Сегодня, завтра

Сегодня он впервые пришел ко мне. Я впустил его в свою комнату, и он смотрится до странного органично среди плакатов с Бредом Питтом и кенгуру. Сидит на кровати и болтает ногами с уверенным видом, словно всегда тут был. «Ты хотел мне что-то рассказать», он говорит. Нервно тереблю в руках край рубашки (она приятная на ощупь, отец покупал её в подарок сыну своего коллеги, но затем по непонятным причинам передумал), говорю, что не знаю, как начать. Он ободряюще улыбается и кивает. Слышу робкий стук в дверь. Мать спрашивает, с кем я говорю. Сглотнув неприятный горький комок, отвечаю, что друг позвонил узнать домашнюю работу. Она просит передать привет Шизуо, и я слышу удаляющиеся шаги. «Почему не сказал обо мне?», он шепчет, наклонившись чуть ближе. Качаю головой и говорю, что с ней трудно поладить. Вместо приветствия при первом знакомстве она задаёт вопрос о вере, а он слишком прямолинейный и, к тому же, неверующий, и мне не хотелось бы после убеждать её убрать Библию. «Мне хватило бы ума соврать, такие легко ведутся на всякую ерунду», говорит. Я только тихо прыскаю в кулак. День выдался жарким; я чувствую, как прилипает к телу рубашка и вновь запотевают очки, так что приходится их снять и открыть окно. Дышать не становится проще, к тому же, теперь отчетливо слышен шорох проезжающих машин и ругань людей у бара, и прислушиваясь к угрозам прострелить чью-то голову, мы сидим в тишине какое-то время. После я говорю ему, что видел женщину в лаборатории у отца. Говорю, что она была совершенно голая, он в одиночестве резал её скальпелем, а перчатки его были совершенно чисты. Давясь почти раскаленным воздухом, шепчу, что она была без головы. Стоит зажмуриться, и перед глазами проносится черный дым, тянущийся едва заметной струёй к белоснежному потолку лаборатории; и я уже начинаю жалеть о том, что рассказал об этом кому-то, ведь это странно, нереально, сверхъестественно, и вряд ли нормальный человек в такое поверит, но он успокаивающе хлопает меня по плечу и даже не смеётся. «Твой отец всегда занимался странными вещами», говорит, «может, это просто манекен для изучения анатомии». Мне хочется в это поверить, но у манекенов ведь не идёт дым из шеи, и когда я спрашиваю это вслух, его взгляд становится задумчивым. Настолько сильно сжимаю губы, что челюсти немеют, а по виску медленно стекает капля пота; мои ладони давно стали влажными от волнения, и он берёт меня за руку, стараясь, наверное, успокоить. У него тонкая и теплая кожа. Мать вновь стучится в дверь; она зовёт меня на ужин и хочет войти, а я лишь сильнее цепляюсь в чужую ладонь и отвечаю, что занят. Очень сильно занят, а он улыбается хитро. «У тебя такая заботливая мама», шепчет. Кажется, с иронией он переборщил. Но мне не обидно. Я говорю, что она слишком заботливая. Говорю, что наверняка в очередной раз приготовила грибы или макароны с овощами, а отец наотрез откажется это есть, ведь ему не нужна такая забота. Забота о чистоте души. Но я вспоминаю безголовую девушку в его лаборатории, и мне кажется, что пост необходим нам обоим. «Что ты почувствовал, когда увидел её?», он спрашивает. Мне сложно ответить, сложно сделать вдох, но ещё сложнее вспомнить что-либо кроме поднимающегося к потолку дыма и блестящего лезвия в руках отца; в тот момент, когда я опускаю глаза на наши скрепленные ладони, вспоминаю, что её кожа была такой же белой, как его. Светилась изнутри, словно переполненная чудесными силами, и на несколько секунд тогда я задержал взгляд на красивой груди (которая не вздымалась), на бледных едва заметных сосках и мне захотелось оказаться на месте отца. Просто прикоснуться. Я едва заметно веду большим пальцем по его коже, она будто прозрачная. Он не замечает. Отпускаю его руку и вытираю ладони о сухую и прохладную ткань брюк. Говорю, что та девушка была невероятно красивой. Что мне хотелось тоже прикоснуться к ней. Он тихо присвистывает. «Да ты становишься совсем взрослым, парень», смеётся. Мне не до смеха. «Можно ли считать это некрофилией?», продолжает издевательски улыбаться. Раздражающе. Вздохнув, только пожимаю плечами, — мне совсем не хочется отвечать, но невольно я задумываюсь над его словами и холодок касается моего вспотевшего затылка. Это его ладонь; он ерошит мне волосы и ничего больше не произносит, а я закрываю глаза. Говорю себе, что подумаю об этом завтра. *** Сегодня завершено расследование поджога жилых домов в районе С. Об этом говорят в вечернем выпуске новостей, когда мать присаживается рядом со мной на диван. Ставит на столик половинку яблока с воткнутой в него свечой. Она следит за отчетом полицейских, я — за игрой огненных бликов в холодном отражении стекла, и только слезливая речь потерявшей детей женщины словно стальное лезвие прорезает тишину гостиной. Я спрашиваю, когда вернется отец. Она скрещивает руки, поглаживает сухую кожу на локте, отвечает, что скоро. Запоздало улыбается: её губы расползаются по лицу тонкими хирургическими нитями, она небрежно потирает их ладонью, говорит, что, должно быть, пациент попался тяжелый. Вот он и задерживается. Как и вчера. Воск стекает на мякоть яблока, мать берет его в руки, осторожно стирает кремовые капли; а на экране кирпичные дома с выбитыми стеклами сменяются погибающими от одиночества стрижами. Она говорит, что это очень грустно. Остаться в одиночестве. Киваю, глядя на быстрый танец птиц в лазурном небе, и ловлю на себе пронизывающий, проникающий в самые сосуды взгляд. Мама спрашивает, как я себя чувствую, как мои дела в школе, а я лишь непонимающе моргаю, ведь она выглядит такой разбитой, задавая такие простые вопросы. И мне не понятно, почему. Улыбаюсь. Это не сложно сделать, и я говорю ей, что все хорошо. Что я в хороших отношениях с одноклассниками. Что мы собираемся втроем пойти за жуками на выходных. Шизуо как раз знает неплохое место для продажи, и она улыбается, слушая меня, а затем в моих руках оказывается половинка яблока. Свеча почти погасла. Пламя агонически вспыхивает, когда мама подается вперед, целует меня в лоб. Ерошит волосы, шепчет свои молитвы одними губами; её голос дрожит, когда она говорит, что пора садиться за ужин. Задув свечу, я спрашиваю, не может ли она поторопить отца, чтобы тот поесть с нами. Сжав острые колени, она качает головой. Хмурится, поджимая губы, и я все ещё надеюсь, что она сможет сделать это и мы всей семьей поедим овощного рагу, но мама отвечает, что не стоит его отвлекать. Но она обещает, что обязательно обсудит все с ним завтра. *** Сегодня, когда мы только поднимаемся из-за обеденного стола, отец предлагает мне пойти с ним. Мать хватает меня за руку, сжимает крепко ладонь, я чувствую её дрожь и выступающий пот; она говорит, что я нужен ей на кухне, что не стоит тратить время на ерунду, что лучше пойти в комнату и заняться уроками, а отец лишь смотрит. Не на меня. Не вижу его лица, ведь оно скрыто за противогазом, не вижу его эмоций, но напряжение становится таким ощутимым, густым, словно сосновый терпентин, и я могу догадаться. Улыбаюсь и говорю, что скоро вернусь. Только посмотрю. Она отпускает меня. Но почему выглядит такой обреченной? Когда мы переступаем порог лаборатории, отец щелкает выключателем, и ослепительный флуоресцентный свет озаряет помещение вспышкой, всё вокруг словно взрывается, и стоит мне открыть зажмуренные глаза, как я вижу её. Настолько близко, что кажется, будто ударивший в нос запах формалина схватил меня за горло, и теперь медленно душит, усиливая хватку с каждым моим шагом, а я не могу остановиться, потому что вот она, прямо передо мной. И отец меня не останавливает. Мы стоим над её телом, и пока папа разбирает оглушительно звенящие приборы, я рассматриваю выступающие ключицы. Небольшую бледную грудь. Тонкую талию и длинные ноги. И чувствую себя несколько растерянно, когда отец протягивает мне скальпель, едва заметно кивая в сторону тела. Я знаю, чего он хочет. Но замираю с занесённой рукой, потому что не понимаю, хочу ли этого сам. Она настолько прекрасна, её тонкая шея, очаровательные фаланги пальцев, и разрушать нечто настолько волшебное, словно завернутое в шелк, но не в кожу, мне совершенно не хочется. Но отец кладёт ладони на мои плечи. И я понимаю, насколько этот момент важен. Она идеальна. Её тело идеально, пусть без головы, она пахнет загадкой и, совсем немножко, смертью; всё, что снаружи её, заставляет меня замереть от восторга. Я надавливаю на чужой впалый живот, мягко опускаю лезвие скальпеля, которое тут же вгрызается в податливую кожу; крови нет, только темная дымка, и меня захлестывает интерес. Что там? Что внутри? Словно открывая новогодний подарок, я веду скальпелем по окутывающему её телесному бархату, и папа отпускает меня, оставляя с ней наедине. Я поглощён; но нет в ней ничего, кроме бесконечной черноты струящегося дыма, и это разочаровывает. Мне хочется продолжить, хочется узнать больше, и я не сразу замечаю мягкую хватку на своём запястье. Она такая робкая, словно вновь материнская, но опуская взгляд, я вижу сомкнувшиеся на руке изящные пальцы. Вижу светлую, будто лебединое перо, кожу. Я вижу, как её шея поворачивается в мою сторону, как тревожными рывками тьма из неё начинает тянуться ко мне, и ни разу в жизни ещё мне не было так страшно. Скальпель выпадает из рук. Кажется, кричу, но сам не слышу, только связки вдруг стягивает резкая боль, и я бегу прочь из лаборатории, всё ещё ощущая её призрачное прикосновение. Невидимый умоляющий взгляд. Сталкиваюсь с отцом в проходе, он пытается меня остановить; не слышу, что отвечаю ему, но он отстаёт. Единственное место, которое кажется мне безопасным сейчас — моя комната. Врываюсь в неё, тут же захлопнув дверь. В руке незаметно для меня оказывается мобильный, и набираю единственный номер, на который могу позвонить в такой момент; и забившись в угол, сползая по стене и тяжело дыша (воздух здесь, кажется, всё ещё раскалён), слушаю мерные гудки, пока из трубки не доносится чистый голос. «Не бойся», он говорит, «всё в порядке сейчас». Я пытаюсь объяснить ему, что та невероятная безголовая девушка, она жива, что это невозможно, что не укладывается у меня в голове и кажется, будто я схожу с ума; и я не понимаю, зачем отец заставил меня делать это и почему это оказалось так приятно, и мне страшно, так чертовски страшно, что земля уходит из-под ног, и я давлюсь рыданиями, а в трубке не слышно даже дыхания. «Я читал о них», старается он отвлечь меня, «это дюллахан, злобный дух из ирландской мифологии». Говорю ему, что всё это сказки, что не может подобное создание существовать на самом деле, но вспоминаю тянущийся ко мне, будто просящий, дым, и в груди разрывается комок невыплаканных слёз. Неужели это правда? «Но ты ведь видел её. То, что ты видел своими глазами, объективно существует», он говорит. Я нерешительно соглашаюсь с ним. Из-за двери доносятся крики, стараюсь заткнуть уши и не слушать, но они слишком громкие. Я говорю ему, что мне страшно. Говорю, что мне хочется, чтобы он оказался здесь. Из трубки доносится вздох. «Это ты виноват в том, что наш сын ***********!» «Я рядом», он говорит. Его голос неожиданно сочувствующий и будто бы нежный, я не могу сказать, серьёзен ли он, но рад в это поверить. «Если бы ты не заставлял его заниматься этими ******** ******, Шинра не связался бы с ********** ******!» «Ничего не бойся», шепчет он успокаивающе. И мне уже легче дышать, и жар отступает; хочется сказать ему спасибо, но вместо этого я судорожно всхлипываю в последний раз. «С меня достаточно!» Дверь открывается, и я невольно вздрагиваю. Мать смотрит на меня, её руки мелко дрожат, её глаза красны от слёз, и она опускается на колени передо мной. Хватает телефон (я даже не успеваю попрощаться) и отбрасывает его в сторону; скользнув по полу он врезается в компьютерный стол, наверняка, вдребезги разбиваясь. Она говорит, что ей ужасно жаль. Привлекает меня к себе, крепко обнимает; исходящее от неё тепло успокаивает меня, я словно с головой погружаюсь в теплую речную воду, а солёные капли одна за одной капают на мою спину, впитываются в мягкую ткань. Мама плачет, надрывно, словно прощаясь, просит Господа помочь мне, и я бережно обнимаю её в ответ. Мне так жаль. Почему она так расстроена? Хочется спросить, но её тело так трясётся от выплескивающейся боли, и я боюсь ранить её ещё больше. Поглаживая маму по спине, я говорю себе, что посоветуюсь с Изаей завтра. *** Сегодня ночью она ушла. Не сказав ни слова, молча собрала свои вещи, сняла крест со стены и покинула квартиру, оставив после себя только запах теплой овсяной каши и забытую на моей тумбочке Библию. Я не знал, как реагировать, когда отец сказал мне об этом, но сейчас, идя в одиночестве по школьному коридору, я чувствую боль, которая иглами прошивает всё тело. Связывает тонкой крепкой нитью страх и одиночество, обуявшие меня. Сглатываю жалобы, потому что высказать их некому, и дверь кабинета сложно различить из-за вставших в глазах слез. Наощупь найдя ручку, я захожу в компьютерный класс, осматриваюсь в поисках ксерокса. Делаю несколько шагов вперёд и слышу, как дверь за моей спиной закрывается. Обернувшись, вижу его. Изая улыбается, приложив палец к губам, а я, наконец, позволяю себе разрыдаться; заикаюсь и громко всхлипываю, пытаясь рассказать, что мама бросила меня, что отец заперся в лаборатории и не сказал мне больше ни слова, я спрашиваю, почему всё должно было случиться именно так, но он не отвечает и даже не подходит ближе. Говорю, что она извинялась передо мной. Говорю, что это моя вина. «Это не так», он шепчет, «это был её выбор, ты не виноват». А я только качаю головой. Если бы я был хорошим сыном, этого бы не случилось. Если бы я молился искренне перед едой, а не произносил автоматически заученные слова, она бы любила меня больше. Она бы меня не оставила. «Твоя мать поступила эгоистично», говорит он, приближаясь. Стоит прямо передо мной, так близко, но я почти не ощущаю его присутствия, потерянный в самообвинениях. Изая кладёт ладони на мои плечи, заглядывает в глаза. «Она думала только о себе, сбежала, а не помогла, и это делает виновной её. Не тебя», шепчет. Делаю глубокий вдох. Всё ещё больно, где-то в глубине эта боль уже свила себе гнездо; его острые края впиваются в мои легкие, но, по крайней мере, я хотя бы могу дышать. Хочется объятий, почувствовать чужое тепло, и я уже тянусь к нему, но он отходит в сторону. Рассматривает ксерокс. «Зачем ты пришёл сюда?», спрашивает. Я вспоминаю о бумаге в моих руках, о просьбе учителя, и вытираю слезы рукавом рубашки. Говорю, что преподаватель попросил меня сделать копии теста, и у меня не так много времени. Он кивает. Пока тридцать три копии неторопливо распечатываются, мы слушаем тихий гул машины, глядя в окно. Сегодня довольно пасмурно, воздух горячий и спёртый, обещали грозу. Изая бросает на меня редкие взгляды, а я думаю о том, что вновь хотел бы увидеть ту девушку, обнять её и спросить совета. Улыбаюсь, — она бы не ответила, но, может, так даже лучше. «Тебе стоит попробовать ещё раз», внезапно он говорит. Я переспрашиваю. «Та валькирия в лаборатории, тебе стоит попробовать увидеться с ней ещё раз». И теперь, когда он тоже сказал это, я вспоминаю её осторожное касание и качаю головой. Говорю, что она, наверное, меня боится. Изая усмехается. «Любой будет бояться того, кто режет его скальпелем», он отвечает. Я с ним согласен. Гул ксерокса стихает, и я собираю листы в одну стопку, собираясь уходить, как вдруг он кладет ладонь на ещё теплую кипу бумаг, останавливая меня. Достаёт карандаш и мелко что-то пишет на одном из листов, а я лишь слежу за его действиями, опешив. «Я подумал, что тебе стоит попробовать нечто новое», говорит он, закончив, «сейчас самое время для перемен». Читаю написанные им адрес и номер, стараюсь его запомнить; даже если я не пойду, мне приятно, что он пытается сделать что-то для меня. Уходя, я интересуюсь, почему он не пришёл на занятия. «Мне нужно сидеть с сестрами, я зашел, чтобы повидаться с тобой», он говорит. Я спрашиваю, скоро ли он вернётся в школу, на что он неопределенно ведёт плечом и отводит взгляд. «Точно не завтра». *** Сегодня мы пришли в заброшенный дом. Снаружи он выглядит дорого и красиво, если не смотреть на следы копоти, тянущиеся по стенам к крыше, словно дым к потолку лаборатории; эта картина вновь стоит перед моими глазами, и нёба мягко касается горечь. Мне кажется, что это привкус смерти. «Твой отец знает, что ты здесь?», Изая спрашивает. Я отрицательно качаю головой. Он закрылся в лаборатории, и время от времени я слышу неразборчивое бормотание, доносящееся из-за стены. Возможно, он разговаривает с той девушкой. Страшно представить, что ещё он может делать с ней. Мы проходим внутрь, туда, где до омерзения сильно пахнет отсыревшим углем, где по стенам причудливыми узорами расползаются следы огня, и я в ужасе спрашиваю, что же здесь произошло, а Изая только вопросительно изгибает бровь. «Пожар», говорит он снисходительно. Чувствую себя идиотом. Мы ступаем на лестницу, местами провалившуюся, и отсюда виден вход в просторную кухню. Замечаю два пластиковых стула для детского кормления (они местами расплавились от жара), но не решаюсь вновь задавать глупых вопросов. Интересуюсь только, куда мы идём. «Увидишь», уклончиво отвечают мне, и когда мы поднимаемся на второй этаж, Изая открывает ближайшую дверь и, забавно поклонившись, приглашает меня внутрь. Это спальня. Небольшая, с толстым слоем пыли и пепла на покосившемся комоде и пустой кровати; здесь гораздо теплее, чем в остальном доме, и я осторожно присаживаюсь на край кровати, стараясь сильно не запачкаться. Я спрашиваю, зачем мы здесь, а он заговорщицки улыбается. «Попробовать кое-что новое, помнишь?», он говорит. Нерешительно киваю, в то время как он достает из-под подушки две самокрутки, протягивая одну, уже тлеющую, мне. «Попробуй», предлагает он, «это поможет тебе избавиться от проблем ненадолго». Сигарета в моих руках, я знаю, что там не табак, и потому долго не решаюсь сделать затяжку. «Твой отец ничего не узнает об этом», он говорит. Я смотрю в его прищуренные глаза, на теплую улыбку и почти решаюсь, но рука дрожит, и мать никогда не позволяла мне подобного, так что я не знаю, что будет после, и мне становится страшно. «Возможно», заискивающе шепчет он мне на ухо», «твоя мать узнает, как тебе плохо, и вернётся». Он берёт меня за руку, и я затягиваюсь. Закашливаюсь. Он делает то же самое, продолжая расслабленно улыбаться, и мне становится спокойно. Мы просто сидим посреди обгоревшей спальни, среди уцелевших обрывков плакатов с уродливым кроликом и Дэниэлом Редклиффом, почти одновременно делаем затяжки и чувство свободы и легкости всё усиливается, так, что хочется рассмеяться. Впервые за долгое время мне хорошо. Сняв очки, я ложусь на кровать, совершенно не волнуясь о чистоте школьной формы; покрывало местами обуглилось и насквозь пропиталось запахом горелой древесины, и меня бы стошнило от его интенсивности, если бы в этот момент Изая не навис надо мной, отвлекая от неприятных ощущений. Отведя руку с сигаретой в сторону, несколько секунд он смотрит на меня, улыбаясь, и в его улыбке на секунду мне видится что-то страшное. Возникает желание завопить и оттолкнуть его как можно дальше, но в момент, когда я почти готов это сделать, он мягко касается моих губ своими, и я замираю. Впервые мы настолько близки; его губы сухие и удивительно горячие, а ладонь, которой он бережно ведёт по моему плечу, кажется, оставит после себя ожоги, но это настолько приятно, что я не чувствую боли. Не чувствую страха. Только жар, который становится сильнее с каждой секундой. Он вводит иглу в вену на моей руке — я замечаю это только по резко вспыхнувшей боли, тихий вскрик готов сорваться с моих губ, но Изая углубляет поцелуй (его язык до странного сух, а во рту всё так же горячо), и становится плевать. Мысли одна за одной покидают голову. Остаётся только эта сгоревшая комната и парень надо мной, который с каждым мгновением становится будто тяжелее. Жарко, быть под ним чертовски жарко; когда он отстраняется, я жадно хватаю ртом воздух, тянусь к нему, и впервые он обнимает меня, прижимает к себе, к своему обжигающе горячему телу, и я чувствую, как по щекам стекают холодные слезы. Изая держит меня, я вижу, как за его спиной поднимается в воздух белый дым, как прозрачные его клубы смешиваются с угольно-черными, как разлетаются огненные искры, оседают на кровать, на его волосы. Люди на плакатах, они тронуты огнем, и, тлея, кричат, а я слышу их вопли и от них закладывает уши. Звуков так много, я словно теряюсь в оглушительном жаре. Пытаюсь укрыться, но Изая обнимает слишком крепко, прижимается слишком тесно, и мне остается только смотреть, как одна за одной стены сдаются под напором пламени. Остаётся только слушать, как с первого этажа доносится звонкий детский плач, и сердце моё заходится в бешеном ритме, едва способное удерживать эту рвущуюся наружу боль. Я плачу и прошу, чтобы всё это прекратилось. Зову на помощь, но воздух вокруг становится всё горячее, выжигает мои легкие; Изая рядом, но я не чувствую его дыхания, и мне страшно, страшно, страшно, а огонь стремительно поедает всё вокруг, и мир теряется в сизом дыму. Дышать невозможно. Я больше не чувствую его присутствия. Глаза закрываются, и я проваливаюсь в бездну, такую же черную, как окружающий меня дым. Когда я прихожу в себя, вижу только ослепительную белизну. В ноздри ударяет запах собственной рвоты, тошнота вновь подкатывает к горлу, и я прочищаю желудок, но легче не становится. Каждая кость, каждая клетка моего тела стонет от боли. Я подвываю им в такт, не способный выдержать. Подняв голову, вижу стоящего в дверях отца; мне не нужно видеть лица, чтобы чувствовать его отвращение. Мне и самому мерзко. Настолько, что меня опять тошнит. Он говорит, что после ухода матери я совсем отбился от рук. Что закрылся, перестал его слушать, ушел в свой вымышленный мир, а теперь явился из него обдолбанным. Он говорит, что разочарован. Не даёт мне опомниться, грубо хватает за плечо и тянет за собой, в лабораторию, к ней, а я не испытываю ни страха, ни радости, у меня просто нет на это сил. Вместо стойкого запаха препаратов теперь — терпкий аромат виски и медицинского спирта; отец и сам пропитан этими запахами настолько, что состоит из них наполовину. Скальпель, который он вкладывает в мои руки, ощущается чугунным слитком; и он говорит мне резать, но я не могу даже открыть глаза, ведь мир вокруг такой яркий, что его свет способен выжечь мне глазные яблоки. Становится страшно. Невыносимо, до дрожи где-то в желудке, до подгибающихся коленей, но в этот момент чья-то теплая ладонь ложится на мою, направляя. Отец кричит, говорит мне прийти в себя. Я вновь вижу его, он держит мою руку, стоя за спиной, а я вспоминаю тот ужасный жар, удушающую вонь дыма и опаленной кожи, и на лбу выступает испарина. Рука со скальпелем слишком сильно трясется, и я говорю ему, что не могу, не смогу, и в этот момент отец грубо разворачивает меня. Боль от пощечины обжигает щеку, заставляет открыть глаза, и я вижу собственное отвратительное отражение в стеклах респиратора. Больше никого. Только залегшие под глазами тени и полубезумный взгляд. Он говорит мне, что здесь только мы. Он говорит мне, что лучше бросить этот детский сад. Он крепко держит меня за воротник рубашки (я начинаю смутно понимать, почему он передумал дарить её), трясет, и, кажется, надеется достучаться до своего сына. Я слышу всё, что он говорит мне. Но, заблудившийся среди двух свои отражений, не могу разобрать ни слова. Слишком сильно пахнет виски. Чужой злости слишком много, и меня вновь начинает тошнить. Разъяренный, он отталкивает меня и уходит; ноги не держат и я опускаюсь на холодный пол, кладу голову на кушетку и тянусь к недвижимой руке той девушки, ведь так хочется ощутить сейчас чье-то, пусть и не человеческое, присутствие. Касаюсь её идеальных пальцев, слегка сжимаю, и она слабо и неуверенно сжимает их в ответ. Бессильные слезы стекают по моим щекам. Что же будет завтра? *** Сегодня я решил покончить со всем. Здесь, на крыше, ветер сильнее чем обычно, и от холода сжимается в груди словно оледеневшее сердце. «Это смелый поступок», вполголоса говорит он, стоя за моей спиной. «Хватит ли у тебя духа его совершить?», и я обхватываю собственные плечи, делая шаг вперед. Ближе к краю. «Ты, должно быть, боишься, но это единственный способ всё закончить», я знаю, что он позади; не слышу его шагов, только громкий, красивый голос, настолько проникновенный, что звучит он, кажется, в моей голове. «Отец больше не будет издеваться над тобой, ты перестанешь его разочаровывать», я делаю ещё несколько шагов вперёд, отсюда открывается красивый вид на школьный парк, и я помню, как мы обедали здесь втроем, но это было так давно, будто в прошлой жизни. «Матери не нужно будет смотреть на то, как ты медленно сходишь с ума и отмаливать твои грехи, она вернётся обратно к отцу, ведь они любят друг друга, ты знаешь», я знаю это, но мне не становится легче, лишь встает перед глазами заплаканное лицо матери, звучат её извинения и мне так не хочется причинять ей боль вновь. Я замираю, и порыв ветра ударяет меня в спину. «Люди говорят, что самоубийство — трусливый и эгоистичный поступок, но это не так», шепчет он мне на ухо, и его речь напоминает змеиное шипение, сладкое, словно капающий с клыков яд, «избавить людей от бед, стереть своё существование во имя общего блага — это альтруизм, ты знаешь это», вот правда, думается мне, это правильно, и я закрываю глаза, позволяя ему медленно вести меня за руку к самому краю. Я почти готов. Отдаться свободному полёту. Мне жаль, что так и не удалось узнать её чуточку ближе. Жаль, что я не смог стать хорошим сыном. Жаль, что причинил столько боли. И я чувствую, как он толкает меня в самую бездну, навстречу ревущему ветру, но в этот момент я слышу своё имя, и нечто тянет меня назад. Падаю на бетонное покрытие, ободранные ладони и локти обдает резкой болью, и я понимаю, что всё ещё жив, что голоса в голове больше не слышно, а, открыв глаза, вижу перед собой знакомое обеспокоенное лицо. Светлые волосы беспощадно треплет ветер, а в глазах цвета смолы плещется испуг. Но удерживающие меня руки крепки. Надежны. — Шинра! Он зовёт меня. Шизуо, мой старый друг, зовёт меня, а я не могу ему ответить, ведь слезы сжимают горло и им нет выхода. Он неуклюже, словно не зная, что делать, прижимает меня к себе и спрашивает обеспокоенно, искренне, совсем иначе: — Что случилось? У нас есть немного времени до прихода учителей, и с трудом, словно чужие ладони закрывают мне рот, я рассказываю ему обо всём. Говорю, что мой отец проводит опыты над людьми и держит странное существо в лаборатории; что он заставлял меня помогать ему, и теперь я не представляю своей жизни без этого; говорю, что мать оставила нас; говорю, что мой друг погиб в пожаре, а я не смог ему ничем помочь, и везде я чувствую себя таким виноватым, и эта вина убивает меня, я больше не могу нести этот груз на себе, а он молча слушает, и ветер завывает особенно обвинительно. С каждым пророненным словом я чувствую, как ветер уносит тяжелые камни с моих плеч. Чувствую, что слез больше, чем обычно, и внутри становится непривычно пусто. Так легко. Шизуо прижимает меня к себе, слушает, и я бесконечно благодарен ему за это. Отчего-то с каждым его прикосновением мне становится теплее, и солнце пробивается сквозь дымчатые тучи, и каждый вдох даётся свободнее. И кажется, что завтра всё обязательно будет хорошо. *** Сегодня мы вновь встретились. Во мраке собственной комнаты, где по стенам скачут яркие отголоски фонаря, чередуясь с темными, словно копоть, линиями, мы сидим на кровати под плакатами со страшными зайцами и кенгуру, и я отчаянно хочу его поцеловать. Но чувствую, что пока нельзя. Он такой теплый (как и всегда), и приятно просто прижиматься к его боку, слушать чуть хриплое дыхание и наслаждаться жаром, растекающимся по венам. «Если ты уверен, что поступаешь правильно», внезапно говорит он мне, «то всё в порядке». На секунду я вспоминаю Шизуо, наш разговор на крыше и несколько встреч, что последовали после него. Мы ходили на кладбище. Играли в боулинг. После он приглашал меня в свою квартиру, и я познакомился с его очаровательным младшим братом. «Кстати, вы с ним похожи», говорит мне Изая. Это правда. Мне грустно, ведь я сделал выбор. Это всегда несёт за собой грусть. Где-то на периферии звучит трель мобильного, но постепенно этот звук стирается, и я слышу пение птиц за окном. Улыбаюсь, и он улыбается тоже. Из кухни доносится голос отца. Наверняка, мать готовит что-то мясное на ужин, потому он так возбужден. «Приятно видеть их счастливыми», слышу я шепот. И киваю. Он нежно целует меня, и я чувствую, как сил с каждой секундой становится всё меньше. Устало закрываю веки и с трудом привлекаю его ближе к себе. В тот день, в чужой квартире, я пообещал Шизуо, что попробую начать всё с чистого листа. Помирюсь с отцом. Налажу отношения с матерью. Забуду обо всём, что случилось. Завтра. Как жаль, что я соврал.