**
Его ночная рубашка волочится по полу, сковывая движения и стесняя походку; она жадно прячет стройные ноги, изящную талию и хрупкую спину со сведенными вместе лопатками. Он падает несколько раз, прежде чем спускается вниз и замирает возле холодильника. Старое радио опять отказывается ловить единственную волну, поэтому он неумело вертит в руках пыльные пластинки с Элвисом, сурово и недоверчиво поглядывая на крошечное устройство с надкусанным яблочком с обратной стороны — подарок его внучатых племянников. Он никогда не доверял этим новомодным светящимся литым алмазным светом вещичкам, ворчал и хмурил брови, почесывая в затылке и понимая, что выглядит глупо. Он слышал, что это может быть одним из побочных эффектов — взросление в юном теле. Это похоже на листья плюща, что оплетают легкие, переставая пропускать солнечный свет, на который у тех аллергия. Это напоминает кромешную тьму на дне высохшего колодца и морозную мяту января, что силками стягивает колени и щипает за бока. Это кажется ему длинным коридором, где нет стен и потолка, — лишь тьма и страх, заползающие под рубашку. Он вздрагивает, осознавая, где находится. Он вновь прошагал два квартала на Запад, в конечном итоге оказавшись посреди молочного отдела, держащий в руках творог. Говорят, он полезен для зубов. Он решает не платить. Люди много болтают — думает он, когда полицейская машина останавливается возле дома его сестры. Люди многого не знают, а то, что знают — не хотят считать за правду, поэтому вычеркивают её окровавленными чернилами и вписывают свою — болотно-зеленую, полную фальши и желчи. Он бросает взгляд на водителя и закатывает глаза, когда тот неумело подмигивает в ответ, попутно оттягивая воротник тесной полицейской формы со следами полумесяцев под мышками. Пожилая женщина уже ждет у калитки. Она заводит его в дом, заботливо придерживая под руку, её серебряные волосы пахнут луговыми цветами, и он вспоминает, как они вместе гонялись за бабочками на заднем дворе семейного дома, полвека тому назад. Это выглядит комично — он не спорит. Ведь его сестру спутали с его матерью, вручив той в качестве малолетнего преступника и заклеймив вором. Вором молочных продуктов. Он хихикает, когда сестра делает малиновый чай и тот идет через нос. — Луи, пожалуйста, — начинает она, убирая сахар со стола, чуть не высыпая содержимое из банки, её руки трясутся и это не от старости. — Не хочу, чтобы ты подавился, — она улыбается, ведь он совсем не изменился, он всё такой же дурачок, каким был в свои далекие и застывшие навечно двадцать два. — Ты похожа на неё, — задумчиво, отстранённо; он смотрит перед собой и ничего не видит — зрение садится слишком быстро. — Я люблю тебя, дорогой, — её мягкие руки, что пахнут пирожками с пересоленной капустой, ложатся на его худые плечи и сглаживают тоску, отгоняют печаль, и те перестают подрагивать. — Останься на ночь, если хочешь. И он останется, в который раз занимая кровать покойного мужа своей целой сестрицы. Он слышал, такое не забывается.**
Он как-то узнал, что осьминоги — замечательные художники, вот только мало кто из них об этом осведомлён. Талант являет себя после нескончаемых стычек с сумеречным кальмаром или ядовитой лава-рыбой: они окрашивают океан в чернично-бурый, а те замирают, пораженные красотой, и млеют, становясь побежденными, оттого и прозрачно-водянистыми. Он знал, что соседские детишки полны яда и мрака, так же, как и морские хищники — враги осьминогов — они всегда толпились возле его дверей и топтали газон, в надежде своими глазами увидеть нестареющего уже сотню лет неполного старика в юном теле. Сотню лет? Неужели, он уже такой старый?.. Он всегда помнил об осьминогах, когда заходил в магазин красок, но каждый раз забывал, почему оказывался так далеко от дома, как только колокольчик над головой звенел три раза. Его охватывала паника, и откуда-то появлялись силы на бег. Он всегда знал, что он — осьминог, вот только без красок, блеклый, ссохшийся и хмурый. Даже сейчас, крепко держа в руках длинную швабру, он прятался в кладовке, выкрикивая одинокие слова в сторону хихикающих детей, и вряд ли это могло заставить кого-то содрогаться от страха. Они, точно рыбки гуппи, прилипали к стеклу и зависали на месте, парили в невесомости и выжидали, когда осьминог брызнет своими чернилами. Но этого не происходило. — Он сломан! — кричали гуппи. — Он никогда не будет целым! — хохотали они. Он лишь тоскливо улыбался и незаметно для самого себя засыпал в кладовой, просыпаясь посреди ночи в полнейшем одиночестве и мраке. Он не боялся тревожности, что тянула свои костлявые пальцы и звала к себе. Он привык чувствовать колючие слезы на своих щеках. Номер сестры всегда был на быстром наборе, а трубка весела на стене. — Почему они так жестоки, Лоттс? — проглатывая страх и сдерживая слезы, он шептал, сидя на полу гостиной; телефонный провод мог тянуться на долгие тысячи миль, позволяя ему потеряться в пустынных коридорах собственного дома. — Они не уйдут, пока ты не покажешь им того старика, дорогой, — она красила ногти, а на другом конце провода Луи поморщился; стойкий запах ацетона поманил пальцем и щелкнул по носу, пуская кровь. — Его здесь нет, — растерянный тихий шепот смешивается с гулом пожелтевшей картинки телевизора. — Ты прав, его там нет, — теплый мешочек шерсти льнет к её ногам, летний ветерок обдувает розоватые щеки; время ей к лицу, она и впрямь похожа на их мать. В глубокой раковине плавают спелые яблоки, на полу — миска с молоком. Шелковые нити золотого дождя тянутся со всего дома, они бесконечные и разноцветные, они отражают свет, ловят его на себя и не хотят делиться с вечностью. Она чувствует, как они рождаются из тьмы, сползаются изо всех щелей и окутывают её душу, словно мягкой шалью; они заплетают её седые волосы, аккуратно подвязывая их в хвост. Она помнит этот голос. Это её старший брат. Любитель динозавров и супер-героев с обложек потрепанных комиксов, выменянных на отцовские карточки с бейсболистами. Он улыбался так солнечно и ясно, пока не осознал, что он — единственный, кто не стареет на семейных фотографиях, заполонивших её дом, точно это поможет ей не забывать. Словно это были моменты счастья, которые необходимо держать на виду, чтобы заставить завидовать остальных «целых». Пока они делали новые снимки, свет медленно покидал его тело, разъедал душу и сжигал изнутри. Он стал бледным и слабым, неуверенным в себе и замкнутым. Он отсырел, словно хрупкая спичка, угодившая в блюдце с остывшим чаем. Её братец. — Он уже давно стал тобой, — добавляет она в темноту.**
Четверть десятого. Его крыльцо протяжно стонет, жалуясь на пришельцев из другого века. Они снова здесь, и это не кажется планом Судьбы. Всё, что касается Судьбы — обходит его стороной вот уже семьдесят лет. «Забытый Судьбой» — выгравировано на бампере его старенького Porsche. В его руках всё та же швабра, и, покрытая блеском новенькая сковорода, кажется, из далеких шестидесятых. Он никогда не умел готовить, надеясь на то, что его половинка научит его однажды. Но вот прошло уже более пятидесяти лет, а он всё так же боится идти на курсы кулинарии в одиночку. — Не хочу обжечься, пока буду варить блинчики, — и это оправдание на вес золота; оно всегда веселит его сестру и её внуков. Он нерасторопно крадется к двери, внушая в себя столько грозности, сколько сможет. Он кажется пугливым олененком, потерявшим свое стадо, запутавшись в кустах шиповника и провозившись в нем чуть дольше, чем нужно. И теперь, оказавшись наедине с хищником, выдергивающим гвозди из скрипящих половиц на его крыльце, он боится открывать ему дверь и впускать тьму в сиплые легкие, делиться с ней сладостями и объясняться перед её родителями. Он толкает дверь и та, кажется, оставляет ссадину на руке одного из этих наглых малышей. Гул замолкает и все таращатся на молодого юношу со сковородкой в руке, облаченного в стариковскую одежду. Он зажмурил глаза, выставив орудие перед собой; худые руки подрагивают, а слабые запястья кричат об увольнении. — А где старик? — спрашивает кто-то из толпы, и плечи Луи дергаются. Он несмело открывает один глаз и видит расплывчатое пятно в пяти метрах от себя. Тяжелая сковорода падает из рук, пугая стайку гуппи. Они на мгновение замирают, а позже, с тяжестью уныния на плечах и разочарованием на лицах бредут к своим велосипедам, в спешке брошенным на сухом газоне. Теперь он стоит в дверном проеме и не понимает, почему они не испугались. Он явил им старика с проблемным зрением и ноющими суставами, а они даже не захотели остаться на чай. Луи с досадой закрывает дверь, намереваясь пойти на кухню, но резко замирает, слыша чей-то крик возле гаража, на подъездной дорожке. Покрепче схватив швабру, он мчится в сторону звука, надеясь взять свое и накричать на противных детишек, попросту тратящих лето. Он подходит ближе и видит вмятину на пассажирской дверце своей машины. Рядом лежит зеленый велосипед, обклеенный розовыми наклейками с блестками, а возле он находит одного из тех непосед. Его кудрявая макушка нагрелась на солнце, и Луи ненароком обжигается, случайно задев её рукой. — Простите, сэр, я не справился с управлением, — он старается не замечать огромную ссадину на гладкой коленочке и не тыкать в окровавленное место пальцами. Луи щурится, пытаясь побороть недуг и разглядеть мальчика, в чьи глазах притаились страх и обида. Его приятели уже на полпути к сладкому магазинчику, а он застрял здесь. Кажется, он только сейчас заметил огромную вмятину на чужой машине, поэтому так неуверенно переступает с одной ножки на другую, боясь услышать крики красивого мужчины перед ним. — Ох, я, извините, — слезы текут по щекам, а хрупкое тельце охватывает паника; он хнычет, и Луи не знает, что делать, во рту пересыхает, когда он смотрит в огромные зеленые глаза, полные слез. — Мама говорила быть осторожнее, я не… Холодная ладонь находит крошечную ручку, и мальчик замолкает, он заглядывает мужчине в лицо и боится шевельнуться. — Всё хорошо, — его мягкий голос звучит приятно, он напоминает малиновое варенье и сахарную вату, а его голубые глаза — васильковое небо после дождя и прохладный ручей, в который он по обыкновению бросается нагишом. Луи смотрит на маленькое существо перед ним, внимательно вслушиваясь в приглушенные хрипы в его груди, и не может отвести взгляд. Их руки всё ещё делят тепло, коленка мальчика кровоточит, а пот скатывается по спине Луи, заползая под тугую резинку боксеров. Одинокие слезы катятся по персиковым щекам ребенка, царапая бархатную кожу, и ему страшно. Он не понимает, но боится отойти назад. Он боится больше не увидеть лицо мужчины, чьи щеки орошают слезы, путаясь в островках волос, покрывающих острые скулы. Оба чувствуют жжение в области запястий. Судьба лишает их даже такой нелепой формальности, как знакомство. Оба помнят о том, что говорится в книгах: когда ты становишься целым, лунная пыльца покрывает макушку, а Афродита шепчет слова проклятия; она призывает водоворот любви, толкает одного, а следом летит второй. В книгах говорится о времени, неумолимо лишающем двоих молодости, свежести и одиночества, взамен дарующем вечный покой и дом в объятиях друг друга. Там говорится о поцелуе, после которого слезы превращаются в алмазы, а улыбки — в сахарную пудру и сладкое вино. — Луи, — произносит мальчик, засматриваясь на мужчину перед ним; его щечки покрываются румянцем, а в груди щебечет воробей. — Гарри, — шепчет Луи, не отпуская маленькой ручки из своей ладони. Они чувствуют поцелуи солнца на щеках и запах маргариток в переплете с ромашками. Это весенняя вьюга и аромат дождя, бьющего в окна поздней ночью. Это медленная игра в Скраббл и чтение бульварных романов под мигающей лампой в гостиной. Это горячий чай с лимоном и холодный мартовский градусник под ночной рубашкой. Это обжигает губы и щекочет изнутри. Это ни с чем не спутать. Это выворачивает наружу и вынуждает кричать от боли. Это прекрасно. Слишком хрупко. Луи берет мальчика на руки, не осознавая, что это может показаться недопустимым со стороны, и не глядя переступает порог своего дома. Он усаживает его на кухонном столе и достает аптечку; его ножки болтаются в нескольких метрах от пола, и это кажется небезопасным. Гарри успокаивается, когда заботливые руки обрабатывают рану, поглаживая уязвимую кожу вокруг; большие ладони нежно гладят гладкие ножки, и Гарри закрывает глаза. Он откидывает голову назад, чувствуя тепло под футболкой. Он боится дотронуться до небритой щеки Луи, но когда чувствует лунную пыль на своих губах, уверенно тянется к нему и ощущает счастье. Луи тут же прижимает крошечную ручку к своей щеке и боится закрыть глаза, он уверен, что это лишь сладкий сон. — Луи, вы — мой соулмейт? — задыхаясь, спрашивает мальчик, его грудь вздымается высоко и он боится задохнуться; нежная асфиксия навещает его третий раз за год. — Да, любовь, — он прижимает хрупкое тельце к себе и не верит, что держит свое счастье в руках. Он не верит, что оно столь юно и наивно. Что ему всего девять лет.**
Он спотыкается на ступеньках летнего домика, в котором находит её после позднего ланча; порой, здесь она придается мечтам и рисует бабочек, что иногда заглядывают на черничный пирог с холодным кофе. Он топчется на месте, не в силах сдержать сочащийся наружу лавандовый свет, но всё же ждет, когда она откроет глаза и поманит его рукой. Он опускается перед ней на колени и чувствует теплые руки в своих волосах, они перебирают согретые алым закатом мягкие пряди, пропускают их через пальцы. Он чувствует легкость и нежную истому крадущегося вечера. — Я встретил его, Лотти, — шепот прыгает в карман длинного сарафана, в котором она поливает цветы и красит забор на заднем дворе; она слышит биение его беспокойного сердца. Солнце играет с её пепельной кожей, норовя облить шипящим кипятком открытые участки. На сутулых плечах легкая накидка из пурпурного льна, а на ногах плетеные лодочки. Её улыбка всё такая же мягкая, что и в далекие семидесятые, дыхание ровное и прохладное, точно холодный чай, или мохито в высоком стакане. Её глаза наполнены печалью и не знают сна. Она устало смотрит на его тонкое запястье с нежным, подобным лепесткам роз именем на нём. Гарри. Она возвращает цветочную улыбку на его лицо и стирает одинокие слезы с острого подбородка. Она чувствует на кончиках пальцев леденящий огонь, язычки пламени танцуют на теплых ладонях. Она слышит тревогу, пытаясь отыскать ответы в стеклянных глазах напротив. Она видит в них слепое безумие и хочет отвернуться. — Ему девять, — летний бриз, доносящийся с моря, пахнет горькой брюквой, он морщится и опускает взгляд, — он ещё не знает, что такое сгорать, Лоттс, — он роняет тяжелую голову на её колени и забывается в родном запахе. Они слушают дыхания друг друга, отрываясь от земли. Они соединяются с прошлым и невесомо касаются Млечного Пути. Это кажется предзнаменованием, о котором пишут в книгах. Это отдает солью и медью, некогда расплавленной под кожей вулкана. Это отдается эхом в заброшенной часовне и разбивается на осколки в просторной кухне. Оно давит в висок и оставляет следы. Она провожает взглядом бархатных махаонов, решивших спастись бегством.**
Он безнадежно ждет выходных, зная о пристрастии своего мальчика к фейерверкам. Он помнит, когда сам был ребенком и пытался наскрести денег на взрывающиеся хлопушки и петляющие хвостики, что тонут в воздухе, распадаясь на невидимые взрослыми крохи-конфетти. Тогда он собирал листья с соседских лужаек и копил мозоли, развозя утренние газеты на жестяном пегасе цвета колумбийской зари. Теперь он вновь стоит у прилавка и глазеет по сторонам, разевая рот. Гарри тыкает пальчиком в радужного единорога и неумело касается его руки; он знает, что на улице это делать запрещено, но никогда не поймет причины. На мальчишеском личике закрадывается обида, когда теплая рука его мужчины прячется в кармане брюк; он смешно поджимает пухлые губки и скрещивает ручки на груди, надеясь получить внимание. Луи выкладывает шестьдесят четыре доллара и ведет его к машине. Он открывает дверь в салон, выпуская огненный клуб дыма наружу; Гарри думает о том драконе, что всегда стережет машину Луи, когда тот оставляет её на солнцепеке. Он обдает нежную кожу личика Гарри и золотит пунцовые щеки. Луи опускается перед ним на одно колено и притягивает к себе. — Почему нам нужно быть так далеко? — мальчик выдыхает холодный воздух ему в шею и оставляет невесомый поцелуй; это кружит голову и бьет по лицу. Он крепко сдерживает себя, чтобы не ответить. — Почему я не могу спать с тобой? — его голос дрожит, и Луи чувствует персиковые слезы на своих щеках; Гарри тянется за поцелуем в губы. — Малыш, ещё рано, — он быстро встает с колен, не отвечая на непонимающий взгляд изумрудных глаз, мокрые реснички дрожат, и он видит размытое пятно в нескольких метрах впереди, оно удаляется и хлопает дверью. Он садится в машину и выжидает, бросая резкие взгляды в зеркало заднего вида. Густая пелена зноя ложится на город и укрывает землю плотным покрывалом, она высушивает воздух и воду и торжествующе улыбается, разглядывая высунутые языки дворовых псов; она упрямо закатывает глаза и бьет в колокола, уступая место дождливому вечеру — он отнимает у неё силу и весело прыгает по лужам. Он сгущает тучи под звук мотора старого Porsche, покидающего пустынную парковку, и капает молочными кляксами на ночное небо за городом. Он приглашает нежный аромат леса и сладкие перепевы соек, прогоняя падальщиков обратно в песочную степь — жевать кактусы и давиться иголками. Они забираются на капот, укрываясь одеялом. Луи захватил вишневую шипучку и бенгальские огни. Из карманов торчат Marlboro и петарды. Он снова курит. После стольких лет воздержания. — Здесь свежо, — его голос мягкий, напоминает Гарри махровое одеяло, без которого он всё ещё не может спать по ночам; это словно приглушенный свет ночника в углу комнаты — с ним всегда безопасно. Гарри не может больше злиться. Он заглядывает в его лицо, не замечая морщин и синяков под глазами от частых недосыпов и работы до поздней ночи. Он кладет руку на его шею, чувствуя быстрый пульс. Он улыбается, ощущая покалывания в груди. — Это морская болезнь, Луи, — он медлит, сравнивая блеклые нефриты в его глазах с алмазной пылью на кольцах Юпитера. — Ты болен, — его щеки горят, а в животе ураган. — Это окончательный вердикт, детка? — он облизывает губы и задерживает дыхание. Он смотрит в бездну кошачьих глаз, а те смотрят в ответ. Это не длится так долго, как пишут в книгах. Это происходит куда дольше. Время вновь нарушает законы, падает с карусели безумия и замедляет ход, когда Луи наклоняется ближе и с жадностью припадает к сухим губам и целует. Он целует глубоко и сладко, пытаясь насытить своего мальчика, уставшего ждать позволения вечности. Он едва касается чуткой кожи, но ладони горят и пылают розовым пламенем, когда тот просачивается в легкие и убивает плющ, заражая едким светом. Он оставляет багровый след на тонкой шее и слышит острые хрипы в хрупкой груди. Он чувствует трепет и забывает дышать. Его мальчик льнет к нему, крепко переплетая их пальцы. Он безмолвно просит забраться к нему на колени и не ждет разрешения. Его убаюкивает свист хлопушек вниз по холму и грохот петард; он слышит ровное дыхание и засыпает в теплых объятиях сильных рук. Он просыпается на двуспальной кровати, что стоит у кирпичной стены огромной комнаты, в которую прежде нельзя было заходить одному, и улыбается, когда находит его рядом.**
Он смотрит на его вздымающуюся грудь, на подрагивающие ресницы и влажные губы. Его острые ключицы напоминают ему суетливых ласточек за окном, а небольшой животик — золотой горшочек с медом. Его кудри спадают на аккуратные плечи, пока на лбу блестят бриллиантовые бусинки пота. Он двигается медленно, шумно выдыхая из хрупких легких вьюгу февраля, обдавая его лицо жарким пуншем и шипящим ликером, что туманит рассудок. Они сидят на полу пустой гостиной, голыми бедрами ощущая гуляющий по дому сквозняк. Они чувствуют электрические разряды проплывающих мимо коралловых скатов, что нежно гладят их по щекам, оставляя ожоги по всему лицу и грифельный пепел на губах. Они забывают свои имена, слушая ромашковые стоны и васильковое дыхание друг друга. Они забывают о времени, покрываясь цветочной пеленой и испариной вечности. Он хочет коснуться его, когда слышит громкие всхлипы, но лишь сильнее твердеет и бьет себя по рукам. Имбирная мята в помутневших глазах бледнеет — он чувствует, как нечто стягивает его внизу живота. Он в последний раз тянется за прикосновением, и Луи ловит его длинные пальцы, грубо переплетая их со своими, не желая выпускать. — Луи, — худые плечи дрожат под плотной тканью футболки, снять которую не было времени, грудь вздымается, по щекам бегут слезы. Горячая волна раскаленной магмы подступает к его ногам. Он всегда будет жаждать его внимания — Луи понял это ещё тогда, у подъездной дорожки к его пыльному гаражу, прозванному сердцем. Ему всегда будет недостаточно. Им обоим. Он изливается себе в руку, откидываясь на локти и разводя для него свои ноги. Он знает, что сегодня можно. Он дразнит, и Луи оставляет белесые полосы на своем животе следом. Он смотрит сквозь пальцы и тянется к персиковым бедрам, в последний момент вспоминая, что ещё не время. Гарри протяжно стонет, прижимаясь лопатками к полу, и это кажется Луи сладкой песней влюбленного кита, чьи удары сердца случаются раз в закат. Это кажется сахарной симфонией разноцветных ракушек, разбросанных на берегу моря, они жадно наполняют себя сырым песком и светятся под водой. Это искрящийся танец морских коньков, путающихся в зарослях сырой капусты. Это чувственно и жарко. Он целует его губы, опуская руку на талию. Он не удивлен, когда Гарри цепляется за него, скрещивая лодыжки, и отвечает улыбкой на хмурые брови. Он прижимает его к себе и оставляет метку на шее. Он чувствует, как раскрываются лавандовые лепестки пиона его нежной кожи, как они тянутся к свету и не боятся обжечься. Он слышит, как хрипы в груди отступают, когда Эос гладит его кудри. Он целует его в макушку, вдыхая аромат клубничной жвачки и жареной на костре пастилы. Он гладит его колени и не может надышаться. Он слышит любовь и чувствует нежность.**
Мать застала его в собственной комнате без одежды. Он учился играть с самим собой и совсем позабыл о татуировке на запястье, которую обычно он умело прячет под пластырями с Микки Маусом в цвет маргариток. Болезненный свет желтых лилий поразил тонкую кожу, выступили волдыри и зачесались глаза. Его хрупкое тело качалось на волнах в открытом море, а сознание спряталось в душистой лозе винограда. Он пришел к нему со слезами на глазах и синяком на руке ближе к вечеру. Он стоял всё на том же излюбленном им ещё ребенком крыльце и считал кометы, замирая под ревностным взглядом тревоги. Она никогда не была нежна с ним: она сдавливала его легкие и играла на них, словно на водяном кларнете, алыми каплями заполняя пустоту внутри. Он живо собрал вещи, напрочь позабыв о горячем чае, томящемся на пыльном подоконнике. Он бросил его остывать, когда увидел багровеющее пятно на изящной руке и остатки морской болезни в хрустальных глазах. Он сел в машину, устроив его рядом. Он почти не разбирал дороги, чувствуя на себе взгляд пустых глаз; он слышал, как морская пена оседала на ресницах, а звезды царапались о скулы. Он свернул с шоссе и поехал другой дорогой, обратно к проклятому городу, из которого они всегда хотели сбежать вдвоём. Уплыть на пароходе, бросив сырую лачугу с двуспальной кроватью и скрипучие половицы на крыльце, бросить вздыхающую колымагу с разобранным мотором и цветущий сад на полу гостиной. Они уплывут — решает Луи. В её доме свежо, она только что помыла клубнику. Рыжий кот запрыгнул на высокий стул и вытянул мордочку навстречу ароматному дождю. Она отодвигает тарелку на край стола и слышит звуки с улицы. Она медленно поднимается на ноги. Легкое дуновение августовского ветра подхватывает одинокую тень под жилистую руку и ведет к деревянной двери. Она не заперта. Он оказывается на пороге раньше, чем она успевает принять его за ночного грабителя. Словно снег в ноябре, он сырой и рыхлый, рассеянный и напуганный. С него стекают одинокие капли росы и падают на полосатый коврик под ногами. Он не смотрит ей в глаза, лишь бы не передумать. Она и не думает отговаривать. Она давно знала, что однажды он соберется с духом и навестит её в последний раз. После стольких лет он, наконец, готов. — Нам нужно уехать, — он чует запах дождя и клубники, и руки сами тянутся к миске на столе. — Мы уплываем на рассвете, — он замечает на ней серьги их матери; в груди протяжно щемит тоска, разорванная в клочья. Она ступает осторожно, боясь спугнуть. Подходит к нему со спины, ставит позади стул. Её любопытство одергивает шторы, высматривая тонкую фигуру на переднем сидении огрызающейся на подступающую тьму колымаги. Она прогоняет кота. — Могу я попрощаться с тобой завтра утром? — она поднимает его лицо за подбородок, прося взглянуть на неё, зная, что ни за что не переживет этого взгляда. — Я приехал, чтобы попрощаться сегодня, Лоттс, — он встает с места, окидывая взглядом уютную кухню, и направляется к двери. — Прощай, — шепчет куст примулы на крыльце. Он утопает в стремительно наступающей на дом тьме, лишая её привилегии вымолвить слово. Она смотрит ему в след, тихо повторяя его имя. В глазах стоят слезы, когда он показывается вновь. В этот раз он смотрит на неё и выпрашивает объятий. Он держит её лицо в своих холодных ладонях, оставляя теплый поцелуй на лбу. Она гладит его по волосам и улыбается сквозь слезы. Он видит в ней мать. — Он ждёт, — и теперь он похож на сон, на слабый ветерок раскаленного дня, он слаб и лишен сил; он больше не источает пылающий азарт и любовное тепло родного брата — это призрак, что оставит волдыри по всему её лицу; они будут заметны лишь на утро. Он исчезает, словно сделанный из цветочной пыльцы, медленно растворяется в тишине ночи, оставляя после себя лишь серебряный пепел на вязаном коврике. Она смотрит в пустоту и не чувствует пальцев ног. Она не замечает прихода утра. Она не слышит пение птиц и трепет крыльев бабочек. Она ищет следы на лужайке, и находит сорванную маргаритку, неловко брошенную поверх высокой травы. Ветер не тронул её, позволяя поднять с земли и вплести в седые волосы. Она обжигает солнцем, источая запах лекарств. Она ещё долго стоит на золотистой лужайке цвета молодых побегов жгучей травы, глядя в сливовое небо, пока не решается зайти в дом. Она не спеша поднимается наверх, отмеряя расстояние широкими шагами. Дрожащей рукой она поворачивает железную ручку двери и медленно входит в пустующую комнату. Он жил здесь мальчишкой, а когда подрос её сын, Луи решил съехать. А когда дом покинул и её сынишка, комната понемногу стала возвращаться в юность, вернулся даже его запах. Она садится на кровать, оглядываясь по сторонам. На тумбочке стоит пожелтевшая фотография. Она вынимает её из рамки и обводит пальцем аккуратную надпись с обратной стороны. Мой муж Гарри 5/28/1959 Слезы катятся по её щекам, когда воспоминания тугими шнурками, словно неудобным корсетом, сковывают грудь. Она прижимает снимок ближе, с леденящим ужасом вспоминая тот день. Их пышную свадьбу на зависть другим. Они были так счастливы в тот день, без умолку болтали о том, что заведут детей, как только вернутся из путешествия. Они купили яхту на все сбережения, что у них были, и назвали её «Счастье». Через три месяца он вернулся домой без счастья и без мужа. Он потерял их обоих в тот день. А ещё, кажется, потерял и себя тоже. Он был его соулмейтом, которого пришлось ждать чуть дольше, чем он планировал, но всё же он дождался. И в тот момент они начали стареть вместе. Она читала, что иногда времени дается слишком мало: оно делится на двоих и утекает сквозь пальцы с той самой минуты, как холодные губы почувствуют привкус любви и металла. Она читала, что это не должно быть больно: когда часть тебя разбивается в аварии, сгорает в огне, или задыхается под водой. Она никогда не думала о том, что все эти книги писали несчастные, никогда не бывшие целыми, никогда не знавшие любви; простые неудачники, навечно запертые и медленно стареющие в юных телах. Она засыпает с улыбкой на лице, чувствуя, как пушистый хвостик кота щекочет её нос. Она забывается в дрёме, думая о том, как прохладные волны обжигают его кожу, как он долго всматривается в горизонт, на самом деле видя перед собой лишь мутное черное облако. Она чувствует его страх, но знает, что он готов. «Он ждёт», — его голос похож на терпкий мёд, он тает на языке и прилипает к холодной ложке. Он вспоминается ей ближе к обеду. Она видит, как он заходит в море, как позволяет ледяным снежинкам царапать его кожу. Она видит, как он удаляется всё дальше, магнитом притягиваясь к морской пучине, что незримо опьяняет и мрачнеет на глазах; черные водоросли хватают за ноги и возвращают телу молодость, если попросишь. Всё, чего просит он, после стольких лет, — это сил. Сил доплыть до конца, обогнуть океан и встретиться с его счастьем, ставшим вечным пленником морского бога. Он растерзал его сильным штормом и бросил на острые скалы, истекающего кровью. Он просит о встрече, которой так долго ждал. Легкие наполняются морской тиной, задыхаются мириадами звезд и комет. Он якорем идет на дно, в долгожданные объятия вечности. Улыбка от поцелуя любви замертво застывает на его лице. Он вернулся домой.