, — Генрих усмехнулся, когда она подошла так близко, что он почти прижался носом к ее животу, а потом позволил себе поразмышлять. Они не виделись несколько лет, и сейчас, помимо желания побыстрее спровадить его куда подальше и неуверенного страха, в матери читались отголоски нежности, которые она когда-то не стеснялась показывать. Особенно когда он был белобрысым очаровательным мальчиком, вызволенным ею из цепких лап его старшей незаконнорожденной сестрицы. Впрочем, он и сейчас оставался вполне очарователен и не сомневался в том, а чуть озолотившимся цветом волос гордился даже больше прежнего. К такому цвету сверкающие сапфировые серьги подходили идеально. Генрих постарался отбросить мысли о любимых безделушках. Он знал, куда ему лучше направиться, чтобы подумать о своем. Несколько часов спустя, вдоволь належавшись на материнской кровати, Генрих встал и замер ровно сбоку от двери, чтобы входящий не мог сразу его заметить. Он прекрасно знал мать. Знал, что ей потребуется время, чтобы броситься предупреждать последствия его приезда, а после, вдоволь набегавшись, она придет к себе и будет долго смотреть в одну точку, сидя в кресле. Когда Генрих был моложе, такие бдения пугали его больше истерик Карла и лязга оружия. Пожалуй, он и сейчас бы мог сказать, что ничего страшнее не видел — мать словно уходила из реальности. Никаких слез и криков — лишь пустые глаза и полная неподвижность. Конечно, он знал, где блуждают ее мысли. С драгоценным Франциском. Мир мертвых интересовал королеву-мать больше мира живых, и в такие моменты казалось, что она уже никогда не вернется к ним, своим здравствующим детям. Они все словно переставали для нее существовать, даже малолетний Эркюль, совсем отвыкший от ее внимания. Они могли щелкать пальцами прямо у нее перед носом и заработать в лучшем случае лишь раздраженный приказ дать матери подумать и зайти позже. Чаще всего ей было все равно. От размышлений его отвлек скрип открывающейся двери. В проеме возникла темная голова королевы с острой и словно угрожающе поблескивающей короной на ней. Генрих задумчиво наблюдал за движениями матери, отмечая, как едва уловимо подрагивают ее руки. Он не знал, радоваться тому, какое влияние до сих пор оказывал на нее, или огорчаться, ведь он никогда не желал ей зла. Никогда. В отличие от часто бывавшего с ней грубым Карла и даже от славившегося жестокостью по отношению к ней Франциска, которого она обожала и продолжит обожать до конца своих дней. Возможно, поэтому она и боялась Генриха так сильно — она была бессильна против его убийственной вежливости и показательной заботы. Франциск, Елизавета, Клод, Карл, Марго, давно не появлявшийся дома Эркюль — никто из них не вел себя с ней настолько безупречно. — Что ты здесь делаешь? — прошипела королева, когда, не дождавшись, пока она заметит, Генрих ловко обхватил ее за талию и прижал к двери. Ничего недопустимого — простое объятие соскучившегося ребенка. — Вы сами поприветствовали меня дома. Это мой дом, матушка, — вглядываясь в расширившиеся темные глаза, ответил Генрих и с давно отрепетированной ухмылкой накрыл материнские губы поцелуем. Она зашипела ещё громче и уперлась руками в его грудь, хотя Генрих лишь придерживал ее за талию, давая возможность выскользнуть в любой момент. — Прекрати! — наконец решив окончательно и оттолкнув его, приказала мать и, тяжело оперевшись о дверь, лихорадочно приложила руку ко лбу. Она постарела. Волосы все так же сверкали медью, талия оставалась все так же стройна, но морщины в уголках уставших глаз стали отчетливее, и самое главное — она теперь была совсем холодна. Словно лед, без единой капли жизни. Генрих помнил, какими мягкими и теплыми ощущались ее руки в детстве, какой искренней выглядела ее улыбка детям, сколько боли порой читалось в ее глазах. Сейчас же она была... безразлична. Почти. Его приезд затронул хоть что-то в остывшей королевской душе. — Вы говорили, что всегда будете мне рады, матушка, — напомнил ей Генрих свой отъезд. Злость, разочарование, облегчение, недовольство – и среди всего это клятвенные заверения ждать его дома и ежечасно молиться о его здравии. — Но не в своей постели, — совсем тихо возразила она, нехотя возвращаясь к их постыдной тайне. — Разве мы в ней? — съязвил Генрих, встречаясь с недовольным его дерзостью взглядом. — Я никогда не питал к тому склонности, — добавил он равнодушно, усаживаясь обратно на кровать. Всего на миг в глазах матери мелькнула обида и исчезла. Ему нравилось провоцировать ее, играть на самой грани — ненадолго, но маска с материнского лица спадала, и он видел его прежним. — Вот и прекрасно. Если ни трон, ни я тебе не нужны, как ты утверждаешь, значит, я могу ожидать твоего скорого отъезда. Ты замечательный полководец, Генрих. Я уверена, это твое призвание. Даже если ты все еще таскаешь серьги у придворных дам, — она скривилась не то от смеха, не то от отвращения. Она знала его не менее хорошо, чем он ее. — На полях сражений очень не хватает тебя, сынок. — Неужели вы настолько меня ненавидите, что готовы отправить на смерть, только бы не видеть моего лица и не вспоминать, что мы сделали? — Генрих позволил разочарованию просочиться в голос. Конечно, она была не настолько бессердечна, но эти монотонные, одинаковые каждый раз доводы быстро ему надоедали — в таких спорах не происходила битва умов, сражение характеров, они просто повторяли одни и те же фразы, смотрели одними и теми же взглядами, спорили на одну и ту же тему. Они оба заслуживали большего. — А если бы это был ваш дорогой Франциск? Что бы вы сказали тогда, матушка? Наверняка лично вытаскивали бы из-под пуль вместо того, чтобы посылать командовать войсками, как он должен был поступать, будучи королем. — Не смей произносить его имя в таком тоне, — в кои-то веки искренне прошипела королева-мать, неосознанно делая шаг к нему, словно и сейчас грудью бросаясь на защиту покойного Франциска, столь неосторожно помянутого. — Я готова вытащить из-под пуль любого своего ребенка, а ты приехал, чтобы интриговать против своего брата. Ваша сестра Елизавета безумна, но ее религиозные бредни вам ближе моих советов, — теперь уже в ее голосе слышались разочарование и усталость. — Не стоило отпускать ее в Испанию. Она умерла там. Так же, как и Франциск здесь, — это было самое откровенное признание королевы-матери, которое Генрих когда-либо слышал от нее. Она никогда не делилась сокровенным, тем более не признавала ошибок в отношениях с детьми, но сейчас она стояла напротив него, словно полностью потеряв интерес к жизни, словно утратив смысл скрывать. — Но я жив, матушка! — в порыве детской заботы и желания поддержать воскликнул Генрих и вскочил с кровати. — Я мог бы быть хорошим королем. Вы ни в чем не нуждались бы со мной, никогда не боролись бы за свое место. Вам не пришлось бы умолять, увещевать и шептать советы мне в ухо, чтобы Франция уже завтра не развалилась на куски. Карл безумен и сам не хочет быть королем! — Генрих чувствовал излишнюю пылкость в своих словах, но ведь он говорил правду, и его раздражало, что это видели только они с Елизаветой. Они не могли объяснить, почему их мать так держится за неустойчивого и безответственного Карла. – Думайте, как угодно, но я никогда не пойму, почему вы не признаете моих заслуг. — Мне показалось, ты научился скрывать свои чувства, но теперь я снова вижу жажду трона, — королева прошла мимо него и уселась в кресло, никак не отозвавшись на громкие посулы. Видимо, ей правда нравилось, когда дети не уважали ее, а отправляли в темницу и сажали в одну клетку с тигром. – Ты не знаешь, Генрих, как это ранит меня. — Значит, это вам и нужно — шептать королю в ухо то, что нашептывает вам ваш канцлер. Елизавета говорила, вы не расстаетесь. Неужели вам больше нравится мысль, что править Францией будет он, а не ваш родной сын, матушка? — взяв себя в руки, Генрих улыбнулся и посмотрел на королеву с усмешкой. Удар пришелся в цель — ее глаза будто налились кровью, от прежнего безмятежного безразличия не осталось и следа. Она не встала и не закричала, но вся вдруг стала напоминать огромного черного паука перед отчаянной и злой атакой. — Выйди, Генрих, я очень устала, — вместо нападения королева прикрыла глаза и откинула голову на спинку кресла. Конечно, новый приступ бдений вызвал в нем куда большее раздражение, чем словесные обиды. Впрочем, Генрих не собирался сдаваться и с насмешливо вежливым поклоном скрылся за дверью. Он всегда был способнее Карла, поэтому давно научился выглядеть вежливым и хорошо воспитанным щеголем и теперь притаился, наблюдая за братом и тем, как королева-мать, краснея от злости, ходит вокруг него подобно вставшей на задние лапки дрессированной собачке. Девица рядом с Карлом сделала его спокойнее и религиознее, но взамен отбила потенциальную охоту жениться. Генриху это было только на руку, зато королева-мать все чаще приходила в бешенство и все настойчивее показывала королю портреты принцесс со всей Европы. — Карл, сын мой, взгляни, разве эта австрийская принцесса не очаровательна? И нрав у нее кроток, как у ангела, — щебетала королева, пока Карл со скучающим видом терпел очередной показ невест. Девица рядом с ним ободряюще сжала его плечо. Генрих нашел бы ее красивой, если бы она не была столь очевидно проста. — Ваша точная копия, матушка, — пошутил Карл, и губы матери недовольно поджались, а девица коротко хихикнула. Генрих тоже улыбнулся, в очередной раз радуясь тому, как всеми силами брат сам помогал ему стать в чужих глазах более выгодным королем. — Елизавета и правда очень мила. Я подумаю, — вдруг добавил Карл, и Генрих успел отметить еще один одобряющий жест его пассии. Возвращая себе померкшую улыбку, он решил, что она не так проста, как показалась на первый взгляд. — Превосходно. Она станет прекрасной королевой Франции, — обрадовавшаяся было королева-мать снова посмотрела на портрет. Генрих поступил так же. Карл шутил, но внешнее сходство и правда присутствовало — темно-золотистые с рыжиной вьющиеся волосы, хищный разрез карих глаз — разве только полных покорности судьбе, а не жажды противостоять ей. Королева-мать отчетливо задумалась, не ошиблась ли и не нашла ли в самом деле свою копию, которая лишь станет между ней и сыном, а вместе с ним и троном. — Я бы на такой не женился, — объявил Генрих в ухо матери, бесшумно приблизившись к ней и на короткое мгновение обняв за талию. Королева не вскрикнула, но побледнела от неожиданности — последние несколько дней она усиленно делала вид, что Генриха просто не существует, и порой сама себе верила, чтобы потом искренне удивиться его присутствию рядом. — Я и тебе найду королеву по вкусу, сын мой, — скривилась она и жестом приказала уносить не нужные больше портреты. — Или мне поискать среди королей? — Генрих только улыбнулся таким грязным намекам. Прошли те времена, когда ему было пятнадцать, и он отчаянно краснел, как только мать давала понять, что в курсе его открывшихся пристрастий. Он никогда не тушевался, она никогда не стыдилась по-настоящему его вкусов, но ему пришлось научиться хладнокровно противостоять ее столь же хладнокровному манипулированию. — Где угодно, матушка. Главное, чтобы выбирали вы по моим предпочтениям, а не по своим, — довольный собой Генрих кивнул матери и удалился, наслаждаясь живыми эмоциями на ее лице. Все шло прекрасно, пока тонкий расчет Генриха не дал сбой. Самоуверенный, хитрый и решительный он отчитывался перед матерью, как нашкодивший котенок. Невинная шутка с теннисным мячом и разбитым носом Карла должна была остаться обычным недоразумением, если бы не скользкая змея — канцлер Франции. Мерзавец оказался хитрее, чем предполагал Генрих, и теперь ему приходилось доказывать свою невиновность матери, которая, конечно, в нее не верила. — Я командовал армиями, что сделал Карл? — голос подвел его, выдав детскую обиду. Он командовал армиями, но для королевы-матери это не имело никакого значения. Наверняка для нее он по-прежнему выглядел задиристым и надоевшим ребенком. Несмотря на все заслуги, военные победы, много раз доказанные таланты. Он легко не обращал внимания на ее холодность и насмешки, ему не было до них никакого дела, но он не мог принять полное отрицание того, чего добился собственной кровью. — Он родился первым. Это все, что он должен был сделать. Так работает монархия, так она существует, — нехотя, будто не слишком умному ученику, разъяснила королева-мать и посмотрела куда-то в сторону. Генрих не страдал излишним благородством, но все в его душе сопротивлялось несправедливости — отчаянно и бессмысленно хотелось верить, что хотя бы где-то, в каком-нибудь другом мире мать видит его тем, кем он является, считает достойным трона, признает победителем, каким бы по счету он ни родился. – Неужели, матушка? – может быть, Карл и оставался королем, но он сам не терял по этой причине своих законных прав. Права поспорить с матерью уж точно. – Если мы для вас лишь ранжированный список имен, то я и впрямь зря сюда приехал, – голос Генриха звучал ровно, без тени обиды, лишь с очевидной колкостью. – Я не лучшая мать на свете, Генрих, разве я когда-нибудь отрицала? – она подошла к нему так же спокойно и уверенно. – Но что у нас есть, кроме друг друга? – королева-мать погладила его по щеке, и он знал – сейчас она говорила не только и не столько обо всех своих детях, сколько о них двоих. – Сможете ли вы когда-нибудь сказать, что любите меня, после таких признаний? – Генрих прищурился, никогда не понимая до конца мотивы своей матери, пусть с ним она очевидно была честнее, чем с кем-либо. – Я люблю тебя, Генрих, и именно поэтому спрашиваю строже всех. Ты единственный, кто готов защищаться, – на этот раз он нахмурился, путаясь в своих догадках все больше, но королева не посчитала нужным объяснить ему сказанное. – Попроси прощения у брата, – твердо вернулась она к началу спора и больше ни в чем не уступила. Тогда Генрих снова покорно склонил голову и пообещал извиниться перед Карлом. Она вынудила его своими грязными приемами — угрозами обвинить в колдовстве и любой ереси за привезенную книгу, лишь бы он покаялся перед братом и уехал. Генрих умел пожертвовать меньшим ради большего. Он извинится. Так, что они вовек не забудут. Так, как заслуживали и Карл, и она. О да, он извинился. Извинился перед слабым и беспомощным подростком, и это было для Карла унизительно, как ничто другое. Он увидел, увидел, что Генрих прав и все их семейство содрогается от жалости к нему и его бездарному правлению. Они с Карлом прекрасно подрались, просто превосходно — Карл теперь лечил заново разбитый нос, рыдая на груди своей девчонки, а Генрих мстительно подпирал стены материнских покоев. — Как ты посмел? — королева-мать накинулась на него, едва переступив порог. В самом Генрихе по-прежнему кипела ярость пополам с удовольствием. Наконец-то он указал старшему братцу его место. И просто не смог не прийти сюда и не увидеть перекошенное злобой лицо матери. Наверняка она уже десять раз пожалела, что угрожала ему своей проклятой Гоэтией. Люди порой ранят куда больнее сверхъестественных сил. В буквальном смысле схватив Генриха за шкирку, королева-мать почти кричала, тяжело дыша и сверкая влажными глазами. — Я не сделал ничего преступного, — усмехнулся Генрих, перехватив ее руки. Оставалось надеяться, в глазах у нее все же стояли не слезы, иначе было бы жалко видеть несгибаемую королеву-мать такой. Из-за какого-то истерика, пусть он хоть трижды родился королем. — Я просто сказал правду, которую все вы упорно предпочитаете скрывать. Карл начал первым. Он всегда начинает первым. — И ты всегда отвечаешь, — зло и разочарованно бросила королева, убавив пыл, но не отступив. — И ты еще спрашиваешь, почему я не рада твоему приезду. Я устала, Генрих. Я думала, я буду помогать сыновьям править, буду гордиться ими. Но уже второй раз я лишь борюсь. Я не хочу делать этого в третий раз. Я знаю, как быть с Карлом. Он не идеальный король, но... — Генрих знал, что она скажет, как знал и то, что подумает она совсем о другом, и поспешил озвучить это другое. — Но никто из нас не идеален. Не таков, как вам бы хотелось. Даже Франциск. Не так ли, матушка? — поинтересовался он, крепче сжимая оба ее запястья. — Не вздумай, — предупредила она, но было уже поздно. Воспоминания, которым старался не придавать значения он и которые надежно запрятала в дальний угол памяти она, ожили, как будто все случилось только вчера... Всей душой Генрих рвался воевать, едва повзрослев. Несмотря на не традиционные любовные пристрастия и слабость к женским нарядам, он знал, что обладал военным талантом. Знал и стремился его доказать. Казалось, королева-мать была не против таких его желаний, даже поощряла их, но всякий раз, когда речь заходила о реальной военной кампании, она обнаруживала тысячу разумных причин оставить Генриха дома. Он не находил этому объяснения, давно не видя от королевы крепких материнских чувств, и однажды его терпению пришел конец. — Почему я не могу поехать? Я уже давно не ребенок, мадам, — явившись к ней как-то вечером, прямо спросил Генрих. Его отчаянная решимость настолько пропитала воздух, что королева-мать впервые растерялась перед ним и упустила возможность спрятаться за привычными холодными объяснениями. — Потому что ты слишком молод, — все же попробовала она, и Генрих вспылил, хотя с детства усвоил урок — истерика была последним путем к успеху. — Франциск был младше меня, когда отец отправил его в Кале, — напомнил он, и мать недовольно поджала губы. — Твой отец тогда был не в себе. Я не допущу его ошибок, — она отвернулась, будто надеясь, что он удовлетворится таким ответом и уйдет. — Только в этом причина? — вместо того, чтобы скрыться, трусливо поджав хвост, Генрих подошел ближе к ней. — Какая разница, почему Франциск оказался там. Он выиграл, прославил Францию и вас. Риск всегда присутствует в жизни принца крови, и он оправдался. Чем вы недовольны? — он взял королеву-мать за плечи, наблюдая за их отражением в окне — он сам выглядел расстроенным, а она... Генрих не смог бы описать все чувства, написанные у нее на лице. Имя Франциска всегда раздирало ей душу, и она так и не научилась это скрывать. Смерть своего старшего и выстраданного ребенка она переносила очень тяжело, порой забывая о живых своих детях. До Франциска она похоронила трех своих детей, но они были невинными младенцами, которых она едва успела узнать. А Франциска она ждала десять лет и еще шестнадцать берегла от каждого чиха. Возможно, поэтому она никогда не отпускала Генриха от своей юбки – в глубине ее души он видел страшное и большое разочарование, мешавшее ей поверить в собственных детей. — Ты не должен думать, что я тебя не люблю, Генрих, — словно прочитав его мысли, громко сказала королева. — Ты мой сын, мой ребенок. Я рисковала жизнью ради тебя, — Генрих на мгновение прикрыл глаза, чтобы отогнать неприятные воспоминания о похищении и о том, как голова матери чуть не скатилась с ее плеч — Но чем я хуже Франциска? Почему ему вы позволяли все, а мне отказываете в моем праве и благородном желании воевать? — справившись с горечью ностальгии, продолжил упрямствовать Генрих. Ему нужно было это знать. Нужно было хотя бы услышать подтверждение своих мыслей. — И что вышло из моих потакательств? — вспылила в ответ королева и, сбросив его руки со своих плеч, развернулась к нему лицом. — Франциск мертв. Он ни разу ко мне не прислушался. Он страдал. Он мучил меня. Отказал мне во всех моих порывах, — ее голос стал высоким и неправдоподобно звонким, губы дрожали, глаза расширились, словно она едва сдерживалась. — Что бы вы хотели от него? Скажите мне, матушка, и я сделаю, — прошептал Генрих, чувствуя что-то новое, что-то, что от него раньше умело и тщательно скрывали. — Ты не понимаешь, Генрих, — предупреждающе прошипела королева, но он уже сделал еще один шаг к ней. Она вдруг стала выглядеть иначе, и он ощущал волны чего-то тяжелого, темного и запретного, исходящие от нее. — Так сделайте сами, — предложил он, заворожено наблюдая за ней, жадно ловя каждое движение. Слабость. Он неожиданно нашел ее слабость. Она смотрела на него долго и пристально, надеясь победить взглядом, но он никогда не боялся матери. И сейчас он хотел забрать то, чего он наконец добился от нее. Чувства. Горячая молодая кровь бурлила в нем, заставляя стоять не шелохнувшись и ждать. Ждать, пока в материнской голове все окончательно сложится в его пользу. Он был по-юношески наивен, но уже понял, что поднялось в ней, и в тот момент оно не напугало его, лишь польстило и ослепило. Несмотря на это, он оказался не готов, когда королева-мать вдруг резко навалилась на него всем телом и ее сухие горячие губы прижались к его собственным. Женские руки обвили его шею, и Генрих опомнился — ответил на поцелуй, стиснул материнскую талию, тронул застежки платья. Все было как в пьяном мареве, но страх и отвращение не приходили. Опыта с любовниками обоих полов Генрих уже тогда набрался предостаточно, и вид голого женского тела на шелковых простынях его не смутил. Ногти королевы-матери скребли Генриху плечи, пока он, не веря самому себе, лихорадочно толкался в нее, острые колени сдавливали ему бока, круглые бедра напрягались и покрывались красными отпечатками, стоило только коснуться. Генрих хорошо запомнил это немолодое, но в то же время сильное тело — и все же еще лучше он запомнил лицо. Чужое, расслабленное, полное любви и нежности и в то же время искаженное страстью и каким-то незнакомым безумием. Все черты королевы-матери заострились, вырвались наружу, и она прижималась к нему свободная и счастливая. — Ты поедешь, — сказала она, когда после они лежали рядом и ее грудь прикрывала только тонкая простыня, а все остальное и вовсе оставалось совсем нагим. Генрих не сразу понял сказанное — в голове было пусто и хорошо, от содеянного не тошнило, уходить не хотелось. Он победил. Он сломал эту неприступную стену, наконец вытянул скрытую столько лет любовь наружу. Муками совести он озаботится когда-нибудь на старости лет. – Но не сейчас. Скоро, обещаю. Я не могу потерять тебя, Генрих. Только не тебя. Ты единственный, кто никогда не разочаровывал меня, – слова звучали тихо, но твердо, совсем не нежно, и все же в них больше, чем когда-либо сквозила привязанность. Генрих не сомневался в обещании матери – она никогда не лгала ему, а подождать немного он сумеет. Главным было получить ее благословение. — Упокой Господь его душу, — искренне заметил Генрих, подумав о брате, благодаря которому броня их матери треснула в очередной раз. И это стало ошибкой. Бессмысленное и жестокое сравнение. — Никогда больше не смей так оскорблять его память и так низко ценить себя, — королева-мать приподнялась на локте и опалила его своим горячим от гнева дыханием. Генрих рассеянно посмотрел на спутанные пряди волос, взвившиеся вокруг ее головы подобно змеям Горгоны. — Я сделала это с тобой. Только с тобой, — мать вдруг порывисто поцеловала его в лоб и быстро отвернулась. От такой яркой вспышки любви у него защемило сердце. Он сам все испортил. Дважды. Сейчас он видел, в чем оказался глуп, а тогда ему не хватило опыта. Генрих предвкушал свой скорый отъезд – он слышал, в будущую кампанию против гугенотов королева-мать наконец-то собиралась дать ему шанс нюхнуть пороха. Он чувствовал славу, оказавшуюся на расстоянии вытянутой руки, и пьянел от нее без вина. – Я хочу показать тебе кое-что, – она зашла к нему как-то вечером, когда Генрих уже собирался ускользнуть в объятия своего очередного увлечения. Но лицо королевы выглядело слишком серьезным, чтобы отказать ей и предпочесть любимые развлечения. Генрих отправился за ней, по пути рассматривая странно простое темное платье и небрежно уложенные волосы. Возможно, она уже собиралась спать, а потом передумала и решила о чем-то ему поведать. Он понял, что не ошибся, увидев в ее покоях приглушенный свет всего нескольких свечей и разобранную постель. К его удивлению, они направились мимо свечей, кровати, стола и всего прочего и подошли к тайной панели в стене. Он догадывался, что у его матери имелись секреты, но не чаял увидеть своими глазами, да еще так неожиданно. За стеной оказалась еще одна комната, совсем маленькая, ярко освещенная странно желтыми свечами, наполненная каким-то резким, не слишком приятным запахом. У Генриха закружилась голова от этого странного антуража, хотя он никогда не слыл впечатлительной натурой. – Это Гоэтия, – мать взяла его за руку и подвела к лежащей на столе черной книге. Генрих посмотрел на нее с недоумением, не понимая, чего от него хотят, пусть и догадывался, что ему показывают. – Ее сила темна, и с ней нужно уметь обращаться. Я умею, – странно нелепо заключила королева-мать. От нее исходил жар, неприятный и почти невыносимый, какого он не чувствовал и в постели с ней. – Не сомневаюсь, матушка, – ответил Генрих, стараясь не смотреть в темные материнские глаза. Все здесь ему не нравилось, было чуждо, даже если он чувствовал важность этого места для матери и хотел оценить ее откровенность. – Но к чему вы показываете мне свои… развлечения? – с трудом подобрал слова он, наблюдая на материнском лице недовольство и легкое разочарование. – Скоро ты уедешь, – она подошла к нему ближе, снова обжигая странным, почти болезненным пламенем. От чада свечей у Генриха слезились глаза. – Я буду молиться за тебя, – и тогда он понял. Понял, что она имела в виду и к чему показывала все это, и осознание совсем его не радовало. Увлечение черной магией влекло за собой слишком много тяжелых последствий. – Я больше никому не позволю отнять у меня дитя. Карл слаб, но ты… Никакая шальная пуля не должна коснуться тебя, – мать взяла его за плечо и посмотрела прямо в глаза. Генриху показалось, она что-то приняла – слишком большими и черными выглядели ее зрачки. А потом он вдруг ощутил резкую боль – клочок волос остался в материнской руке, ловко метнувшейся к его голове. – Ты мужчина, и я не могу препятствовать тебе. Но я могу защитить. Ты моя главная надежда. – Это ересь, матушка. И я не останусь здесь больше ни одной минуты, – он развернулся на каблуках, скорее пробираясь к выходу. Пожалуй, теперь он получил объяснение, почему родная мать не подпускала его к себе, в то же время не пуская никуда дальше дворца и охотничьих угодий. Как получил и долгожданное доказательство ее любви. Но все это оказалось окрашено таким налетом фарса и помешательства, что Генриху стало дурно и тоскливо. Его отец назвал бы подобные признания королевы-матери фантазиями, разбуженными в ней ее шарлатанами. Он сам назвал бы их страхом. К тому же, его не прельщало совершать военные подвиги ни под защитой Бога, ни под защитой дьявола – он хотел совершить их сам. – Генрих, где тебя черти носили? Я не один из твоих прихвостней, чтобы дожидаться твоего расположения часами, – раздраженный мужской голос встретил его с порога, отгоняя разочарование. – Кажется, ты называешь этих несчастных миньонами, – голос зазвучал еще злее, окрашиваясь презрением. – Ты опоздал, Гиз, – заметил Генрих, захлопывая за собой дверь и рассматривая гостя. Генрих де Гиз не был красив, но он был бесконечно харизматичен, мужественен, порывист, силен и остер на язык. И он уже успел вкусить то, в чем Генриху до сих пор отказывали: военную славу. Принц Анжуйский мог бы сказать, что любил его больше всех, с кем когда-либо спал. За одним исключением. – Мой день расписан по минутам, а подготовка отнимает последнее, – он обхватил лицо недовольного герцога руками и улыбнулся. Генрих не забывал пококетничать, но куда больше ему нравилось общение на равных. – Все еще надеешься оказаться на поле боя? – Гиз усмехнулся и сам поцеловал его – крепко и уверенно. От него пахло вином и порохом, пахло самой жизнью. – На этот раз я точно буду там. Как мы и мечтали, – Генрих потянул любовника к кровати, попутно стараясь раздеться. Мысли о черных книгах и торопливых материнских словах отступали, оставался дым будущих побед и яркое возбуждение, которое всегда накрывало его в присутствии презиравшего подобного рода утехи герцога. Генрих стал единственным исключением и находил это поводом для гордости. – Уверен, в военном искусстве тебе меня не превзойти, – самолюбиво заявил Гиз, подминая его под себя и прижимаясь всем своим хорошо слаженным телом. – Посмотрим, – так же самолюбиво ответил Генрих, умело просовывая руку ему в штаны. Нетерпение овладело принцем окончательно, и именно того он хотел после неожиданно трудного дня. Он уже готов был продолжить, стащить с любовника штаны окончательно и показать, каким искусством владел в совершенстве, когда дверь спальни с шумом распахнулась, и в проеме возникла королева-мать, еще более растрепанная, чем прежде. – Генрих, я подумала, что зря… – она замолкла на полуслове, ее губы образовали идеальное и ровное «о», а глаза расширились от удивления. Оба Генриха не спешили приветствовать королеву-мать, замерев на своих местах – Генрих в одной рубашке распластанный на кровати, а Гиз со спущенными штанами над ним. Принц просто не привык запирать дверь. – Добрый вечер, Ваше Величество, – наконец поздоровался Гиз и натянул штаны обратно. Генрих же просто сел на кровати, наблюдая за матерью. Конечно, она знала о его пристрастиях, смирилась с ними, но Гиз никак не походил на фривольных и изящных миньонов. И конечно, она узнала его мгновенно, даже со спины, ведь эта спина и эти кудри уже снискали известность во всей Франции. – Ты едешь, – покачав головой и поджав губы, высоко задрав подбородок, объявила королева-мать, глядя Генриху в глаза, а потом вышла, без всякого недовольства закрыв за собой дверь. Больше она не проронила ни слова до самого его отъезда, никак ему не препятствуя, словно не продержала его дома несколько лет, хватаясь за любой повод. Впрочем, несмотря на легкое чувство вины, Генрих был счастлив – он нашел свое призвание и не стремился домой до того самого момента, когда понял, что пора отвоевать новое право – право на трон. Тогда и выяснилось, кто отказывал ему в этом праве, как когда-то лишал возможности сражаться. И вот сейчас, несколько лет спустя, он стоял рядом с матерью, постаревшей и еще больше похолодневшей, и в нем поднималась та же буря, что и тогда, годы назад. Он был старше, умнее, счастливее, еще сильнее желал трона и — совсем чуточку — любви матери. Как и все в их семье. Власть, смерть и любовь следовали за ними по пятам. И королева-мать оказывалась тем, без чего они не находили ни любви, ни власти, ни смерти. – Я знаю, почему вы так держитесь за Карла. Вы знаете, кто я. Вы все знаете, – оживив воспоминания, Генрих и впрямь знал ответ. Он был дураком и упустил главное – ей будущее открылось давным-давно, поселив вечный страх. Страх и желание его победить, отсрочить потерю и не дать захлестнуть слабости. — Сегодня я напомню вам это, матушка, — пообещал Генрих и провел ладонью по щеке матери. Она застыла, бледнея, даже не моргая, и он действительно поцеловал ее первым. — И уверьте меня после, что любите Карла больше. Генрих ожидал отказа, сопротивления, угроз, но она ответила, как и он тогда, в прошлый раз. Тонкие губы раскрылись ему навстречу, она вся словно потянулась к нему. Тогда Генрих отпустил ее руки, и они знакомо легли ему на шею. Поцелуй быстро становился страстным и жадным. Генрих ослабил завязки материнского платья и потянул вниз, королева-мать в ответ вцепилась в ворот его рубахи. Они уже знали друг друга и оказались в постели еще быстрее. — Скажи, что не осчастливила это ничтожество, — замерев между ее ног и проведя ладонью по обнаженной груди, неожиданно попросил Генрих. — Нарцисса, — пояснил он, когда мутные глаза матери уставились на него с удивлением. — Он мерзавец и предаст любого, — Генрих и сам не знал, зачем говорит это, да еще и сейчас. Просто он вспомнил канцлера за столом совсем недавно, и снова ощутил чувство опасности, которое никогда не подводило его на войне. — Нет, — он не ждал ответа, но получил — туманный и бессмысленный. Впрочем, ответ был уже не особенно интересен Генриху. В свете свечей лежащая в кровати полуголая королева влекла его больше мыслей о местном интригане. Генрих склонился над ней, так и не решив, кто она ему сейчас — мать или королева, и овладел обеими в одно резкое и сильное движение. Все было в точности, как в прошлый раз, только ярче, дольше, приятнее. Пышная грудь подскакивала у него перед лицом, женское нутро вокруг него сокращалось и сжималось, громкие стоны нескончаемо лились в уши. Они прижимались друг к другу, путаясь в руках и ногах, соприкасаясь бедрами и животами, раскидав все подушки и одеяла, пока устало не затихли на разоренной кровати. — Однажды я стану королем, вы знаете это. Всегда знали, — сказал Генрих, поглаживая плечо королевы-матери, обессиленно лежащей у него на груди. Она дышала тихо-тихо и не двигалась, слово желала притвориться мертвой. — Да, — все же пробормотала она, впервые признавая очевидное. Сердце Генриха готово было запеть от счастья. — И знаете, что я стану хорошим королем, — войдя во вкус и целуя волосы на ее макушке, продолжил он. — Да, — чуть менее уверенно согласилась королева, и это сомнение задело его, но Генрих решил не портить редкий момент покоя между ними затяжными спорами. Он станет хорошим королем, и споры отпадут сами собой. — Но вы постараетесь отодвинуть час моей коронации как можно дальше в будущее, — королева отчетливо напряглась после таких слов и все же не разозлилась. — Ты не единственный мой сын, Генрих, — только и сказала она, и он улыбнулся. Конечно, не единственный, и, конечно, королева-мать до последнего будет оберегать старшего сына и короля, но разве Генрих просил ее о предательстве? Он, в отличие от Карла, не слаб и выбьет свое место боем. – Неужели в вас и впрямь заговорила мать, Ваше Величество? – беззлобно заметил Генрих. Пожалуй, сейчас он действительно ощущал необъяснимую материнскую любовь, не знающую логики и доводов рассудка. – Нет ничего сложнее, чем быть ею, – снисходительно и устало ответила королева. – Но ты не позволяешь мне забыть, – куда теплее и еще более измученно добавила она. — Как вы думаете, что о нас напишут, матушка? — все с той же ленивой и мечтательной улыбкой поинтересовался он, обхватывая королеву за талию и прижимая ближе к себе. — Разумеется, что ты был моим любимым сыном и самым способным из Валуа, — серьезно и устало ответила она. И он ни капли не сомневался, что она права. — Но это не избавит тебя от извинений перед Карлом и покаянного письма Елизавете, — в этом он тоже не сомневался. — Конечно, матушка, — усмехнулся Генрих и плотнее накрыл их одеялом. Однажды он станет королем, но сейчас битва только начиналась. Тем ярче будет вкус победы.