***
Дорога прямым куском изоленты тянется от перехода до самого ее дома. У него проседает крыша, мутно-лиловая краска облезла с фасада, дымоход, давно нерабочий, обернут грязным флагом штата Канзас. Джесс поднимается по выщербленным ступеням на заплеванное окурками крыльцо, но не успевает даже постучать в дверь — ее яростно распахивают у нее перед носом. — Вот это, блять, сюрприз! — ехидно-кошачья улыбка, собранные в хвостик рыжие патлы и клетчатая рубашка в разводах от машинного масла. Джесс слышит только Замок в Холмах* и собственное сердцебиение — так громко, словно фиброзно-мышечный полый орган подлетел к самому горлу, крепко и больно, и слезы выступили на покрасневших бесовски-зеленых глазах. — Иди сюда, мелкая. Объятия Ноа похожи на дом больше, чем бетонный спичечный коробок, в котором они с братом выросли. Джесс жмурится от внезапной (дурацкой) нежности и позволяет втащить себя за порог.***
Деревянная лестница на второй этаж скрипит все так же старчески, обои все те же — по-больничному мятные. Только вокруг непривычно чисто. Джесс хмурится. Словно чья-то легкая рука растворила всю пыль и беспорядок, тащившийся всю жизнь за ее братцем. Джесс решает не думать об этом. Лучше вообще стараться не думать ни о чем, когда на тебя давят старые стены, старые вещи, старые воспоминания. Этот дом до боли родной и страшный. Но Джесс уже не маленькая девочка, которая размазывала слезы по грязным щекам, забившись в угол ванной, закрывая уши руками, чтобы только не слышать громких голосов родителей. Не слышать криков. Джесс говорит себе, что переросла это, но вздрагивает от каждого легкого шороха и подозрительной тени. Она бросает вещи в своей старой комнате и долго-долго мокнет под горячим душем, прислонившись лбом к холодной плитке — к тому месту, куда сквозь крошечное оконце проникает серебристый пасмурный свет. Пыль кружится в этом маленьком прямоугольнике света. Джесс пытается поймать ее пальцами. Дом пахнет прошлым — горько до жути. Ноа орет что-то про готовый завтрак — Джесс натягивает свою старую футболку с логотипом Slipknot и спускается вниз, в гостиную, к старому скрипучему другу-дивану, уродливо краснокирпичному, молью изъеденному. Ноа ждет ее там с кофе и целой горой печенья. — Ты никогда особо не любил сладкое. Откуда столько? — Планирую через пару лет умереть от диабета. — брат благодушно уступает ей половину дивана и даже приобнимает за острые плечи, но потом, не удержавшись, ерошит ее мальчишески-короткие волосы, довольно ухмыляясь в ответ на хмурый взгляд Джесс. — Ты на верном пути. — Но сначала я хочу отстроить этот дом. — совершенно не к месту, не впопад, как гром среди ясного неба. Джесс от неожиданности делает слишком большой глоток, обжигает небо и матерится вперемешку с судорожным кашлем. В ответ на непонимающий взгляд, Ноа поправляется: — Наш дом. Думал, ты мне с этим поможешь. Кто, в конце концов, из нас будущий архитектор? Джесс требуется минута. Минута, чтобы проглотить вставшие в горле слипшимся куском грязи Oreo и переварить услышанное. — Тоскуешь по «счастливому детству»?! — злобно, резко шипит она, бросая раскрытую пачку печенья в убийственно-серьезного брата. — Ты издеваешься что ли? Ноа качает головой. — Просто я не из тех, кто решает бежать от прошлого. — камень в ее огород. Как мило. — Я хочу перестроить это. Хочу новый старт. Джесс больно. От мечтательного взгляда, от энтузиазма в голосе. От бьющей по сердцу мысли о том, как сильно он повзрослел. — Твой новый старт будет стоять на костях. — делает новый глоток и отводит взгляд, уставившись в одну точку — прожженную дырку от сигарет на темном линолеуме. Слезы жгут ресницы и щеки. — Весь мир стоит на костях. Почему тебя это смущает? Потому что ты обещал, хочется закричать ей. Потому что клялись сравнять этот дом с землей, как будет побольше денег. Потому что на каждом шагу — память. Потому что избитая до смерти мать в гостиной. Потому что пьяный отец с дружками. Потому что двое детей, греющихся под одним колючим пледом на краснокирпичном диване, чтобы было не так страшно. — Пошел к черту. Она уходит в свою старую комнату и ложится на полу, закутавшись в новенькое одеяло, оставленное заботливым (чтоб его) братом на кровати. Комната пахнет сыростью и почему-то кальяном. Джесс не хочет задумываться, ей плевать. Брат приходит под утро. Обнимает молча и засыпает с ней рядом. Джесс притворяется, что не чувствует.***
Ноа готовит блинчики на завтрак — маленькое извинение. Джесс демонстративно проходит мимо забавно украшенной клубникой и медом порции, хоть ее и выдает ревущий голодным зверем желудок. — Буду поздно. — дверью она хлопает так же яростно, как когда-то в наивные пятнадцать. Ничего и не изменилось за четыре года, пожалуй. — Если вообще буду.***
Дом Триш все такой же новенький. Сияющий белизной и аккуратность, утопающий в розовых пионах миссис Рол, лучащийся счастьем. Было время, когда Джесс продала бы душу любому барыге за возможность иметь такой. Такой дом, такую семью. Разве она виновата, что даже душу ее никто не хотел брать? Дверь распахивается широко-широко, и сразу в проеме мелькает улыбчивое загорелое лицо. Худенькая, по-птичьи хрупкая, в тонком бордовом топе, с золотистыми прядями, ровно лежащими на плечах и золотистым же маленьким крестиком в выемке острых ключиц, с винной помадой на губах. Т р и ш. — Господи, Джесс! — ее объятия почти невесомые, но Джесс хватает на несколько остановок сердца, пока ее обдает запахом роз и соевого молока. — Поверить не могу, что ты здесь! Когда Ноа сказал мне… — Он тебе звонил? — Да, вчера еще, когда… Да это не важно, о боже мой! Я так скучала! Знала бы ты, моя девочка, думает Джесс. Знала бы.***
Факты, которые Джессика Марс знает о своей лучшей подруге, Патриции Рол: — она любит греческий йогурт и красные яблоки; — наизусть цитирует «Собор Парижской Богоматери»; — раз в полгода перечитывает «Беглецы и бродяги» Чака Поланика; — плачет над «Горбуном из Нотр-Дама»; — всегда выбирает лифчики без пуш-апа; — никогда не мерзнет; — обожает темные оттенки алого, фиолетового и все золотые; — боится рака, подводных камней и лесбиянок; Джесс знает все это наизусть. И последнее — смешнее всего.***
В комнате Триш все так же светло и воздушно: хочется вдыхать кубометрами эту какофонию из запахов колы, сладких духов и свежесрезанных пышных роз в огромной вазе у двери. Джесс прижимает к груди алую подушку в виде большого сердечка — взгляд растворяется в профиле расслабленно лежащей на кровати Триш, лицо которой — в паре сантиметров, только дотронься, и уже она потянется, как кошка, сморщит свой хорошенький носик и свернется калачиком у нее на коленях. Или так она думает. Она не хочет обсуждать с ней странный разговор с братом, собственную боль от возвращения в этот гадюшник и многое другое- неприятное, противное, не их. Ей бы сидеть так вечно, любоваться ее лицом. Слушать ее дыхание. — Как тебе Амстердам? Звук ее голоса возвращает Джесс в реальность. — Большой. — Триш смеется. «Не об этом я, глупенькая!» — Красивый. Ужасно красивый. И совсем не как здесь. — Хотела бы я там побывать. Триш задумчиво гладит ее запястье, играясь с серебристым браслетом. Сама когда-то дарила. «Друзья навсегда». Ха-ха, детка. Очень смешно. — Поехали со мной в этот раз. Сердце надрывно орет, как сорванные в мясо тормоза легковушки, больно бьется в грудь, ожидая скорой своей остановки. Триш смеется громко и сочно, как умеет только она. Не пошло, не отталкивающе, а раздражительно-мило. — А экзамены за меня сдаст Ноа, конечно. Я слышала, все юристы шарят в медицине. Джесс тоже смеется. Неловко, словно ее забавит собственное предложение. Она и Триш в Амстердаме. В ее маленькой съемной квартирке. Хрупкая фигурка в ее рубашке среди хаоса чертежей и грязной посуды. Их совместные завтраки каждое солнечное утро на крыше. Их поцелуи под крик птиц и таксистов. Спешить в университет, зная, что дома ее ждут. Она и Триш в Амстердаме. Какая глупость. — Хочешь сладкого? — у Триш глаза загораются, как и всегда, при какой-нибудь грандиозной идее. Джесс отказать не может. Только кивает с улыбкой, как сломанный китайский болванчик. — Я принесу нам печенье и молоко. Обнимает ее за шею. Триш ведь рада — лучшая подруга приехала, ура, кричите все от счастья вместе с ней! — Нам обо всем нужно поговорить! Хочу слышать каждую подробность этих твоих полгода в городе греха. — смеется. А Джесс умирает в ее руках.***
Эд и Брук заваливаются к Триш ближе к вечеру. Джесс позволяет им себя обнимать-тискать-щипать и с дурацкой улыбкой слушает их выкрики на тему «Ты такая сучка, подруга! Могла бы и раньше приехать!». У Эда даже очки слетают от возмущения, и лицо становится клубнично-румяным на фоне белесого ежика волос. Джесс жмется к нему, как щенок, греясь в объятиях. Так они и кружат вокруг нее, под задорно-счастливый смех Триш, которая разве что в ладоши не хлопает от лицезрения их воссоединения. — Я люблю вас, ребята! — у Триш это звучит естественно, так что все соглашаются. Да, мы тоже тебя любим. Нет, мы не перестанем орать на эту бессовестную стерву за то, что пропала на полгода в своей гребаной Голландии. Милая, не мешай нам мстить. Брук не обнимает Джесс так долго, как Эд. Отходит в сторону и внимательно изучает, с затаенной усмешкой в зеленых глазах — двусмысленной, непонятной ни для Эда, ни для Триш. Джесс понимает. И смущенно улыбается в ответ. Брук и Триш не похожи, хоть и сестры. Есть что-то неуловимое в чертах лица, мягкости голоса, в страсти к моде 90-х — не более. Брук на три года старше, с плавными изгибами фигуры, красивыми полными руками, прямыми волосами винтажно-русого цвета, серебристым ажурным колечком в носу. У нее пухлые яркие губы, и Джесс точно знает, какие они на вкус. И не только губы. Брук шепчет, пока Триш и Эд не видят: — Я скучала. Джесс улыбается, и сама не понимает, чему: Брук ли, шутки ли Эда про улицу Красных фонарей или своей пущенной по пизде жизни.***
Они расходятся поздно ночью. Эд провожает ее до дома, всю дорогу травит пошлые, но почему-то безумно смешные шутки о ее жизни в далеком-далеком городе с сомнительной репутацией. Эд в принципе много шутит. У него в запасе тем на всю жизнь хватает: религия, политика, собственная несуразная внешность (высокий — ужас, худощавый, с кошмарным зрением и крашеными в настроение волосами). Как бы не были они с Триш близки, как бы не хотелось ей философствовать о жизни с Брук, Эд — единственный, кто мог заставить ее смеяться, даже если бы ей в этот момент иголки всаживали под ногти. — Колиииись, сколько девушек ты за эти полгода соблазнила, коварная? — Больше, чем ты за всю свою жизнь, — фыркает она, беззлобно толкая его в бок. — И вообще, что за грязный у тебя язык? Хорошо, что миссис Холтон не слышит. (Или Триш. Боже упаси, только не она). Эд мрачнеет при упоминании матери. Джесс называет себя идиоткой. Успела отвыкнуть, забыть, что можно говорить, а что нет. — Она у меня пару месяцев назад порно нашла. В комнате моей прибиралась, ха! — звучит невесело, скорее обижено. — Знаешь, сколько раз нужно прочитать молитву, чтобы господь простил мне грех онанизма? — Даже знать не хочу. Эд довольно кивает, возвращаясь к своему обычному настроению. — И правильно. Это ужас. — Почему ты от нее не съедешь? — Потому что она больна. — Эд закуривает, а Джесс вдыхает это с мазохистской радостью. Ночной воздух с примесью сигарет — что может быть лучше? — И не только умственно, если ты не то подумала. Ей диагностировали болезнь сердца. Не вдавался в медицинские термины, можешь у Триш спросить, она в этом спец… — нервно затягивается, дрожащие пальцы лишь выдают. — Все так плохо? — Пара лет у нее еще есть. Возможно, успеет поздравить меня с выпуском. Может даже выход первой статьи увидит. Тут уж как повезет. Несколько оставшихся метров до ее дома идут молча, каждый думая о своем. Когда они обнимаются на прощание, она слышит то, о чем боялась услышать хоть от кого-то в этом напичканном сплетнями городе. — Я знаю, что у вас было с Брук. — обнимает крепче, ободряюще. Джесс рада, что не видит его лица. — И знаю, что это не серьезно; ты не ее любишь. Но я — люблю. Она отстраняется, чтобы заглянуть в глаза — серьезные-серьезные, гранитно-серые. — Тогда зачем ты мне это говоришь? У нас с ней ничего больше нет. — Хочу, чтобы ты знала. Джесс не спит этой ночью. Ложится на диване в гостиной, накрывается одеялом с головой, включает Гёте на аудио — не помогает. Сквозь размеренный голос рассказчика доносится раздраженное бормотание Ноа. Видимо, он говорит с кем-то по телефону. Ее это не касается. Она думает о руках Брук, о той пьяной насквозь ночи ее прощальной вечеринки, о том, каким взглядом провожал их на удивление трезвый Эдди. Давит и одиночество, и ощущение собственной неправильности, и стены. Ноа не приходит к ней этой ночью, и от этого хочется выть вдвойне.***
Зеркало в ванной на первом этаже такое же большое, как она помнит. Не была здесь давно, миновала намерено. Но не сейчас, пожалуй. Рассмотреть себя целиком, до каждой косточки. Понять, что находят в ней люди. Что, что нужно им от нее? Что увидела в ней душным августовским вечером Брук, когда целовала ее по-настоящему.***
Ноа находит ее на кухне, когда она сидит за столом с новой книгой Кинга в руках. С влажной кожей, в растянутой старой футболке Nike, на которую стекает вода с ее мокрых волос. На столе дымится индийский чай. — Я так больше не могу. Джесс поднимает на него недовольный взгляд, но что-то ломается при виде грустных, по-доброму понимающих глаз. И все в нем такое милое в этот момент: распущенные свободно рыжие волосы, едва касающиеся плеч, прищуренный взгляд, усталость, залегшая в черноте под глазами. Злиться бы все еще. Но Джесс не может. Не получается больше. Она обнимает его за шею, наслаждается родным теплом. Ноа тяжело дышит ей в волосы, крепко обхватывает руками ее спину. — Почему ты так хочешь перестроить этот дом? Вопрос виснет в воздухе, неловкий, неудобный — как и многое в жизни Джессики Марс. — Я объясню тебе сегодня вечером. Хмурится, не понимая. — Зачем ждать до вечера? Я свободна весь день. У тебя работа? — Не совсем, — хитрая усмешка в голосе такая подозрительная, что Джесс хмурится еще сильнее — чуть больше, и лоб заноет. — У нас сегодня гости. Званый ужин, если угодно. Будут все наши. Там я всем все расскажу, а пока — это секрет. «Все наши» — это неясно. Это заставляет ломать голову, гадать, думать. Потому что «все наши» — это размытое определение. Для Джесс «наши» — это Ноа, Триш, Брук и Эд. Для Ноа — бог знает. — Только мы, наши друзья и тетя Ирма. Вот тут уже интересно. — Только не тетя Ирма! Эта старая стерва меня ненавидит! — Я не спорю с тем, что она старая и что она стерва, но она — семья. Будет честно, если она тоже все узнает. Джесс вялом кивает, предвкушая христианские проповеди в исполнении престарелой святоши — оплота местной баптисткой церкви. У нее нехорошее предчувствие. Ноа улыбается. Она решает не делать преждевременных выводов.***
Триш появляется на пороге рано утром; с широкой улыбкой на скуластом лице и с лопающимся от свежих продуктов бумажным пакетом. Джесс столбенеет, недоуменно косясь на довольную подругу. Ноа кричит что-то из кухни, пока Триш отталкивает Джесс плечом, протискиваясь в дверной проем. — Я помогу ему все приготовить, а ты пока погуляй, — сочный поцелуй в щеку выбивает ее из колеи. Джесс выбегает из дома через несколько минут, наспех накинув кожанку на свою футболку, все еще в пижамных штанах. Мир ебнулся, а она узнает об этом последней. Триш, идеальный мир которой почти не пересекался с миром плохого-мальчика- Ноа, записывается в его лучшие подружки. Нехорошее предчувствие только возрастает, но Джесс еще не осознает ничего до конца. Ноги сами несут ее в кофейню через три улицы.***
В «Миндале» есть две самые лучшие на свете вещи, необходимые при весенней депрессии: горячий шоколад с имбирным печеньем и Эд — всегда на позитиве, недосыпе и с гордым званием бариста. А еще здесь абсолютно всем плевать, в чем ты пришел и как ты выглядишь. Кофейни — не место для посиделок старожилов города. Здесь собираются вымирающие, как динозавры, хипстеры, ранимые девочки-подростки и бедные студенты, для которых предоставляются скидки. Поэтому сонная Триш в светлых пижамных штанах и конверсах не вызывает бурной реакции. Только Эд понимающе ухмыляется, когда она плюхается на высокий стул рядом со стойкой. — Кофе с коньяком или шоколад с зефиром? — Чай с формалином. — (не)веселый взгляд из-под темной челки объясняет многое. — Организуем, — подмигивает Эд, и жизнь перестает казаться такой уж странной. — Ты сегодня на удивление счастливая. Почти улыбаешься. Долго тренировалась? — Ты знаешь, что Ноа организует какой-то гребаный званый ужин? Знаешь причину? Эд не отвечает — лишь продолжает методично колдовать с кофе-машиной. Холодок сомнений юркой змейкой скользит вверх по позвоночнику и заставляет подозрительно щурится, сжимать костяшки пальцев, натягивая на них рукава кожаной куртки. — Хорошо, — Джесс выразительно цокает языком. — Тогда скажи мне вот что: с каких пор Триш общается с моим братом, и что они там задумали? Если это хоть как-то… Эд вздыхает тяжело. Так, чтобы заставить ее замолчать. — Понимаешь, Джесси, если я сейчас начну трепаться на эту тему, я буду большим мудаком, чем если промолчу, — наконец определяется он с ответом, торжественно опуская на подставку для кружек горячий кофе и пододвигая его к Джесс. Она делает глоток — неосторожно, обжигая кончик языка. Черный. Горький. На глазах выступают слезы. — Кажется, в этом городе все хочет меня убить. Эд солнечно улыбается, не пытаясь оспорить.***
До вечера она успевает позависать в «Миндале» (Эд получает нагоняй за болтовню с ней в рабочее время), прогуляться до супермаркета (на ее пижамные штаны с неодобрением косится добрая половина покупателей) и выпить бутылку крепкого пива (в одиночестве, на опустевшей детской площадке). Безумные каникулы на родине, усмехаясь, думает Джесс. К дому она подходит одновременно с Брук, у которой ягодные губы растянуты в кошачьей улыбке, брови русые чуть накрашены, блюдо с домашним печеньем в белых руках. Красотка-по-соседству. — Готова притворяться вежливой паинькой перед тетей? Джесс неловко шмыгает носом, одергивая штанину — запачкала свежей грязью, черной, жирной. Потрепанный воробей с хмурым лицом. — Когда я видела эту старую перечницу в последний раз, она обещала, что я буду гореть в аду. — И вот мы здесь. Брук смеется — грудным, теплым смехом. Консервировать бы его в банки из-под желе, чтобы холодной осенью подавать к горячему чаю. Дурь какая. Брук тихонько сжимает ее ладонь, первой подходя к двери. Свет от подвесного фонаря ложится на ее русые волосы тонким слоем гречишного мёда. Джесс надеется, что это что-то да значит, и нерешительно следует за ней, в свой (свой ли?) дом.***
У тети Ирмы все тот же серый пиджак, протертый до дыр, но не выброшенный из-за скупости; сухое старческое лицо, недовольно поджатые веревки тонких губ и собранные в узел рыжие волосы. Рыжие, как у Ноа. Как у мамы. Но на цвете волос их сходство и обрывается. — Я была крайне удивлена, когда узнала, что ты вернулась в город, — ничего конкретно не выражающим, но пассивно-агрессивным тоном роняет она, рассматривая новые темно-синие шторы (давно они здесь?). — Нам всем казалось, что ты больше сюда не приедешь. Посмотри мне в глаза, блять, думает Джесс, но ничего не отвечает. Эд безбожно опаздывает, Ноа поспешно накрывает на стол, а Триш почему-то ему помогает (Джесс слышит ее заливистый смех и бренчание нового фарфора, доносящиеся из столовой). Тетя Ирма брызгает ядом. Брук все еще держит ее руку, и Джесс кажется, что это шанс заорать на весь дом: «АЛЛО, РЕБЯТ, Я ЛЕСБИЯНКА!» Но Триш в столовой смеется так непринужденно, что хочется разбивать фамильный фарфор о свежевыкрашенные шартрезные стены. — Ты, наверное, уедешь сразу же после свадьбы… Господи, прекрати ты так пялиться на меня! Где твои манеры? Я что, спросила то-то сверхъестественное? У Джесс сердце, кажется, пропускает удар, и она словно под толщей вод слышит холодный, глухой голос Брук, которая вдруг сжимает ее руку чуть сильнее. — Она ничего не знала, миссис Тэйлор. Тетя Ирма неопределенно передергивает плечами. — Теперь знает. Странно, что Ноа ей ничего не сказал. — Это должен был быт сюрприз, — резче, чем дозволяет приличие, обрезает Ноа, входя в гостиную… рука об руку с счастливо улыбающейся Триш. Джесс не видит их лиц. Она смотрит на изящное кольцо на правой руке подруги. И срывается с места к входной двери. — Ну вот, я же говорила: психованная, — холодно комментирует тетя Ирма под сдавленный всхлип Триш.***
Ее находит Брук. На детской площадке в трех кварталах от ее дома, жалкую и в стельку пьяную. Слезы светлыми полосами расцарапали веснушчатое лицо, пухлые, все равно что детские, пальцы цепляются за цепь качели, на которой она сидит. Рядом два бутылки: одна початая, другая — еще закрытая. Брук садится на соседнюю качель, ласково гладит по голове. — Все, кроме меня, знали? — у Джесс голос хрипит, будто механический. Брук грустно улыбается, ничего не отвечая. Да и надо ли? Блятьблятьблять. Они ведь друг другу даже не нравились. (не нравились ведь, правда? не было же этого скрытого за подколами флирта длиной в восемнадцать лет? не было этих милых пьяных улыбок и крепких объятий на вечеринках? не было глупых вопросов невзначай? «как там твой брат? нашел себе девушку в колледже?» «кто-то уже мутит с Триш?» не было, не было, да?!) Голова раскалывается. Джесс представляет себе свадьбу. Триш, до безумия красивая, в воздушном кремовом платье, о котором с начальной школы еще мечтала. Ноа, такой же красивый, с ухмылкой-осколком на скуластом загорелом лице. И она — черная тень за их спинами с оскалом французского клоуна. Любите меня, хоть кто-нибудь, ну пожалуйста. Она жадно целует Брук, запуская руки в ее густые русые волосы, привлекая ближе, ближе… любилюбилюбилюбилюбилюби меня, милая. Брук — каменная статуя. Прекрасная, как из античного храма. И глаза такие же пустые, без искры чувства. Даже малейшей. Это бьет сильнее, чем любая пощечина. — Малышка, я теперь я с Эдом, прости, — улыбка даже не виноватая, а… равнодушная. — Я знаю, я знаю. Блять. Я дура. Извини. Горячая ладонь сжимает ее плечо. Джесс протягивает ей откупоренную уже бутылку дешевого портвейна. Брук делает глоток и закуривает. Они сидят на этой площадке, пока не заканчиваются портвейн и сигареты. (пока не встает солнце)***
Джесс возвращается домой рано утром и находит Ноа на диване в гостиной. Выглядит он уставшим: волосы разметались по подушке, черные тени залегли под глазами, скулы заострились. Сердце от нежности щемит. Она стягивает холодную толстовку и грязные пижамные штаны, оставаясь в одном нижнем белье, ныряет к нему под одеяло, обнимает, крепко целуя в лоб. Ноа хмурится сквозь сон. Он похож на большого ребенка в этот момент. Мой маленький большой брат. «Не бойся никого, малая, слышишь? Я всегда смогу тебя защитить». Даже от разбитого сердца? Она осторожно убирает с его лба лезущие в глаза рыжие пряди. А может это кармический долг? Ебучая вселенная захотела взять с нее плату за все, что Ноа для нее сделал? За каждый украденный ланч в кафетерии, за каждый синяк на его тощей щенячьей груди, за каждый подарок на рождество/день рождения/начало учебного года, на который он пахал несколько месяцев? Пальцы привычно уже касаются маленького круглого шрама от сигареты на левой щеке. Гладят. Она никогда не забудет, как получила его. Отец напился до скотского состояния, и орал что-то про то, как она похожа на свою мать-шлюху (покойную уже как три года). Джесс было двенадцать. Он бил ее ногами по почкам, а потом прижег сигаретой. Как раз в этот момент Ноа вернулся домой, оттащил отца от кричащей Джесс, и начал бить его. Джесс забилась в угол комнаты, наблюдая за этим, сквозь пелену слез. Она боялась за брата. Хотя зря, наверно. Крепкий семнадцатилетний парень, он едва не прикончил отца в ту ночь. Кровь была повсюду, заливала пол, ковер, стулья, руки и лицо Ноа. — Если только ты еще когда-нибудь тронешь мою сестру хоть пальцем, я закопаю тебя живьем, понял?! Отец мычал что-то невразумительное. У него не хватало трех зубов. Ноа тогда бросил его на полу, подхватил Джесс на руки и отнес в ее комнату. Он перепачкал ее в крови, но им было плевать. Они заснули вместе, в обнимку. — Я люблю тебя, принцесса. И никому больше не дам тебя в обиду. Прости, что не пришел раньше. Он работал на стройке в две смены, чтобы заработать хоть что-то на колледж. И извинялся перед ней за это. Джесс тогда впервые поняла, что никого ближе Ноа у нее нет и не будет. Никогда. Он один защищал ее, он один не могу причинить боль. А вот и смог, братик. Молодец. В гостиной тихо, как в коме, портит все лишь веселое щебетание птиц из открытого окна и скрип половиц на втором этаже. Джесс приподнимается на локтях, когда слышит шорох со стороны лестницы. Триш. Вся влажная, завернутая в полотенце, босая. Глаза ореховые светятся. Сердце Джесс трескается, как дешевая краска. Триш молча кивает в сторону кухни, и Джесс так же молча выбирается из теплых объятий брата, следует за ней. Всегдавсегдавсегда за ней. Куда бы там ни было.***
Триш заваривает чай с корицей, пока Джесс придумывает хоть какое-то нормальное оправдание своему вчерашнему побегу. «Я свадеб боюсь пиздец. Фобия такая, уж простите». Глупо. «Я просто влюблена в брата. Как так? Ну, про Ланнистеров слышала? Вот так короче». Ее стошнит от одной только мысли. «У меня биплярочка». Избито. «Панические атаки — такая вещь…» — Я знаю, почему ты сбежала, можешь ничего не выдумывать, — кружка с чаем плавно опускается пере дней вместе с блюдцем, с которого валится печенье — овсяное с шоколадной крошкой. Ноа его обожает, Джесс — нет. Поэтому запихивает в рот сразу два и жует, лишая себя необходимости говорить в принципе. Сердце бьется бешеной колибри на спидах. Приехали, блять. Она хмуро и выжидающе смотрит на Триш, которой неловко так, что лицо пылает, как земляника. — Ты, наверное, сложила все пазлы в одну картинку и поняла все совсем по-своему… А вот это уже интересно. Джесс молча жует, слушает. Голос у Триш слегка дрожит и звучит непривычно высоко и ломанно. Волнуется. Надо же. Брук вдруг протягивает ей руку через стол, накрывает ее ладонь своей. Улыбается ободряюще, непонятно для кого конкретно. А Джесс умирает от ощущения ее кожи на своей. И печенье во рту вдруг кажется мокрым песком. — Ты, наверное думаешь, что я всегда была твоим другом только ради него, но это не так. Это неправда. То есть, не совсем правда. Джесс словно током бьет. Разряд не из легких, и позвоночник превращается в желе. Ей плохо. От этих слов, от сладкого-сладкого печенья со вкусом тлена во рту, от красивой-блять-до чертиков Триш с мокрыми волосами. Триш неуверенно улыбается снова. — Я начала с тобой общаться из-за него, тогда в пятом классе, помнишь? Помнит. Триш-девочка-по-соседству-Ролл, которая никогда раньше с ней не здоровалась, а тут вдруг решила сесть с ней в школьном автобусе. Тошнит-то как, господи. — Но потом я потеряла надежду, он ведь был такой крутой и взрослый. — смеется. — Я, дурочка, следила из окна своей комнаты, как он трахает подружек на вашем заднем дворе. И плакала в подушку. — крутит кольцо на пальце. — Смешно все. Она похожа на золоченую игрушку в свете утреннего солнца. А Джесс чувствует себя грязью. — Смешно, — безжизненно цедит Джесс, уставившись в свою кружку. Не плачь, девочка, не плачь. — Не думай, что я тебя использовала. Глупая одиннадцатилетняя девочка, влюбленная в «плохого мальчика» — да, но она долго не протянула, Джесс! — обеспокоенно смотрит ей прямо в лицо, ищет чего-то. — Все, что было потом, — настоящее. Я люблю тебя, Джесси. Больно. Каждой клеточкой больно. Залить бы себе растворитель в уши, не слышать, не понимать… Слезы капают в чай. Три делает вид, что не замечает. Или правда не видит. Кто ее знает. — Ты моя лучшая подруга. И я не могу без тебя выходить замуж. Джесс ежится от ее слов, как от нового удара. А мне похуй, что тебе хочется, милая. Я не хочу держать твой букет и хлопать в ладоши, пока ты засовываешь язык в рот моего брата. Я хочу целовать тебя до потери пульса, задирать твои вечные юбки, опрокидывая на спину, хоть бы и на столе, похуй, откровенно. Целовать твои родинки на спине, ямочку поясницы, все-все-все мелкие косточки, выпирающие под шелком золотистой кожи, опускаясь все ниже, ниже, ниже… Джесс шмыгает носом и поднимает глаза на Триш. Красные, безумные. И улыбается так, что у Триш холодок ползет по венам. — А нельзя было сказать об этом заранее? Почему знали все, кроме меня? Почему не дали мне шанс выстрелить себе в голову, а не бросаться в эту мясорубку из искалеченных детских воспоминаний и неразделенной любви? Триш отвечает виноватым взглядом из-под густых ресниц. — Хотели сделать сюрприз. Ты тут самый важный для нас гость. — хватит, блять, улыбаться, словно я солнце. — Ты наша семья. А Брук и Эд вам по боку, хотела крикнуть она, но сдержалась. Это же Ноа и Триш, гребаные энтузиасты. Ноа и Триш. Джесс дергается от того, насколько правильно их имена звучат рядом. Словно все так, как и должно быть. Может, так и есть. Она находит в себе силы улыбнуться. Жалко. — Вы с ним счастливы? Триш светится. Как гребанная рождественская свечка. И отвечать ничего не надо. Джесс молча салютует ей кружкой остывшего чая, делает большой глоток. Корицы слишком много, горло начинает першить. Триш ужасно готовит. — Я рада, что нашелся человек, который влюбился в моего раздолбая-брата, на самом деле. Спасибо тебе за это. Правду говорит на этот раз. Ноа всегда был семейным до жути. Ему и большой дом за сахарно-белым забором нужен, как воздух, и жена-красотка, и куча детей, и золотистый ретривер, а может и два. Триш хочет девочку, чтобы назвать Эсмеральдой. Тупо, очень тупо, но она еще с детства так решила, после того дурацкого мультика, который навсегда остался ее любимым***. А Джесс только бы колесить по миру, срывая случайных подруг по пути. И детей она боится до ужаса. — Влюбиться — это не такой уж и подвиг, — говорит Триш, размешивая сахар в чашке, с самым уверенным видом. «Наглый пиздеж, — думает Джесс. — Дохуя подвиг, ты просто ничего не знаешь». Джесс нервно улыбается, чуть кивает головой вместо хоть какого-нибудь ответа. И пытается не задыхаться от взглядов на Триш.