End of me

      Бесцветными потоками мягких линий ветер вплетает судьбу в вихры чужих волос, обдавая кожу успокаивающей прохладой. Возвышая ожидания к небу, где чернеющим массивом грозовые тучи находят своё место в зрительном зале, поднимаясь над всеми куполом незримого театра, впитывают отчаяние весеннего вечера. Они грозятся разлить его на головы беспечных в своём незнании прохожих, но ждут. Покорно принимая роль декораций, ждут, зная, что им уготован выход в последнем акте.       Редкие машины проезжают мимо, очерчивая силуэт светом фар дальнего вида, шуршат зимними шинами по сухому асфальту весенних дорог. Скучающие водители, даже если и замечают парня за перилами, предпочитают не вмешиваться. Своя рубашка к телу ближе, а проблем по карманам хватает и чужие впихнуть уже некуда. А парень тем временем тоже чего-то ждёт, похоже. Возможно, как и тучи, своей последней роли. Он ждёт, руки дрожат от напряжения, а пальцы настолько жадно хватаются за холодящий кожу металл, что ногти сцарапывают краску, слой за слоем подбираясь к сердцевине перил. — Чонгук? — неуверенный хриплый возглас раздаётся откуда-то слева, и тот, кому этот голос заменяет воздух, облегчённо выдыхает, понимая, что всё не напрасно. — Не подходи, — он заметно нервничает и старается, изо всех сил старается выглядеть уверенно, — Не подходи ближе. — Почему, Чонгук? — «Господи, зачем он туда залез?» — Что происходит? — Тэхён, я… — в горле першит, но это не слабость, не нервы и даже не волнение. Чон понимает — времени больше нет. — Он сказал, что убьёт тебя. Сказал, что как-нибудь ночью просто перережет тебе горло. Что сделает это он, а кровь будет на моих руках, — кашель пробирает горло — дурной знак, — И он прав, Тэ, он прав, и я не могу с ним поспорить. Он шепчет мне об этом так давно, так давно вкладывает это в моё сознание, что иногда я находил себя стоящим с ножом над твоим спящим телом, — контролировать себя ему становится всё сложнее, и чуть тише, хрипя, добавляет, — Тэхён, я представлял, как провожу лезвием по твоей коже.       Ощутив тонкую линию фантомного пореза, Тэ почти хватается за шею, чувствуя боль, грань за гранью врезающуюся в тонкую смугловатую кожу, пока тонкие струйки вязкого красного стекают всё ниже, к ключицам. Вовремя одёргивая руки, он убеждает себя, что тот никогда бы так не поступил, что остановился бы вовремя и сделал бы всё, чтобы обезопасить его от такой участи. Ему больше ничего не остаётся. Кроме слепого самообмана, ему больше нечем спасти. Себя или его — не важно. Главное — спасти. Ведь спасётся один — другой его вытащит. Непременно. — Всё можно решить иначе, Чонгук, — Ким начинает паниковать, замечая, что Гук его не слышит, — Чонгук! Посмотри на меня! Мы справимся с этим, просто дай мне руку и слезай с этого грёбаного моста, — Тэхён чертовски устал, выдыхая, — Пойдём домой. Просто пойдём домой, Чонгук. — Он сказал… — горло раздирает болью, кашель приближает неминуемое, и Чонгук уже ничего с этим поделать не сможет, — Он сказал…       Блондину всё сложнее даётся держать Гука в реальности. К сердцевине Чонгука, слой за слоем сдирая ослабевающую броню, подбирается Чимин. — Что? Чонгук, родной, что он сказал? — Тэхён едва не рвёт на себе волосы, сдерживаясь из последних, чтобы не подходить к Чону, чтобы его не спугнуть. Ким искренне верит, что через несколько часов они будут дома, что будет сложно, что на лечение уйдут годы, но он будет с ним, и всё остальное идёт к чертям собачим вместе с этим грёбаным альтер эго, — А знаешь, не важно. Совершенно не важно, что он там говорил. Ты ведь меня любишь? — кивает сам себе, — Конечно, любишь. Поэтому слезешь. Ты ведь слезешь, Чонгук? — безнадёжностью наполненные кимовы глаза больше ничего не могут предложить сбившемуся с пути Гуку. — Я сказал ему правду.       Тэхён в ужасе накрывает дрожащие губы ладонью, сдавливая до грани удушья, вовремя сдерживая всхлип, почти крик. И он беспомощен. Теперь Ким искренне верит только в одно — кто-то один сегодня уйдёт. Тело странно трясёт, мелкой дрожью выдавая беспомощность — с ним ему не справиться. — Я просто сказал ему, что я жив, пока жив он. А ты. Ты жив, пока это интересно мне, или… — Пока жив ты. Да, я понял, — понимание безболезненно простреливает лёгкие, но больше ничего не остаётся, — А если уйду я. Уйду и… и не вернусь больше, ты оставишь его в покое?       Искра, странный блеск чиминовых глаз полыхает на ветру, грозя поджечь не чужое сердце, пока слёзы от постоянного ветра дрожат в знакомых глазах. — Перебивать нехорошо, Тэхён, имей уважение, я ведь старше. — Нет, Чонгу… — Чимин, если ты забыл, сладкий. Меня зовут Пак Чимин. — Как тебе будет угодно, — недовольно фыркнув, на лице Тэ проявляется гримаса отвращения. — Так вот, это так не работает, родной. И у Чонгука кончаются силы, руки слабеют. Я чувствую, как он сдаётся, потому что уже сделал свой выбор. Кстати, именно потому, что тебя любит. — Нет, Чон… Чимин, что мне сделать? Что мне сделать, чтобы он остался жив? Ты ведь и сам не хочешь умирать, ведь так? Как я могу тебе помочь? — Ким уже знает ответы и знает, что вопросы не те, но на ум ничего не приходит, а паника чёрной жижей заменяет кровь. Расползается склизкими щупальцами по телу, связывая по рукам и ногам, сдавливает горло. И он тянет время. Продолжает тянуть, давая возможность Чонгуку взять верх, вернуть позиции. Но время на исходе, а Гук принимает не те решения, — Ты ведь не полный. Тебе не хватает чего-то, чтобы полностью соответствовать тому, кого я когда-то знал. — Наш милый Чонгук, ах, как же он прекрасен, правда? — полностью игнорируя слова «друга», Чимин смотрит куда-то сквозь него, — И как наивен. — К чему ты ведёшь? — Он ведь так и не понял, чего я хочу. Но ты, ох, ты умен. — Не понимаю, о чём ты. Ты меня всегда переоценивал. Как и мою роль в твоей жизни. — Ты всё понял, — уголки губ стремятся ко дну, и брови принимают какое-то странное положение, так, что лицо Чонгука и вправду становится схоже с чиминовым, пока в тяжёлом дыхании хриплыми брызгами мелькают остатки боли, — Не притворяйся. Ты ведь не хочешь проиграть дважды? — Я понял, да, но не хочу играть в твои игры. И если дело во мне, давай всё решим, когда мы будем в безопасности. Все мы. Просто верни мне Чонгука. — Просто верни мне Чонгука, — без ехидства искривляя чужой голос призмами своих калейдоскопов, Чимину больно и едва ли не жаль, что самому вернуться уже не под силу. И смешно. Ещё ему смешно, потому что все ответы при нём и становится не так интересно, как казалось раньше. — Хватит! — даже его терпению приходит конец. А может, он нашёл выход, делая следующий ход в игре без осязаемых правил и границ, — Да, я виноват, знаю. Но это было так давно, и извинений ты наслушался вдоволь. Может, хватит уже вредить тем единственным, кто всё ещё хранит о тебе память и, главное, самому себе. Ты хоть сам понимаешь, что делаешь? Понимаешь, к чему это приведёт? — Тэхён выжидает секунду за секундой, чтобы продолжить, — Ты останешься один. Совсем один в своём неполноценном мирке, который выстроил для тебя Чонгук, потому что он добрый, потому что он… — голос срывается на важном, на наболевшем, понятом, но не принятом.       С интересом наблюдая за тирадой, Чимин на мгновение даже решил, что, может, ещё не всё. Может, точка не здесь, и он спутал её с размытой в начинающемся дожде запятой. Но понял, что даже если обознался, менять что-то уже слишком поздно, потому что больше всерьёз его не воспримут, и любой план познает крах под весом навязанных сомнений. Или всё не так, и навязаны не сомнения, а доводы и планы, решения и вера в кого-то, вера кому-то отдалённо близкому, едва ли забытому, надломленному, последнему…       Нет, он поверит. Чимин в последний раз поверит, что его не предают, что верность может быть только к тому, кто выкопал недостающие осколки из самых недр, из глубин самобичеваний и жалости. К тому, чьи руки по локоть в человеческой тьме. — Ты спросил, что тебе сделать, чтобы он жил. Ничего. Теперь просто живи с этим, — расцепляя пальцы рук, Чимин был готов шагнуть в темноту. — Нет! — крик вырывается откуда-то из боли, переливаясь страхом, беспомощностью и безнадёжностью выбора. Вырывается из любви, разрывая всё вокруг миллиардом осколков ненужного, неважного, несущественного. "Мой мир взорвался из-за одного". Один взорвался ради своего мира.