Сожаление

Тарасов сожалеет. Сидя в коридоре больницы, куда собственноручно парой часов ранее принес на руках окровавленного и переломанного мальчишку, он потихоньку ощущал тот груз вины, покоящийся отныне на его плечах. Всегда виной и причиной всего был его дурацкий характер. Упрямый, жесткий, эгоистичный даже, хотя последнее и оправдывалось «общими достижениями и завоеваниями». Как говорится – лес рубят, щепки летят. Кто-то жертвовал собой осознанно во имя общей победы. А кем-то Тарасов жертвовал не спросив, выбирая чуть-ли не каждый год самое слабое звено в его команде и отпуская его в свободное плавание, лишая таким образом остальных ненужного балласта. Он жертвовал снова и снова, из года в год, из сезона в сезон, довольствуясь новыми кубками и новыми шансами сыграть все-таки с канадцами, потягаться с ними за звание «лучшей хоккейной сборной мира»… Его мечта, его цель перед глазами, которую он даже во сне видел, затуманивала взор – он не считал, скольких сломал – как физически, так и морально – он шел, считай, по головам, по телам падших духом молодых ребят, брезгуя дать им шанс исправиться или показать себя с лучшей стороны. Анатолию Владимировичу нужны были машины. Действительно, автоматизированные машины по уничтожению канадцев. Роботы, запрограммированные на геноцид канадского хоккея и разоблачения их культа непобедимости. Союз сможет, Союз круче, Союз – это Я. Доломался. Достроил непобедимую сборную. Теперь только в Канаду им путь дорога. Почему людям свойственно думать о своих поступках лишь когда ситуация на грани выхода из-под контроля? Когда есть шанс утратить все и разом, словно поставил ва-банк на зеро, прекрасно зная потенциальную вероятность выигрыша. Тарасов сделал эту ставку. Впервые в жизни его рука не поднялась на списание кандидатуры мальчишки, так свято верившего во взрослого мужчину, в мэтра советского хоккея, в его стратегию и тактику, которая способна разбить под ноль даже непобедимых родоначальников хоккея. За свою слабость Тарасов ненавидел себя, ненавидел всех вокруг, в том числе и молодое дарование. Он отправлял его в беспросветные дали, лишь бы перед глазами не маячил. Он стирал его в порошок: на виду у всех спортсменов, чуть-ли не денно и нощно, с такой предприимчивостью и задором, словно заучивал такие колкости годами и ждал, когда же сможет пустить их в ход. А когда мальчишка проглатывал это все, срываясь и тут же презирая себя за вспыльчивость, виновато клонил голову в ответ на новые замечания своего тренера, прощая его и понимая, чего тот добивался, отправляя подающий надежды талант в Чебаркуль, Тарасова рвало на части – ему было любопытно, где же тот край терпения и как скоро молодой человек дойдет до ручки с таким режимом жизни. Но чаша оставалась наполовину пустой… Анатолий Владимирович прикрыл глаза, опрокинув голову назад, что макушка касалась холодной как лед стены, так хорошо остужающий эмоциональный шквал внутри мэтра. Его руки трясло, а губы были белыми, как тот же пресловутый лед, из-за которого сейчас оба оказались здесь. «Городская больница №1» - пристанище тех, кто был болен и кому требовалась незамедлительная медицинская помощь. Априори это место ассоциируется с белизной и стерильностью. Однако сейчас приемная на этаже напоминала сцену со съемок фильмов ужасов: кровь вперемешку с грязью растеклись по полу замысловатыми следами, что обрывались как раз у кресла Анатолия Владимировича. Ему жаль, что все закончилось так. Жаль до одури и до комка в горле. Жаль настолько, что хочется лезть на стены, хотя и корить кроме себя ему некого. Себя и только себя, родимого. Хочется парировать тем, что возраст, когда характер и темперамент человека еще возможно изменить, уже давно за плечами и «любите меня таким, какой я есть – я не изменюсь», но, если такое упрямство вынуждает других платиться за его личные промахи, – это уже не шутки. Это сигнал к действию. А вот к какому конкретно будет ясно лишь когда доктор выйдет из дверей с табличкой «Операционная». Тренер обессилен. Морально и физически. Медсестры сплошь и рядом твердят, что нужно поспать, но едва-ли мужчина прикрывает блаженно дрожащие веки, так на сетчатке глаза тут же вспышками возникают картинки недавнего прошлого. Несправедливое судейство на матче со Спартаком, скандал с членами ЦК – этими надрессированными Брежневым собачонками, - во главе с самим Балашовым… толпа зрителей, оккупировавших вход на ледовую арену, свист и ругательства в адрес струсившего Тарасова, и Харламов, отталкивающий разъяренных фанатов прочь, расчищая тем самым путь мэтра к его автомобилю. Взмах черных густых ресниц. Сильный, очень сильный дождь, что даже дворники не успевали убирать струйки воды с лобового стекла старенькой Волги, а пятью минутами позже – скрежет резиновых колес по мокрому асфальту знакомой серой легковушки в 15 метрах слева. Её немного занесло на повороте, но водитель оказался настоящим профессионалом, сумевшим выровнять свое транспортное средство. - Валера, какого черта ты делаешь?! – рявкнул Тарасов, успевая лишь переключить автомобиль с первой скорости на третью и с таким же визгом помчаться за ополоумевшим хоккеистом, который уже на следующем перекрестке проскочил в миллиметре от неприметно ехавшей четверки. - Ты сможешь доехать домой без приключений на свою задницу, а? Или же тебе сегодня мало адреналина? Когда Тарасов повернул налево с главной улицы, впереди него виднелась наискосок стоящая ГАЗ-24 с одним потухшим габаритом и сбившийся с курса КрАЗ там же. - Валера… Твою мать. На ватных ногах мужчина бежит к месту аварии, сопротивляясь порывам ветра и дождю, бьющему каплями, как хлыстами, прямо по лицу. Разум отказывался верить в сходство этой машины с той, которую сможешь отличить от тысячи таковых – надежда умирает последней: перепутал номерной знак или букву. Однако, когда Тарасов подбежал к багажнику Волги, пульс ударил где-то в районе гортани – его взгляд пытался различить салон машины, но упорно видел лишь разбитое напрочь лобовое стекло и все-таки правильный номер. Черт. - Валера... Валера… В ответ на свои крики Тарасов слышал лишь жалкое сипение. Мужчина подошел к водительскому сидению и распахнул дверь. Точнее, окончательно оторвал кусок помятой железки, которую раньше называли «дверью», и что скрывалось за ней вынудило лицо мэтра перекоситься в испуге: молодой человек, видимо по инерции от столкновения с гребаным КрАЗом, неестественно запрокинул обе руки на торпеду; лицо водителя лежало на покореженном руле, а его нога сгибалась в двух лишних местах. Тарасов прикрыл рот от насквозь пробравшего ужаса. Мужчина сожмурил веки и громко просчитал до пяти, грозным тоном приказывая себе собраться и не терять драгоценное сейчас время. Тарасов осторожно вернул парня в нормальное сидячее положение, а сам полуприсел, затем перекинул руку Валеры через свою шею и склонил голову молодого человека на свое плечо. Сильные, крепкие руки тренера совершили резкое, но точное движение, и подняли парня с сидения, закрепив его ноги в единственно верном положении. Найдя применение своим физическим силам, Тарасов пытался куда-то деть свои мысли, лишь бы не думать о полумертвом мальчишке на своих руках. Не думать, что каждый шаг может стоить последнему жизни. Что бедняжке стоит потерпеть совсем чуть-чуть – благо, городская больница здесь буквально в квартале. И пытаться не ярить себе душу риторическими «Зачем?» да «Почему?». Поначалу этот экскурс в недалекое прошлое убаюкал Анатолия Владимировича, подарив ему несколько минут беспамятства для восстановления хотя бы десятой части потраченной энергии. Затем же столь яркие и слишком сильные эмоции зашумели в ушах мужчины, от чего тот кривился, словно просил кого-то в своей голове сделать тише. В глазах появилась резь – точно те осколки от лобового стекла рассыпались не на дорогу, а прямиком тренеру в лицо – и пальцы мужчины инстинктивно двинулись к векам. Однако на секунду приоткрыв еще сильнее почерневшие глаза, тот вовремя спохватился и убрал окровавленную ладонь подальше от себя. Тарасов сожалел что так вышло. Сожалел, что стал на все 110% причастным к случившемуся. Сожалел, что именно этот ни в чем не повинный мальчишка разделил участь, уготованную, наверняка, для самого Тарасова. Этот парниша со щенячьим взглядом сыграл роль щита для своего наставника. И если раньше разбрасываться кадрами направо и налево, словно игрушками, было парафией мэтра, то сейчас именно от юноши исходило желание пожертвовать собой. Тарасов сожалел, что не разглядел раньше его силу в этой слабости. Мужчина наматывал круги по коридору, где ему разрешили ожидать окончания операции. Каждый шорох и каждая тень по ту сторону стеклянных дверей темно-зеленого цвета заставляли тренера содрогнуться в предвкушении любого приговора для хоккеиста. Три раза ему просто показалось – черный облик мужской фигуры, приближающейся к выходу, исчезал так же быстро, как появлялся, при чем в совершенно противоположном от выхода направлении. В четвертый раз все уже было наяву. Анатолий Владимирович подбежал к доктору, вытирающему пот со лба тканевым рукавом спецодежды. Во взгляде врача выражались все знакомые слова и эмоции, правда прочесть их, расставить в правильную логическую цепочку не получалось от слова «совсем». - Мы сделали все что могли. – начал было тот, не дожидаясь стандартного вопроса всех ожидающих людей в этой комнате. - Остановили кровотечение. Вправили ногу. – мужчина скомкал маску в руке и продолжил. - Будем ждать утра – придет главный врач травматологического отделения, он скажет вам все подробности. Мне нужно идти, до свидания. - Стойте, стойте. – Тарасов окрикнул уходящего медработника. – Можно мне к нему? - Ни в коем случае. – отрезал док. - Лишнее волнение парню ни к чему. Да и без сознания он пока. Приходите утром – тогда и увидитесь. Большие настенные часы в коридоре показывали мучительную полночь. Вроде бы не цельный мрак, не полностью затянутое небо ночными облаками – а полночь. Таким же половинчатым был сейчас Тарасов, стоящий у окна и смакующий новую, но все быстрее заполняющую его сердце эмоцию – сожаление. Терпкий привкус, который раскрывается постепенно – как дорогое вино - сперва гладкий, а после вязкий шероховатый, не сравнимый ни с чем до сих пор. Совесть пожирала мужчину изнутри: он не понимал, откуда столь внезапно взялись у него подобные чувства, были-ли они новыми, а может всегда жили в нем и лишь ожидали случая дабы заявить о себе во всей красе. Совесть подъедала самолюбие и неприступность тренера, прозванного «самым грозным мужиком после маршала Жукова». Свежеприобретенные дыры в его броне из цинизма, сарказма и отстраненности плавились сильнее от рассуждения о причинах такого поведения своего ученика. Неужели тот мало его попрекал, унижал, выжимал все соки даже когда выжимать уже было нечего? Неужели такого тирана можно защищать, да и какой ценой? Неужели этот малец заслуживает подобного финала своей блестящей карьеры? - Мой мальчик. – голос дрожит. Но в холле тихо, нет ни души, если не считать дежурную сестру, мирно прикорнувшую на неудобном стуле за стойкой информаторской. - Я сожалею, что все вышло именно так. – пальцы собираются в кулаки, вот только истинных виновников случившегося тут нет. - Ты не должен был рисковать собой. Они убрали тебя за одно мгновение, едва ты выбрал мою сторону. Это опасные люди, я же предупреждал тебя, говорил тебе, но ты не слышал! Разумеется, ведь ослепленный славой и богатством юный «мастер спорта» более не разделяет мир на черное и белое, а видит его исключительно через призму розовых очков. Они слишком хрупкие и остаются таковыми вплоть до первого неповиновения. Тогда они тускнеют, а затем и вовсе исчезают. Вот и с его черных как смола глаз спала пелена дружелюбия – в своем отражении больничного окна мужчина наконец смог разглядеть свое истинное лицо, реальное положение дел. Тарасов сожалел, что не надавил тогда на мальца из-за собственной слепоты. А стоило… Тарасов сожалел. До следов зубов на костяшках пальцев своей мозолистой руки. До привкуса крови на языке. До сильной мигрени, разыгравшейся наверняка из-за погоды. До ноющих суставов в коленях от непривычных физических нагрузок в виде 75 кг. Удивительно, что этот забег с утяжелением аукнулся только сейчас; адреналин и правда стирает в головах лимиты собственных возможностей. Об этом наставник и говорит своим подопечным на каждой чертовой тренировке. И 17-ый каждый раз кивает головой, соглашается с этим, и демонстрирует свою нирвану – тянет резинку дальше, что она, казалось бы, порвется с минуты на минуту; он тянется клюшкой к заветной шайбе несмотря на режущую боль от той самой резинки, а падая ниц, не замечает, что тренер нарочно отодвигает шайбу дальше, и с тем же рвением стремится достать ее. Но идеала нельзя достичь – он всегда должен оставаться таковым, как цель, удерживающая нас на плаву и мотивирующая к каждодневному прогрессу. О том и писал свою картину Да Винчи – касание пальцев человека и Бога никогда не произойдет. Но если молодое дарование советского хоккея захочет коснуться руки своего тренера, захочет удержаться на прежнем уровне, не пойти ко дну и не потерять себя после случившихся перипетий – Тарасов подставит не только ладонь, но и плечо, и всего себя. Если только потребуется. Тарасов сожалеет, что разглядел это только сейчас, оказавшись на грани жизни и смерти не столько семнадцатого номера сборной и ЦСКА, сколько своей собственной, отныне и навеки оказавшейся в ладонях юноши, стоящего непоколебимой стеной за своего тренера. Тарасов сожалеет, что настало утро. Что мысли с восходом солнца приняли рациональный оттенок, и что пришел тот самый специалист из травматологического отделения, осмотревший ночного пациента. Тарасов сожалеет, что слишком хорошо понимает русскую речь, да и вообще человеческую; что у него острый слух и прекрасное воображение, на ходу улавливающее любой подтекст. Тарасов сожалеет, что утро после страшной аварии началось словами: - Были сделаны рентгеновские снимки – наши опасения подтвердились. Раз удар. Анатолий Владимирович сглотнул. - После такого столкновения даже врачам бывает не под силу сложить все фрагменты мозаики. Два удар. Тренер прочищает горло и моргает. - Скрывать не стану: молодой человек выпал из колеи надолго. Будем надеяться, что он сможет хотя бы ходить… Третий удар. Ритмика сердца – нитевидна.