Не отпустит

Алан знает, что это безумие. Знает и продолжает приходить, как будто что-то изменится. Как будто Макс станет умнее или его самого со временем отпустит. Не отпустит. Не раз уже проходили. Приходит в квартиру Макса глубоко за полночь, когда на небе не остаётся ни единой звёздочки. Только черное кружево висит над головой, и Алану хочется рассмеяться во всё горло. Потому что проклятая карма не устаёт над ним издеваться. Черный цвет — отражение его жизни. Пасмурно, одиноко, траурно. Потому что на те самые грабли каждый с размаху — без раздумий, с разбегу, отчаянно. С теплящейся в груди надеждой на лучшее. Лучшее почему-то не наступает. Открывает двери своим ключом (смелости не хватило отдать его Максу) и по привычке заходит прямо в пальто. На кухне пахнет жалящей сыростью и сигаретами. Под столом виднеются разводы дешевого вина (Макс никогда не был привередливым в выборе алкоголя). Он и не пил толком, пока в его жизни не появилась она. Та, чьими духами провонял каждый уголок этой квартиры. Бадоева наизнанку выворачивает от этого приторно-сладкого запаха. — Ты ведь с самого начала знал, что так будет, да? — Макс сидит на подоконнике и нервно курит, струшивая пепел прямо в окно. В пепельнице окурков пять, не меньше, а на часах только восемь утра. Значит, так и не появлялась. — Догадывался, — Алан устало выдыхает и ставит на плиту кофе. С утра ещё ни кусочка во рту не было, но для начала надо проснуться. Проснуться и привести в себя этого охламона, у которого круги под глазами цвета мокрого асфальта. Бадоев знает, что Макс почти не спит с того дня. С того самого дня, когда эта грязная подстилка укатила за границу, как только на горизонте более выгодная партия обрисовалась. Чего уж тут выбирать между начинающим музыкантом, который живёт в обшарпанной однушке, и толстопузым депутатом, который направо и налево сорит деньгами. Выбор очевиден и прост, как мир. Потому что талантливый музыкант шубу за пять тысяч долларов тебе не купит и в тёплые страны не повезёт. Какой же Макс глупый. — Почему ты мне не сказал? — Макс резко тушит окурок, спрыгивая с потрескавшегося подоконника. Алан слышит, как он подходит со спины — осторожно, словно крадётся. — Тебе было всё равно, — сухо бросает Бадоев, не поднимая взгляда. Незачем сейчас на него смотреть. Давно пора было обрубить все мосты, чтобы ноги не вели сюда снова и снова. Давно нужно было отказаться от всего этого дерьма, в которое влез по самые уши. — Но тебе ведь не было всё равно, — скрытая мольба тонет в трескучем шёпоте, отдалённо напоминающем вопрос. Нет смысла спрашивать, потому что оба знают ответ. Алану никогда не было всё равно, даже сейчас, когда внутри почти ничего не осталось. Кроме ободранных, как этот подоконник, стенок души и сердца, рассеченного пополам. Что же ты натворил, Макс? Во что ты превратил свою жизнь? Во что ты превратил себя? Стоит одинокой тенью возле плиты, едва держась на ногах. Словно накуренный вхлам или пьяный. Благо, Алану хватило ума вымести из квартиры весь алкоголь, чтобы руки даже не тянулись к стакану. В холодильнике оставалась забытая бутылка красного вина, кажется, ещё после с Нового года не допили, но Макс не выдержал. Видимо, опять эта сука звонила. Ей ведь ничего не стоит позвонить, посмеяться над н и м, как над жалким клоуном, а Алану потом вытаскивать. За уши вытягивать из топкого черного болота, на ноги ставить и в студию звукозаписи в три шеи гнать. И видеть каждый день раненные погасшие глаза. Так больно. — Коль, я всегда буду рядом, — Алан выдавливает хрипло, через силу, надавив на его плечо ладонью. — Ты знаешь. Макс словно падает в его объятия. Врезается головой в его плечи и крепко за шею цепляется. Слёзы в себе душит, под рёбра загоняет, чтобы боль не выпускать наружу. Просто постоять вот так, окутанный запахом Алана, затопленный его теплом, всего лишь несколько секунд, чтобы почувствовать. Почувствовать, как густая пустота внутри рассеивается, отступает, освобождая место для любви. Чужой любви, которую впервые хочется вдохнуть полной грудью, принять и запечатать глубоко внутри. Чтобы никто не видел. Чтобы никто не знал. Как невыносимо тяжело любить того, кто не позволяет себя любить. Алан уверен, что однажды Макс позволит. Кофе на плите убегает, и Максу кажется, что это его одиночество сквозь камеры сердца вытекает — смоляно-черным потоком отчаяния, запекшимся внутри. Впервые хочется улыбнуться.