Платоновы тела

В жизни Сехуна есть один человек, которого среди прочих он выделяет больше всего. Он как ромб среди кругов в мире Сехуна — совсем не вписывается, но так влечёт, будто манит выйти за пределы галактики, найти другие концы света в другой координатной плоскости. Сехуну, ровному и гладкому среди рядов таких же монотонно круглых, совсем неприемлема вычурная угловатость того ромба, что непонятным образом затесался в его жизни. Пока он не может понять, любит или ненавидит его. Было бы гораздо легче, если бы, как и всех, он не трогал Сехуна, но его углы то и дело вызывают странные неудобные чувства. И Сехун действительно не знает, нравится ему самому это неудобство или нет. Чушь, конечно, неудобство не может нравиться, но здесь другое. Он непонятный, непостоянный, отвратительный и в то же время такой прекрасный. Он раздражает Сехуна так сильно, что внутри всё кипит — Сехун готов умереть от запредельной температуры внутри себя, от кипучей боли. Но как только он оказывается к Сехуну ближе, тот распадается на снежную пыль, словно кипяток на морозе. Его зовут Чонин, он холоднее льда, холоднее всего на свете. И от его низкой температуры Сехун готов умереть тоже. Сехун один из множества, один из тысячи капель, а Чонин — леденящий холод — один, охватывающий всё; он сам по себе есть множество. В жизни Чонина нет ничего, за что бы стоило уцепиться, он сам не хочет, не цепляется. В его жизни меняется всё, словно в калейдоскопе, — нет ничего постоянного и многообещающего. Он и сам ничего не обещает. А если обещает, то всегда нарушает данные слова и говорит, что так вышло, что здесь нет его вины. Ему не нужны якоря, он открытого моря совсем не боится. Иногда складывается впечатление, что ничего вообще не боится. Он звонит Сехуну рано утром и спрашивает, свободен ли у него день. — Свободен, — сонно отвечает Сехун как-то по-больному покашляв. — Ну вот, уже не свободен, — самодовольно хмыкает Чонин. Сехун всегда спит в другой Вселенной, а когда его резко будят — хватают за волосы и вытягивают из какой-то космической туманности, — он не может сообразить, где он и что вообще делает. Его будто насильно окунают головой в воду, держат, скручивая руки, а потом так же резко вытаскивают. Состояние шока и непонимания прошивает нервные сплетения красными капроновыми нитками, он не может собрать в кучу не только мысли, но и себя самого. А прозрачные глянцевые капли стекают с чересчур мокрых волос, увлажняют красивый воротничок футболки и, огибая плечи, медленно сползают вниз по спине, оставляя на майке кровоподтёки совсем уж забавных и не_кровяных цветов, в конце пути скрываясь за поясом джинсовых брюк, спадающих с бёдер. Мокрые ресницы слипаются, будто облитые сахарным сиропом, а пластиковый свет лампы слишком яркий и режет глаза, поэтому их совсем не хочется открывать. И когда Сехуна, словно в шутку, спрашивают, где ключи от танка, он с чистой совестью нехотя вырывает из своей глотки: «В танке». Сехун чувствует, что так оно, на самом деле, и есть. Он секретный агент, хранитель вселенской тайны и великая ценность. Но шпион из него плохой, и под натиском пыток он всё-таки выдаёт секреты. Сехуну кажется, что к нему липнет зло: кто-то что-то замышляет, сверлит его спину, пока он он не видит, пытается убить, похитить, взять в плен. В своей голове Сехун постоянно проматывает фильмы, где неизбежно оказывается жертвой. И чаще всего его пытают: таскают за волосы, связывают, простреливают конечности или оставляют глубокие порезы на коже. Он не признаётся себе в том, что обожает это чувство, вспыхивающее в груди, которое возникает оттого, что к его виску кто-то воображаемый, тот, кто убивал уже десятки раз, приставляет дуло пистолета. Сехуну страшно всегда и везде. И ему нравится это состояние. Он точно знает, что своей смертью не умрёт. По крайней мере, ему хочется в это верить. — А чем он будет занят? — спрашивает Сехун, почему-то чувствуя, что воротник его футболки странно влажный. Он озадачено потирает лоб и цепляется ослабевшими пальцами за край кровати, чтобы не провалиться в сон на середине разговора. В телефонной трубке раздаются пьяные смешки. — Мной, — вдруг быстро кидает Чонин и сбрасывает вызов. Сехун откидывает телефон в другой конец кровати и протяжно стонет, взывая к небу нечленораздельными молитвами: «Боже, ну ведь пять утра». Он шёпотом ругается по пути до ванной, что-то бубнит и влетает плечами почти во все встречные углы. У Сехуна всегда так. Сехун без случайных синяков и ссадин — не Сехун. В ванной он тоже ругается, пока чистит зубы: смотрит в зеркало, щурясь от света и пытается материться в воздух с набитым ртом. А через пять минут приходит сообщение — из тех, которые Сехун терпеть не может, которые пропитаны официозом и прямотой, выжжены минимализмом и растерзаны голыми координатами. Они с Чонином будто на войне, где каждый символ обходится слишком дорого, поэтому тот пишет четыре цифры времени, разделённые двоеточием, название станции метро и сторону выхода, «чтобы кое-кто не заблудился». Сехун приезжает на целых полчаса раньше и бесцельно шатается по округе, пытаясь угадать, какие приключения им светят сегодня, и надеясь, что Чонин придёт пораньше. Чонин опаздывает на десять минут, но у него в рюкзаке уже пачка шоколадного печенья и коробка сока — он всегда безумно практичный, чему Сехун бесконечно завидует. Сам Сехун всегда слишком ленивый, медлительный и потерянный в окружающем мире, он никогда не может понять, что ему нужно, чего он хочет и сколько ему лет. Больше всего Сехуна беспокоит вопрос его возраста, потому что свой возраст Сехун теряет чаще всего. Чонин всегда спасает Сехуна, что бы тот ни терял. Всегда. Даже если Сехун теряет голову. Они идут до здания пригородного вокзала и садятся на поезд, идущий в неизвестном Сехуну направлении, едут пару часов, сидя друг напротив друга, разговаривают о чём-то совершенно не касающемся их жизней, но когда Чонин тянет друга к выходу, Сехуну кажется, что он находится на другой планете. С Чонином всегда так — путешествия через пространства и время с ним неизбежны. Выйдя на совершенно случайной незнакомой станции, они долго идут вдоль железной дороги и сжимают пружину отчего-то неловкого молчания. Сехун не любит такие ситуации, но ему не хочется выбиваться из атмосферы, которую создаёт Чонин. Впереди громко гудит грузовой поезд, Чонин хватает Сехуна за локоть и отводит в сторону, будто маленького ребёнка. В ответ на лице Сехуна загорается слабая улыбка. — Давай под него прыгнем, — задумчиво предлагает Чонин, пересчитывая про себя рельсы в пределах видимости. Улыбка Сехуна пропадает, словно спиленная наждачкой. Поезд страшно длинный, и, как только первый вагон пролетает мимо, из Сехуна вылетает его душа. Чонин истерично смеётся в полный голос (и даже чуть громче), забавно размахивает руками, а Сехун цепенеет и не может двигаться. Он вдруг оказывается под стеклянным колпаком, где-то в вакууме. Против воли подрагивает правый мизинец, словно бы у Сехуна и вовсе нервный тик. Ветер, поднятый поездом, превращается почти в ураган, он расстилает клубами пыль из-под колёс, накрывая ею, словно простынёй, треплет волосы и силком впихивает пыльный воздух в лёгкие. Сехун запоминает этот день на всю жизнь. Момент, когда поезд скрывается вдали и оставляет после себя лишь гул, наполненный заморочками и звенящей пустотой двух душ, до сих пор иногда преследует Сехуна, точно видение. Тогда ему не хватило всего доли секунды, чтобы согласиться просто так. Чтобы попробовать. Он вдруг подумал, как это всё ужасающе: всего несколько часов назад он спал и совершенно не хотел умирать, а теперь стоит в полуметре от смерти, которую, кажется, желает. Сехун часто думает о смерти, и, пожалуй, это единственное, что их с Чонином объединяет. Обратный поезд почти так же пуст, как сам Сехун. Чонин садится с ним на одну сторону. Сехун жалуется, что у него болит спина, хотя он все ещё ощущает себя находящимся там, рядом с поездом, в слое пыли, с выбитой душой и обложенным гулкой металлической болью и иллюзиями, что он хранитель секрета, за который его убьют, как только выпытают всё до самого потайного звука. Чонин садится поудобнее и тянет Сехуна на себя, чтобы тот навалился и разгрузил напряжение в позвоночнике. Для Сехуна это всё очень кстати. Несмотря на холодность чониновской души, сам Чонин всегда горячий, и для запутавшегося в сквозняке Сехуна это целое спасение. Только Чонин прижимает как-то слишком крепко, находится слишком близко, и его мерное дыхание ласкает тонкую кожу шеи. Сехун тут же покрывается мурашками, раздражается и пытается уйти от чужих объятий. Но Чонин не отпускает, сжимает сильнее в своих руках, касается самым кончиком носа где-то за ушком и томительно и приторно посмеиваются. Не зная, куда деться, Сехун вдруг совершенно неосознанно шепчет: — Чёртово тело. — Ммм, — тянет Чонин и снова приглушённо смеётся, запуская руку Сехуну под футболку и поглаживая кончиками пальцев кожу, обтягивающую хрупкие рёбра. Сехун не выдерживает и сползает Чонину на колени, он обнимает его за шею и тянет на себя, чтобы хоть раз попробовать соблазнительно шепчущие, приправленные желанием смерти, губы на вкус. И совсем ничего страшного, что они просто друзья. Влажные поцелуи для друзей — вполне нормальная история. Просто это интересно. А ещё совсем не важно, что для Сехуна это самые первые в жизни интимные поцелуи. Они сидят в самом дальнем углу кофейни, в которой всегда пьют кофе. Пить кофе в другом месте почему-то сравни предательству. «Почему-то» только для Сехуна, для Чонина всё всегда понятно. Сехуну очень хочется узнать, что у него в голове. И немного горько осознавать, что этого никогда не случится. Горько так же, как горек вкуснейший латте, который готовят в их любимой кофейне. — Знаешь, — вдруг начинает Сехун, делая глоток и почти обжигаясь. — А? — Чонин поднимает внимательный взгляд, заставляя друга отвести глаза. — Есть один человек, которого я боюсь полюбить. Но и не полюбить его я тоже боюсь. Чонину нечего ответить, он любить не боится, как и всего прочего. Сехун может его понять — они слишком многим делятся друг с другом. Каждый раз Чонин рассказывает о том, как любит кого-то. Люди у Чонина меняются, любовь меняется, меняется стрижка и оттенки джинсовых рубашек, а Сехун остаётся. Но самому Сехуну от этого не легче. И когда он думает о том, что когда-нибудь, так или иначе, тоже должен смениться, ему становится нестерпимо больно. Гораздо спокойнее жить в иллюзиях, врать себе, что он останется, всенепременно останется и никуда не уйдёт, не денется. А ещё гораздо проще думать, как страшно будет всё-таки вдруг влюбиться в Чонина, и отрицать то, что любовь уже на самом деле душит. Сехун любит смерть. Сехуну хочется быть убитым или умершим, погибшим или без вести пропавшим. Чонин разделяет с ним мысли о смерти. Иногда Сехуну кажется, что Чонин и есть смерть. Но любить смерть — это хуже, чем её бояться. Чонин подзывает официанта и просит счёт. Сехуну кажется, что его жизнь стоит столько же, сколько кружка с замечательным латте, и вот сейчас Чонин за неё заплатит. И пусть. Если Сехуну суждено умереть с подачи человека, разламывающего все правильные грани в его мире, то он не хочет быть счастливым.