Цикл

Курамочи ясно помнил ту весну. Теплую, почти перешагнувшую в жаркое лето. Пожарную лестницу общежития, тошноту после плотного ужина, Миюки и шлепанье его сланцев. Он пришел, сел на пару ступенек ниже, откинулся на локти и сказал: — Я тебе не нравлюсь. — Не нравишься. Миюки запрокинул голову сильнее, улыбнулся: — Будто я хочу с тобой дружить. — Тогда зачем лезешь? — Это ты цепляешься. — Цепляюсь не потому, — Курамочи отвел взгляд. От нежеланной близости внутри должны были строиться стены, а они почему-то падали, одна за одной, словно картонные. — Как девчонку дергаешь за косички. — Может, это потому что ты смахиваешь на девчонку? Он попытался сделать страшное лицо, но Миюки развеселился только сильнее, рассмеялся, придерживая пальцами очки. — Или потому что на самом деле я тебе нравлюсь, и ты хочешь со мной дружить? — Даже если мне заплатят… — начал Курамочи и осекся. Чужая голова опустилась ему на колени. Скоро лето. Это все оно, подступившее совсем близко, пекло шею, лепило футболку к мокрой от пота спине, и мешало дышать полной грудью. — Устал, — протянул Миюки и прикрыл глаза. — Но ты договаривай, что там хотел. Про «заплатят». Курамочи, конечно, хотел сказать, что ни за какие деньги не станет дружить с обладателем такого гадкого характера. Миюки вечно отпускал шутки в его адрес, напрашивался на подколы в свой, забрасывал тупыми записками на уроках, заходил в комнату без стука и брал Курамочи на слабо. Вроде: ты не встанешь после дополнительной тренировки, ты не съешь столько, сколько съедает Маско-сан, ты не попадешь в основной состав раньше меня. Ты не сможешь не подружиться со мной. Хотел сказать, но молча щелкнул Миюки по носу и дернул коленом. Все началось отсюда и закончилось на пороге квартиры Курамочи. Миюки теребил завязки на капюшоне и пытался улыбаться. Курамочи разглядывал его красивое лицо, искаженное тем, что он принимал за чувство вины, и держал себя, державшего дверь, чтобы не впустить Миюки внутрь. Ржавые грабли, набившие шишку во весь лоб — сдать бы на металлолом, да не примут. Сложно дружить с человеком, в которого до одури влюблен. Сложно, когда тебя не любят, но, как выяснилось, когда любят, еще сложнее. Между двумя этими событиями спрятались пять лет. От разговора на лестнице история протянулась до их первого поражения в основном составе, до изнуряюще душного августа, когда Курамочи не мог спать и тайком бегал за ограду махать битой. Миюки нашел его на третью ночь, прошуршал по жухлой уже траве и проигнорировал тот факт, что Курамочи его проигнорировал. — Зачем прячешься? — спросил он. — Не зачем. — Тогда, — Миюки задумчиво почесал затылок. — От кого? — От тебя, — огрызнулся Курамочи. На самом деле он прятался «от чего». От залегших под глазами семпаев синяков, задумчивого молчания Катаоки и Рей, тишины в столовой и прожекторов на поле, высвечивающих серые лица. Ночами сон не шел, тело чувствовало каждую пружину на старом матрасе, уши слышали вздохи соседей по комнате, а мысли напоминали плохо взявшееся желе. Когда становилось совсем невмоготу, Курамочи натягивал шорты, кеды и убегал за забор. Дыра в сетке рабице — сомнительное спасение — как тайный ход из больницы, закрытой на карантин. Толку, когда ты тоже болен. Миюки сел на траву. Припухший взгляд шарил по Курамочи, то ли выискивая что-то, то ли наоборот стараясь не задерживаться ни на чем. — Вся жизнь страдание, — сказал он в конце концов. — А все страдания от желания, — Курамочи устроился рядом, сорвал травинку и сунул ее в рот. Слюна мгновенно стала вязкой и горькой. — Из нас выйдут хреновые буддисты. — Тебе не пойдет быть лысым. — А тебе пойдет. Миюки подвинулся, и Курамочи предупредительно шлепнул его ладонью по бедру, чтобы не совался ближе. Не заметил, что так и замер, не убрал руку, засмотревшись на пролетающий среди спокойных звезд самолет. *** Это случилось на втором году. Курамочи четко зафиксировал в памяти момент, когда прошел свою точку невозврата. Лето промчалось быстро, снова и снова нарушая все, что завещал Будда. В этот раз было, как будто хуже. Глубже синяки под глазами семпаев, отчаяннее удары битой по воздуху, больше выскочивших пружин на матрасе, и бессонный Савамура, сопящий за пятерых. За летом пришла осень, посыпались листья, Сейдо подняли головы и принялись готовиться к реваншу. Миюки назначили капитаном, а Курамочи с Зоно замами — и если бы ему сказали о такой перспективе год назад, он бы рассмеялся говорящему в лицо. Сейчас в Миюки верилось, как-то безосновательно и наивно. Он приглядывал за ним, подвергая внутренней критике едва ли не каждое слово, и упустил момент, когда начал циклиться не только на словах. След от очков на переносице, разлет лопаток под тонкой футболкой, родинка в сгибе локтя — разве было все это раньше? Откуда взялось? С каких пор Миюки смеялся по-разному и произносил имя Курамочи, вытягивая гласные? С каких пор… было так неловко тыкать его локтями и пинать под колени, даже просто говорить «доброе утро». Каждое утро Курамочи становилось недобрым, стоило встретиться взглядами. Порой, казалось, достаточно мысли, что Миюки где-то поблизости. А поблизости он был всегда. Курамочи обещал себе не дружить с Миюки, и у него неплохо это получалось. Не влюбляться в Миюки он не обещал. Новое чувство кружило вокруг его мира хвостатой огненной кометой — пролетит по орбите или врежется? Миюки вел себя странно: шутил невпопад, а иногда и вовсе оставался серьезным и скучным. То шарахался от Курамочи, то повисал у него на плечах и как бы невзначай путался пальцами в вороте кофты. Курамочи впервые в жизни следил за радиусом своего личного пространства. Мысленно отсчитывал необходимые сантиметры, чтобы не ловить чужой запах пота, не касаться даже одежды, не вестись, не поддаваться, оставаться с холодной головой и чистыми руками, ну, или наоборот. А потом случилась травма. Невозвратная точка, как она есть. И сколько бы он не выгребал — все равно что барахтался в шторм на надувном матрасе. Заметил ли он ее слишком поздно — какая теперь разница. Миюки улыбался, этой своей наебательской улыбкой, что все в порядке и под контролем, а Курамочи хотелось доломать его собственными руками. Он ворчал и ловил каждое движение, пытаясь высмотреть в нем неправильность. Он и весь его мир вращался вокруг одной хвостатой кометы. Им суждено было столкнуться. Курамочи понимал это, принимал и ждал то ли самого удачного момента, то ли его, то ли себя. *** После матча с Якуши в спине, плечах и голове появилась дурная легкость. Этот день он вырезал самым жирным штрихом на деревяшке-календаре их времени. Как Робинзон Крузо тот, в который встретил Пятницу. Он написал Миюки среди ночи и ждал ответ, как ребенок Рождества. В груди болело, будто ломали ребра, будто рушили дома, города и отстраивали с нуля тут же. Миюки написал: «Давай на лестнице», и Курамочи выскользнул через распахнутое окно, потому что не хотел возиться с запертой дверью. Нашел его, усадил грубо на холодные ступени, опустился рядом на корточки, пряча в ладонях лицо. — Не знаю, как объяснить тебе, чтобы не звучало тупо. Чтобы звучало хоть немного правдоподобно. Ему бы не хватило всех языков мира сейчас, чтобы как надо, правильно сказать. Про неизбежное столкновение, которое не предотвратит и Брюс Уиллис, про города внутри и надувной матрас в шторм. — Ты разбудил меня, — ерзая пробурчал Миюки. — И заставил сидеть на холодном. — Ну так никто не мешает тебе встать и уйти. Миюки от предложения отказался. На плечи опустились ладони, огладили шею, коснулись подбородка и убрали руки от лица. Губы Миюки были мятными от зубной пасты, а еще мягкими и очень медленными. Курамочи подсматривал одним глазом на тени от длинных ресниц и крепче хватался за талию, боясь, что свалится вниз. Сознание собрало чемоданы и свалило от него в другую страну. Голова еще никогда не была такой пустой, такой ясной. Он держал в руках путевку на Кошиен и Миюки, и больше, впрочем, не хотел ничего. Чистая нирвана. Наверное. В буддизме он не мыслил ни черта. Миюки посмеивался, но как-то жалко, когда руки Курамочи путались в одежде или зубы стукались о зубы. Его очки грохнулись между ступенек и, наверное, разбились. Он стискивал коленями бока Курамочи и обнимал за шею. Он еще сказал «я в тебя тоже», и Курамочи тогда не знал, сколько раз будет сомневаться правда это была или ложь. Глядя на пальцы Миюки, дергающее молнию толстовки, и продолжая придерживать дверь Курамочи проматывал в голове годы и вычленял из памяти главные моменты. У них было все: радости от побед, слезы после проигрышей на двоих. Жадные поцелуи под страхом быть пойманными, возбуждение, острое, сладкое, от которого даже воздух вокруг гудел. Стыдливые признания — непризнания — им обоим было неловко говорить это словами. Ссоры, бойкоты со стороны Курамочи и едкие комментарии от Миюки. Расставания, разочарования и зарождение новых вер. Жаркие летние ночи и морозные утра зимы. Побеги друг к другу и друг от друга. Много, разно, плохо, хорошо, очень хорошо и очень плохо. Курамочи вычленял из памяти главное, и понимал, что главным было все. Следующим утром после поцелуя Миюки встречал его в классе с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего. Пришлось бросить в него запиской «скажешь хоть слово, убью». Миюки слова не сказал, зато прямо в разгаре теста задрал носком ботинка рубашку у Курамочи на пояснице, и проржал до самого обеденного перерыва. Вместо столовой Курамочи уволок его за здание склада, и целовал, пока вторые очки не почили смертью храбрых у них под ногами. — С тобой не напасешься, — вздохнул Миюки, поднимая с земли оправу без стекол. — И чем они тебе так не нравятся. — Без них тебе лучше, выглядишь глупее. — Без них я не могу как следует рассмотреть твое милое красное лицо. Курамочи сжал в кулак помятый ворот рубашки и поцеловал Миюки грубо, желая показать, что никакой он не милый. Миюки охнул и задохнулся, подцепил ремень, разделался с ширинкой. На задворках сознания плескалась мысль, не быстро ли они перешли вот к такому. Миюки нашел ее и там, спросил: — Ну, признайся, как давно ты влип? С прошлой весны? Лета? — Осени, наверное, — процедил Курамочи сквозь зубы. — Мы не торопим события, мы их нагоняем, — шепнул он и прижался ближе, щекотно поцеловал шею, взял в руку член. Курамочи, конечно, предполагал, что это будет приятно, но не думал, что охуенно настолько. Он потерял землю под ногами, стену за спиной и себя всего. В голове не желе было — куриный бульон. Он бы мог расщепится на атомы, и получить крутую премию за открытие в науке. Миюки облизнул ладонь, пальцы, губы… И это была самая грязная игра, которую Курамочи доводилось видеть. *** Их крутило в центрифуге, испытывало, будто космонавтов на тренажерах. Курамочи часто казалось, что он вот-вот блеванет просто от переизбытка эмоций. Миюки стрелял на поражение каждым словом, каждым жестом. Обычные прикосновения его руками превращались в тяжелые психотропные вещества. Курамочи расщеплялся раз за разом, мысленно собирая все премии мира. У них было все, все было про них. Взгляды на общих собраниях, поцелуи за буллпеном, поздние вечера, когда Миюки до дыр засматривал видео с соперниками, а Курамочи воровал очки и прогонял его спать. Тренировки, матчи, нудные домашние задания. Счастливая пора юности. Курамочи чувствовал себя банкой с газировкой, которую хорошо потрясли. Внутри все искрилось и шло пузырями. А Миюки раз за разом открывал ее, пуская наружу шипящую пену. *** На последнем году они взяли второе место на Кошиене, уступив Комадаю. Миюки завещал рыдающему Савамуре отомстить за них. Сказал: — Если бы победили, вы бы расслабились. А так, мотивация на будущий год. Звучало нескладно, но поразительно искренне и как надо. Остались позади Инаширо с Нарумией, Якуши с Тодороки Райчи, исписанные аналитикой тетради, адские лагеря, турнирные таблицы, желание побед одно на все команды страны и свое для каждой отдельно взятой, необъятные трибуны Мэйдзи Дзингу, тройные порции риса в столовой, грязные мячи, изношенные перчатки, школьный бейсбол. Миюки плакал потом тоже, убрав в карман очки и ткнувшись Курамочи в плечо. Долго и тихо. И только для него одного. Табу на сексуальные отношения, которые они установили на время турнира, было наложено еще и на время выпускных экзаменов. Курамочи приходилось трудно, особенно, когда Миюки сидел рядом за письменным столом и корпел над тестом, облизывая губы и нервно дергая ногой. Воздух пах весной, а для Курамочи уже летом. Он мысленно торопил время, мечтая о всякой чепухе и никогда в ней не признаваясь. Миюки собирался поступать в Васеду, Курамочи метил в Кейо, но реально оценивал свои шансы и присматривал запасные варианты в виде технических и сельскохозяйственных колледжей с укороченной программой обучения. Такой вариант позволил бы ему работать и больше заниматься бейсболом, они с Миюки могли бы снимать квартиру. Бесить друг друга, издеваться над бытовыми привычками, сжигать завтраки, обеды, ужины, заваривать чай под разговоры обо всем, перетягивать одеяло, воровать подушки, нарочно забывать переключать душ, и целоваться и трахаться, как белые люди, не боясь быть замеченными. Ужасная прекрасная идиллия. Нирвана. Дзен. *** На выпускной церемонии все долго и муторно прощались. Обнимались, говорили речи, кланялись, раздаривали верхние пуговицы, спорили, кто затопит их слезами быстрее: Савамура, девочки менеджеры или Зоно. Курамочи не любил прощания и старался ограничиться формальными вежливостями, а с кем-то не церемонился вовсе. Савамуру с Фуруей он задушил объятиями, Харуичи потрепал по отросшим уже волосам, отсалютовал Канемару, отпустил в адрес расстрогавшегося Зоно пару безобидных шуток, много сказал только Рей, потому что так было нужно, много ей сказать. Миюки он махнул свернутым аттестатом, уже выходя из ворот. Тот все еще о чем-то устало вещал Окумуре. Миюки кивнул и махнул аттестатом в ответ. *** За суетой поступления и поездкой домой Курамочи не заметил, что пошла уже третья неделя, как от Миюки не было вестей. Последнее сообщение висело с выпускной церемонии: «Если решишь реветь, у меня есть платок.» Он пялился в него, лежа на кровати и долго набирал точки в окошке ответа, но так и не отправил ничего. Позвонил только по возвращению в Токио, и бодрый механический голос сообщил, что Миюки Казуя вне его зоны доступа. Курамочи всегда считал себя отходчивым, но в этот раз система дала сбой. Самовнушение, не успевающее окрепнуть и встать на ноги, раз за разом ломалось об эмоции и умирало, ежечасно. Он ненавидел себя за слабость так же сильно, как молчание в чате и голос, повторяющий одно и то же сначала на японском, а потом на английском. Курамочи не понимал, просто не понимал, даже курс высшей математики казался ему более доступным, чем поступок Миюки. О том, что с тем могло что-то случится, Курамочи не думал. Он откуда-то знал, на двести процентов, что Миюки игнорирует его намеренно. Он рассчитывал, что его хватит на дольше, но не смог наебать сам себя. Откопал страницу в соцсетях, ткнул на сердечко под фото без очков и откомментировал: «Без них тебе лучше, выглядишь глупее». Ответ пришел сутки спустя от Савамуры. «Аххаха!» Теперь, обзаведясь свидетелем, Курамочи был уверен, что Миюки не сбежит. «Не глупее вас двоих ^_^» Высветилось почти моментально. В животе все сжалось, будто подпрыгнул в лифте. Курамочи уронил телефон на стол, а сверху уронил лицо. Пикнуло оповещение. Миюки писал в личку: «Привет. Как первые дни в колледже?» Курамочи смотрел на сообщение, как на кровного врага. Хорошо хоть не о погоде, хорошо хоть что-то, с другой стороны. «Ты сменил номер?» «Да. Я разве не скидывал тебе новый?» «Не придуривайся.» Курамочи раз пять набрал и стер восклицательный знак в конце фразы. На целый час наступила тишина. Курамочи успел заварить чай, не выпить его, вылить в раковину, помыть кружку, заварить новый, помыть оставшуюся посуду, сходить выбросить мусор, проклясть Миюки, простить Миюки и снова возненавидеть, конечно, не всерьез. «Давай, я приеду, скажи адрес.» «Не скажу.» «Как ты себе это представлял?» «Ну уж точно не так.» «Курамочи, — Курамочи даже слышал каким тоном это было написано. — Мы не герои яойной манги.» «А еще мы не друзья, точно?» «Да. Скажи адрес. Чувствую себя идиотом, обсуждая это тут.» «Мы еще ничего не обсуждали, и не будем.» Миюки набирал что-то целую вечность. Три точки то горели, то гасли. Что он там, ей богу, поэму пишет. Курамочи не выдержал и закрыл окошко. Вместо этого открыл окно на улицу, уставился в светящиеся стекла общежития напротив. Кампус кутался в сумерки и оживал, наполнялся звуками музыки, болтовней, сигаретным дымом. Телефон жалко пискнул. «Адрес?» висело в предпросмотре. Курамочи кликнул, но больше в сообщении не оказалось ничего. В ответ он отправил смеющийся смайл. А утром его все-таки догнали название станции и время. *** На Миюки была футболка с эмблемой Васеды и рваные джинсы. Он стоял, подперев стену и посасывал голубой фруктовый лед. Курамочи был так зол, что, казалось, очередным шагом раздолбит асфальт под ногами. — Ну ты и сволочь, — сказал он вместо «привет». Миюки поперхнулся и чуть не выронил мороженое. Посмотрел воровато из-под отросшей челки, попытался улыбнуться, но вышло у него это препогано. — Я знаю, — вздохнул он. — Можешь даже дать мне по лицу, если хочешь. — Очень хочу, — признался Курамочи. — Это будет заслуженно. Курамочи выхватил у него из рук мороженое и отправил в урну. — Говорить словами через рот непостижимая наука, да? Если хотел все закончить, почему так? Миюки почесал затылок, на предплечье под пластырем виднелась свежая ссадина. — Потому что я трус. — Нахуй твою самокритику. — Курамочи… — Нахуй тебя. Миюки вздрогнул и застыл, изображая статую. Красивый, будто создатель потратил на него не меньше половины жизни и самый первоклассный материал. Курамочи не ощутил радости от сказанного, и от реакции Миюки не ощутил тоже. Он испугался, что обрубил все канаты, и море унесет их лодку и сожрет навсегда. Время остановилось в этом моменте. Звуки города понятливо заткнулись, растворились стены домов и силуэты людей. Остались только они в абсолютном вакууме, с повисшими над ними словами, которые Курамочи хотел сказать, пусть они были абсолютной ложью. Тонкие губы Миюки разомкнулись, и вокруг снова закрутился мир. — Ты так не думаешь, — по голосу он был не уверен, зато Курамочи знал точно: не думает. Он собрал в кулак воротник футболки, встряхнул Миюки, открыл рот, желая сказать очередную грубость, но сжал зубы, отпустил и, разворачиваясь, бросил: — Ты идешь? До общаги добрались молча, две станции на метро, десять минут пешком, Миюки не отставал, хотя Курамочи едва не бежал, на зло. В разгар занятий кампус был почти пуст, Курамочи открыл комнату ключом и демонстративно махнул рукой, приглашая Миюки войти. Сердце частило барабанной дробью, когда захлопнулась дверь. Миюки мог бы сказать много хуйни про то, как ему жаль, как он испугался серьезности их отношений, своей ориентации — Курамочи все понимал. Он мог извиняться и оправдываться сутки напролет, но какой бы это был Миюки. Он улыбнулся одним уголком рта, подошел вплотную, опустился на колени и ткнулся лицом Курамочи в бедро. Сдержать эрекцию было труднее, чем остановить синкансен на полном ходу одной правой. Курамочи растерял все остатки ссоры и злости, глядя на Миюки у себя в ногах. Он возвышался над ними, и это было неловко и возбуждающе одновременно. Миюки потерся головой о пах, показательно вздохнул, быстрым движением пальцев освободил пуговицу из петель, дернул замок. Неправильно, думал Курамочи, когда влажный язык ласкал головку. Неправильно так быстро спускать с рук человеку его говеные поступки. Так быстро отпускать ситуацию, прощать, ложиться в постель с тем, кого еще час назад смог бы убить, с тем, кто не хотел тебя видеть и не удосужился сообщить об этом. Но ведь они не виделись больше месяца. Как там было… Мы не торопим события, мы их нагоняем. Миюки взял в рот глубже, Курамочи убрал со лба его челку, запомнил этот кадр и прикрыл глаза. Потом они лежали на узкой одноместной кровати, не обнимая друг друга. Миюки рассказывал, какие зазнобы учатся в Васеде, а Курамочи комментировал, что он им подстать. С темнотой Миюки не уехал, задремал, повернувшись на бок и прижавшись спиной к груди Курамочи. А тот все еще не обнимал его — это был последний акт затухающей обиды. *** — Линзы, значит, — пробормотал Курамочи, придерживая телефон плечом. Миюки жаловался на то, как устал вчера после тренировки и забыл их снять. — То есть в прошлый раз ты не заметил? — усмехнулся он. — Да как-то не до этого было. Курамочи ходил по супермаркету, скидывая продукты в тележку. Вечером у них в общаге намечалась гулянка, первая для него — посвящение. Они с Миюки созванивались через день, каждый раз прощаясь обещанием встречи. Казалось, что того эпизода со сменой номера не было вовсе. Они так же легко говорили обо всем, подкалывали друг друга, шутили, как друзья, которыми они никогда не были. — Придешь болеть за меня на матч? — спрашивал Миюки. — Может, еще форму чирлидерши напялить и взять помпоны? — Пипидастры. — Чего? — Это называется пипидастры, Курамочи. Миюки смеялся, а Курамочи думал, как же охуенно он зовет его по имени. И за что ему эта кара небесная — этот невыносимый человек. Пипидастры, блядь. Что за ужасное слово. Что за ужасное чувство, будто тебя сейчас вывернет обедом от накатившего счастья. Ночью он, пьяный, отправлял ему голосовые. Говорил, как он его любит, пусть Миюки совершенно не заслужил. Потом оправдывался, что заслужил, конечно. Объяснял, что заслуживать такого не надо. Косноязычно, словно какой-нибудь Савамура, вещал про взрывы и столкновения с «бабах», «бадум» и «тудум». Трижды желал неспокойной ночи и убогих снов, исправлял на приятных дважды. Заканчивал описанием рассвета за окном и мурлыканьем какой-то песни. А утром, с больной головой переслушивая все это, мечтал отрезать себе язык. Миюки цитировал его неделю. Даже нарезал фраз и включал их по любому случаю. Поставил на будильник лирический отрывок про рассвет, но ни разу не произнес хоть что-то близкое к «я тебя тоже». *** На тот матч Курамочи, конечно, не пошел, они встретились после, закупились мороженым по акции и взяли два билета на первый ряд, потому что последний был забит под завязку. Показывали ужастик, мороженое таяло быстро, марало пальцы и капало на новую, одетую по случаю вроде как свидания, футболку. Миюки ржал как дурак на самых напряженных моментах, а Курамочи уже мысленно зацеловывал его сладкие липкие губы. По плану была ночевка в общаге Курамочи, а завтра занятия начинались со второй. Миюки писал вчера вечером, что он для него в свободном доступе на целую ночь — так глупо и пошло. Курамочи раньше считал, что их лучшее время осталось в Сейдо, девственные эмоции, знакомство, духовное, физическое, открытие друг друга, как покорение далекого космоса, чувства без тормозов, пока не стали взрослыми. Теперь ему казалось, что их пик — здесь. В этом лете, с запахом ванильного мороженого, темнотой кинозалов и пылью комнаты Курамочи, в которой Миюки снимал одежду, выключал мобильный, убирал подальше всю свою защиту и представал перед Курамочи абсолютно голым. Курамочи изучал его, находя все больше изъянов, неправильностей, и примиряясь со всеми, принимая их все, любя каждый из них. *** Все разрушилось в один момент. Бам! Коллапс. И вместо звезды уже черная дыра, сожравшая все до горизонта событий. Утро октября, Курамочи даже число запомнил — пятое. Сообщение, ждавшее его с ночи: «Нам надо с этим заканчивать». И он мог бы приебаться «с чем, почему, с какого перепугу», но не чувствовал на это сил. Миюки слал смс в догонку, как снаряды на мертвые уже города. «Тренировки все свободное время сжирают, по учебе отстал». «Ты тоже чувствуешь, что уже все как-то не так?» Нет. «Пора взрослеть, Курамочи». «Ты прошлый раз так и не дал мне по лицу. Как насчет этого?» «Ладно, набери, как захочешь поговорить». «И прости, что вот так. Я ни о чем не жалею. С тобой было хорошо.» Охуенно просто. Град слов разбился о черный список. Курамочи, конечно, снял блок уже через день, но к тому моменту истерия Миюки иссякла. Он удалил сообщение не все разом, а каждое по очереди, оставив то самое с выпускного, лучше всего напоминающее, какой Миюки гандон и что нельзя с ним больше связываться. *** Парадокс времени. Курамочи казалось, что с пятого октября минуло лет двадцать, по факту семь месяцев, а седьмого апреля, когда он услышал за спиной знакомый голос, все среагировало, словно не прошло и недели. — Американо, три сахара, — устало повторил голос, и Курамочи обернулся. Кофе, который он не успел затемперовать, высыпался. Холдер, тяжестью лежавший в руке, так и просился съездить Миюки по лицу. Глупому охуевающему лицу, возжелавшему кофе с сахаром в восемь вечера именно в том месте, где Курамочи работал. — С вас четыреста иен, — ответил он и потоптался, стряхивая кофе с кроссовок. Руки вдруг показались кое-как пришитыми к телу, тряслись, не слушались, мерзли. Курамочи с трудом выполнил заказ, повернулся к кассе, подвинул стаканчик, вроде аккуратно, но все равно плеснуло за край. Пальцы Миюки задели его. Они оба зашипели обжигаясь, отдернули руки, повторяя друг друга, как в зеркале. Миюки улыбнулся, так, словно ему за это заплатили, причем очень мало. Курамочи взял деньги, пожелал хорошего вечера и быстро переключился на следующего гостя. Он успел приготовить четыре кофе, а Миюки так и стоял. Курамочи будто бился лицом о железное дно бочки, раз за разом встречая его взгляд. Дно многоуровневое и бесконечное. В какой-то момент холдером захотелось припечатать себе, чтобы хоть немного вернуть ощущение реальности. Ему казалось, что он попал в цикл «кофе, расчет, взгляд, кофе, расчет, взгляд» и застрял в нем на всю оставшуюся жизнь — пусть бы она была недолгой. В неловкости и злости, в обиде до рева, в такой боли узнавания каждой черты этого человека. В страхе, что он с ним заговорит. И запустит другой цикл. Когда Миюки ушел, Курамочи попросился на перерыв. Сел на коробки у служебного входа и открыл смс «Если решишь реветь, у меня есть платок.» Стало легче. А через пару дней Миюки заявился снова. — Плохо тогда все получилось. — Да нет, охуенно. — Мне нравится твоя новая прическа. — А мне твоя старая нет. Миюки смотрел в витрину десертов с таким серьезным видом, будто выбирал не макарон, а машину в кредит. Ткнув наконец в малиновый он сказал: — Девушки часто стригут волосы, когда заканчивают старые отношения. Курамочи бросил пирожное в пакет, рассчитал и вернулся к натиранию ложек. Зал стоял пустой, как назло. — Хорошего вам дня, отличного настроения, всего доброго и до свидания, — протараторил он. — Скучал по мне? — гнул свою линию Миюки. — Нет. — А я по тебе скучал. И вот это ударило больнее, чем сравнение с девчонками. Курамочи спалился, выронив ложку, и не смог восстановиться даже в своих глазах. Судя по выражению лица, Миюки сделал для себя какие-то выводы. Улыбнулся, покачивая пальцем пакет. — Это не пройдет во второй раз, — предупредил Курамочи. — Не держи меня за идиота. — Идиот тут только один. Но нахуй мою самокритику. — Молодец, все правильно понял. Миюки хмыкнул и ушел. *** Ночью раздался стук в окно. Курамочи не боялся призраков, но фактор неожиданности сработал как надо. Внутри все покрылось ледяной коркой, вымерзло до самой печенки. Он осторожно встал с кровати и посмотрел за стекло, ожидая увидеть там жуткого гниющего мертвеца. Увидеть Миюки, повисшего на подоконнике, было еще хуже. Курамочи вдохнул полной грудью, показал средний палец и лег обратно в постель. А сердце так стучало, будто он бежал до дома в финальном матче. И он плохо помнил, как когда и почему все-таки открыл окно и впустил Миюки в комнату. Впустил в жизнь опять, выслушав нервный монолог, полный «нахуй самокритики» и страхов. Курамочи не понимал его, все также, как курс высшей математики, но ему очень хотелось верить каждому предложению, в котором был хоть намек, что «его тоже». В этот раз было иначе. Миюки четко обозначил рамки серьезности, за которые не собирался выходить. И Курамочи принял их, как больной неизлечимой болезнью экспериментальные пилюли. Не было ванильного мороженого и темных кинозалов, только пыльная комната Курамочи и абсолютно голый Миюки, весь наружу, в которого Курамочи верил. Возможно, зря. Третий раз было не так удивительно и не так больно, а возвращаться как будто даже проще. Цикл работал, четко налаженный механизм, без сбоев, с рычагом в виде граблей. В четвертый Миюки сразу дал понять, что дело ограничится сексом, а потом, как котенок, утыкался носом Курамочи в грудь и просил гладить волосы, ругал беззлобно сам себя вслух за то, что не может, просто не может. — Не можешь что? — устало спрашивал Курамочи. — Не быть мудаком? — Не быть с тобой. Курамочи, наверное, никогда не верил, что рано или поздно Миюки нагуляется и все у него в голове встанет на места. Не верил, но надеялся. В пятый раз Миюки объявил их друзьями, пригласил к себе и познакомил с девушкой. О девушке Курамочи узнал только на месте, только перешагнув порог, и просто развернуться и уйти было неудобно. Он честно отсидел вечер за столом с ними двумя, рассказывая несуществующие истории их с Миюки дружбы. Риса смеялась и подливала им пиво, но, надо отдать должное ее воспитанию, ни разу не коснулась Миюки даже случайно. Когда она уже дремала на диване, Курамочи, откланявшись, вышел за дверь, а Миюки выскочил следом. Поймал его за воротник футболки и попытался поцеловать, за что крепко получил кулаком в живот. В тот же год Курамочи снял квартиру. Ту самую, на пороге которой они теперь стояли. Миюки просился внутрь. И Курамочи впервые за пять лет так четко понимал, что его любят. Дурацкой больной любовью, как нежеланного ребенка, от которого много раз пытались избавиться, а он все равно выжил и уже вроде как родной, свой. — Выгони меня навсегда, — попросил Миюки тихо. — Пожалуйста. А Курамочи так и не смог удержать себя, державшего дверь.