***
Гостиница была небольшой, стояла далеко от Бочки, а номера в ней — чистые и светлые — стоили относительно недорого. Инеж могла бы позволить себе любые траты, но ей не хотелось ставить родителей в неудобное положение. Откровенно говоря, ей не хотелось объяснять, откуда у неё такие деньги. Как ни крути, выбор Каза был идеальным. Они заказали обед на стойке и прошли в номер из двух комнат — спальной и маленькой столовой. Скоро им принесли еду — поджаренное мясо с зеленью, чай и вафли. Увидев лакомства, Инеж в очередной раз подумала о Нине: что она делает сейчас? Как она? Бледный, попрощавшийся с жизнью Матиас всё ещё стоял у Инеж перед глазами. Каково приходилось Нине? От мыслей её отвлёк вопрос матери: — Инеж, я понимаю, что это тяжёлая тема, — начала она вкрадчивым тоном. «Нет, ты не понимаешь, насколько она тяжёлая», — хотелось ответить Инеж. Всю дорогу до гостиной она задавала родителям вопросы о чём-то, не касающемся её похищения, их разлуки. Они, видно, жалели её и говорили о своих выступлениях, о новом номере дяди, о красавце-муже её сёстры. «Он тоже выступает. Силач — гнёт подковы». Инеж слушала с наслаждением, пытаясь представить незнакомого зятя и давно потерянных родственников, нащупать ту жизнь, которую когда-то и сама вела, пробраться в давно потерянный мир. Она натыкалась на стену из Танте Хелен, Бочки, своих клинков, испачканных в крови, а ещё были похищение Кювея и тысяча других заданий, и её друзья, но главное — Каз. Он сказал, что ты его друг. Когда-то — кажется, это было вечность назад — Инеж посоветовала Джесперу открыть отцу правду. Советовать всегда проще, чем делать. Она открыла рот, чтобы произнести вслух: «Меня украли работорговцы и продали в бордель, откуда я пыталась сбежать, но не могла. Мне приходилось обслуживать клиентов — одного за другим, пока я не набралась смелости и не подошла к Казу. Благодаря нему Хаскель выкупил меня, и я превратилась в паука, в Призрака — я убивала чаще, чем спасала, и, даже помогая кому-то, отнимала жизни, я шпионила и обманывала — хотя последним больше промышлял Каз. Я Инеж Гафа, ваша дочь, но я уже не маленькая сулийская акробатка. Больше нет». — Что, что с тобой происходило, дочка? Все эти годы? — отец наколол мясо на вилку и теперь тряс им. Он больше не мог сдерживаться. Мама закусила губу. Инеж сглотнула и попробовала ещё раз. Сейчас. Да, через секунду она расскажет им всё, и увидит ужас на их лицах. Как они это переживут? Они, наверняка, предполагали худшее, но одно дело — думать и бояться, а другое — знать. Как они вынесут эту правду, если сама Инеж по-настоящему приняла её совсем недавно? Если ей порой не хочется смотреться в зеркало? Тени под глазами мамы станут ещё глубже, лоб отца искалечат новые морщины. — Над тобой издевались? — тихо спросила мама. Молчание мучило её. Она потянулась к Инеж, посмотрела на неё глазами, полными слёз. Нет-нет, мама, ты больше не будешь плакать из-за меня, а перед богами Инеж ответит. Пусть только родители успокоятся. Пусть почувствую себя счастливыми. И Инеж сказала, втайне опасаясь, что её разоблачат: — Нет… то есть, — в любую ложь лучше добавить правды, так она станет более убедительной (этому её научила Бочка). — Работорговцы не жалели меня, конечно. И мне было страшно, а потом они продали меня в… один из бродячих цирков. Хозяин бывал слишком строг. «Не думай о Танте Хелен. Не вспоминай сейчас». В тёмных глазах мамы плескалось сочувствие, отец смотрел внимательно, так пристально, будто подозревал её во лжи. — Но хозяин Каза по его совету выкупил меня, и всё… стало хорошо. — Каз? — переспросил папа. — Он что тоже из цирка? Да, но публика не в восторге от его номеров, ведь её карманы пустеют слишком быстро. — Не совсем. Теперь я работаю, — новая ложь далась чуть легче, — в большом шоу: смешение театральных и цирковых элементов. То есть сейчас мы в отпуске. Был большой тур. А Каз — конферансье. Инеж представила, как Каз объявляет номера своим грубым, режущим слух голосом. Звучит абсурдно, но отец вроде бы расслабился, а мама и без того ничего не подозревала. Она встала со стула и порывисто обняла Инеж: — Моя девочка, мы боялись худшего. В тот день, когда ты пропала… мне казалось, я умерла. И вот теперь… теперь ты жива, цела. Я всю жизнь буду благодарить богов за это. — И я, — сказал отец, кладя вилку на тарелку и подходя к ним. Инеж не могла повторить того же, не могла обратиться к святым. Она только что соврала родителям. Они радовались этому.***
Три дня от Инеж не было новостей. Это означало, что Каз угадал с сюрпризом. И что она не скучает по мне — ни капли. Этого следовало ожидать, но он, видно, ещё не до конца убил в себе мальчика, способного верить в чудеса. Удивительная глупость. Непозволительная роскошь. Когда в гавани она сказала, что не хочет уезжать из Кеттердама, он не смог пересилить себя, не смог сдержаться. Он коснулся её руки, хотя это было невыносимо, до одури тяжело. Инеж знала, что означает его жест. Знала и не появлялась три дня. Возможно, тогда она и хотела остаться в Кеттердаме, но, когда увидела родителей, всё изменилось. Она забежит через несколько дней и скажет, что уезжает с ними навсегда. Она будет права. Зачем ей этот город, если у неё есть семья? Зачем ей он? — Каз. Он запретил ей подкрадываться к нему, но она снова это сделала — забралась через открытое окно в его кабинет, села на подоконник и очевидно наблюдала за ним неизвестно сколько времени. Бесшумная, как всегда, — но странно — чем-то обеспокоенная. Каз отложил перо, которым за последние полчаса так и не воспользовался. Он не вздрогнул, конечно, — помогли годы в Бочке. Здесь нельзя пугаться, волноваться, выдавать себя, иначе ты окажешься не на месте Хаскеля, а в выгребной яме — в лучшем случае просто раздетым до нитки. — Каз, — повторила она. — Родители хотят получше познакомиться с тобой. Придёшь сегодня на ужин в гостиницу? Значит, прощальный ужин. Почему порой быть правым на редкость неприятно? Он не успел ничего ответить, потому что Инеж продолжила, заправив за ухо чёрный локон — её тёмные волосы отливали золотым из-за скользящих по ним солнечных лучей: — Прежде чем ты ответишь, я должна ещё раз поблагодарить тебя и сказать, — её голос дрогнул. — Я… я не смогла сказать родителям правду о себе. Я соврала, что меня продали в цирк, что мы с тобой играем в большом шоу. Легко понять, почему она это сделала — его подарок был тяжёлым. Каз не знал, справился ли бы сам с такой ношей, но благо — да, определённо благо — она ему не грозила. И всё же его маленькую честную сулийку мучила эта ложь. Да, пока она ещё — хотя бы немного — была его, и Каз мог сказать: — Ты права, так лучше, — он поймал её взгляд. — И что же за роль у меня в этом шоу? По губам Инеж пробежала улыбка: — Конферансье. Каз легко представил это. «А сейчас на арену выйдет Инеж Гафа — не думайте, что если вы спрятали кошельки на крыше башни, это её остановит. И да, она взяла с собой клинки. Чего вы ещё ждали?» — Где сейчас твои родители? — спросил Каз, чтобы задержать Инеж на своём подоконнике. Если они вскоре расстанутся навсегда, то он может позволить себе такую роскошь. Взгляд Инеж потеплел. Каз вспомнил, какой счастливой и необычно растерянной она была в тот день в гавани, как обнимала их. — Гуляют по городу, — ответила она и взглянула на улицу. — Не оставляй их одних надолго. — Они гуляют по очень приличным районам, — откликнулась Инеж. Помолчав, Каз произнёс и без того понятное: — Уайлена и Джеспера на ужине не будет. Кажется, он её удивил. — Конечно. Чем больше людей, тем больше вопросов. Очевидно же. Каз не мог и дальше тянуть время. Он взял в руку перо и заставил себя смотреть на пергамент, а не на Инеж. Впрочем, он сразу почувствовал, что она собралась уходить — кажется, в комнате изменилась атмосфера. В ней стало меньше тепла. И это к лучшему: тепло размягчает. — Ты можешь не приходить, если не хочешь, — сказала Инеж. Не могу — в этом вся беда. — Просто скажи, во сколько ужин, и не мешай мне работать. Получилось грубо, как и задумывалось, но Инеж сложно было пробить подобным. Он чувствовал на себе её взгляд — внимательный, обволакивающий, тот, ради которого хотелось поднять голову, оторваться от пустого листа и… что я буду делать дальше? — В семь, — ответила Инеж и, задержавшись на мгновение, исчезла. Ничего удивительного тут не было: первый этаж — это для Инеж вообще не высота и не расстояние. Каз покосился на трость, приставленную к углу стола, и всё-таки принялся за работу.***
Без пяти семь он вошёл в номер. В новом чёрном пальто и шляпе, жилетке в цвет, чуть более светлой рубашке, сером галстуке и всё-таки без перчаток. Каз потратил много времени, пытаясь понять, сможет ли решиться на это. Он смог. Дверь ему открыла мать Инеж, одетая в одно из традиционных сулийских платьев — многослойную конструкцию из тончайшего, почти прозрачного шёлка. Накладываясь один на другой, метры ткани причудливо переплетались, вбирали в себя множество оттенков синего. Марьен Гафа — так её звали — сдержанно улыбнулась ему. И, очевидно заметив его взгляд, объяснила: — Давно их не носила. Не смогла удержаться. — Вам идёт, — сказал он, зная, что ей это понравится. И снова её улыбка была чуть более холодной, чем он ожидал. Мать Инеж размышляла над чем-то серьёзным, вероятно, имеющим отношение к нему. Плохое предчувствие охватило Каза. Он пытался обдумать ситуацию, пока шёл до стола — надо признать, блюд на нём было достаточно, — но, оказавшись на месте, сбился. Случилось это из-за Инеж. Он видел её в платьях во время особых заданий, но это — такое же традиционное сулийское, как у её матери — было иным. Переливающееся всеми оттенками золотого, дразнящее, намекающее — оно притягивало взгляд. Волосы Инеж убрала наверх, украсив привычный пучок заколкой, по цвету подходящей к наряду, но Каз знал, как легко разрушить такую причёску, завладеть её косой, притянуть к себе. Каз взглянул на свои голые руки, чтобы отрезвиться. Ничего не выйдет. По многим причинам. Он должен наконец отпустить её. Она этого хочет. Отец Инеж едва кивнул ему, она сама поздоровалась, как обычно, хотя не могла не заметить, как он смотрел на неё секунду назад, как он всё ещё хотел смотреть, пусть и не позволял себе. Каза отвлёк взгляд, которым обменялись родители Инеж, усевшиеся напротив них. Что-то происходило. Что-то плохое. Он больше не сомневался. Чувствовала ли Инеж то же самое? Он не успел узнать. Её отец резко отложил нож — даже с ним он вряд ли бы одолел Каза, потому что тот всё-таки не оставил трость у входной двери, как просила мать Инеж — и произнёс: — Я не могу так. Мать Инеж вздохнула, как человек, который долго ждал грозы и наконец увидел первые молнии. Сама Инеж метнула быстрый взгляд на Каза — всего секунда, но он понял, что она ничего не знала о происходящем, но многое успела предположить. — Нам всё известно, — произнёс отец Инеж, и в его голосе появились угрожающие нотки. Наивный человек, будто Каза действительно можно запугать подобным. — Сегодня на рынке мы столкнулись с женой владельца того цирка, который… купил тебя, Инеж. «Жена владельца?». Судя по выражению лица Инеж, они думали об одном и том же. Скорее всего, Танте Хелен выследила родителей Инеж. Почему никто из них не позаботился об этом? Почему он не предугал такой расклад событий? Ужасно глупо. — Она рассказала, что тебя действительно выкупили, — Герет повысил голос. — И ты стала членом банды, ты используешь свои способности, чтобы красть чужие секреты, ты… — он выдохнул. — Убиваешь ради собственной выгоды. Мать Инеж добавила очень тихо: — И мы знаем о твоей роли во всём этом, Каз, — она повернулась к дочери. — Этот мальчишка вскружил тебе голову обещанием лёгкой наживы, я не понимаю, как так могло выйти, но… ты запуталась, и мадам Хелен ведь так пыталась помочь тебе… Инеж вздрогнула. «Мадам Хелен. Чудесно». — Это она вам рассказала? — тихо спросила Инеж. Наверняка она уже знала ответ. Каз мысленно выругался. Инеж ошиблась — нужно было кричать, что её оклеветали, возможно, расплакаться, упасть в обморок. Всё это нисколько не походило на Инеж, но что поделать: иногда выбора нет. — Ты не отрицаешь, — охнул отец Инеж, глядя на дочь расширившимся от ужаса глазами. — Не пытаешься спорить. Он знал, что Инеж скажет дальше. — Простите, что соврала вам, но всё не совсем так… Конечно, её не слушали. Марьен всхлипнула: — Ты… моя дочь… убиваешь людей и говоришь об этом так спокойно? Что с тобой стало, Инеж? — она протянула к ней руку, но потом поспешно отдёрнула. — Как… почему… — Это ты во всём виноват! — выкрикнул Герет, вскочив и тыкая в Каза пальцем. — Ты мне сразу показался странным, но такое… тебе нравится сбивать с пути хороших людей и выставлять себя героем? Ты говоришь, что ты её друг… да как ты можешь использовать это слово, если хотя бы одна сотая из всего, что рассказала мадам Хелен, правда! — Инеж, — Марьен тоже встала. — Как ты могла? И ты… — она одарила Каза презрительным взглядом, но его это мало волновало. Каз смотрел на Инеж. Каз видел в её глазах горе. Он убьёт Танте Хелен, как только выйдет отсюда. Он должен был сделать это намного раньше. «Это я задержал её на подоконнике». — Я сдам тебя страже, мальчишка, — кричал тем временем отец Инеж, всё больше горячась и брызгая слюной во все стороны. — И ты, ты… Как он мог судить свою дочь, ничего не зная о ней? Дурак. Инеж встала. Теперь за столом сидел только Каз — нога ныла, как и голова, а тут ещё что-то прибавилось: то ли душа, то ли сердце, короче та самая зараза, от которой Каз много лет пытался держаться подальше. Он бы давно мог сказать что-то, но это был бой Инеж. Он не имел право отнимать его. Каз не ожидал, что она произнесёт, глядя на родителей преувеличенно спокойно: — Не трогайте Каза. — Да, он точно тебя приворожил! Инеж тряхнула головой: — Каз спас меня, вытащил из борделя, — в комнате повисла тишина. — Да-да, я вам соврала. Я виновата. Женщина, которую вы встретили… Танте Хелен — владелица этого заведения. «Дом экзотики», «Зверинец»… называйте, как хотите. Там я была рысью, а с Казом стала Призраком. Я… вам лучше забыть, что у вас была дочь. Простите. И с этими словами Инеж оказалась у окна, а ещё через секунду — за ним. Она сбежала, но Каз не винил её. Он размял пальцы, суставы хрустнули, разбивая установившуюся в комнате тишину. Родители Инеж смотрели друг на друга, на него, на окно. Они не знали, что делать. Типичные простаки, верящие в добрый и справедливый мир. Поэтому они и приняли за чистую монету ту сказку, которую не очень умело состряпала для них Инеж. Им хотелось безопасности — хотя бы относительной — для неё, чуда. Каз бы мог им посочувствовать, но сейчас ощущал только презрение. Инеж заслуживала родителей получше. Он встал со стула, подхватил свою трость. Нога запульсировала — его планы её явно не устраивали. — Не думаю, что моё слово для вас ценно, но ваша дочь — самая храбрая, справедливая и добрая девушка из всех, которых я встречал в этом городе. Вы будете идиотами, если потеряете её. — Ты… — выдохнул раскрасневшийся Герет. Каз не слушал его. Он пошёл к Инеж — нетрудно было догадаться, где она пряталась.***
Каз никогда не разделял любви Инеж к крышам — тем более к той, что покрывала собор. Уж больно легко было с неё свалиться, да и хромых она явно не жаловала. Хорошо хоть Инеж действительно сидела там. Притаилась на небольшой площадке, с которой часто наблюдала за Кеттердамом. Странно было видеть её здесь в этих золотистых шелках. Особенно после разговоров о «Доме экзотики», о Танте Хелен… Насколько он знал, Инеж как раз из-за этого места так ненавидела подобную одежду. Наверняка, примерила платье только ради родителей. Сейчас она сидела, обняв колени, и её плечи тряслись. Инеж беззвучно плакала. Каз не знал, как поступить. Он встал у самого края площадки, надеясь не упасть. Конечно, Инеж почти сразу заметила его. Закусила губу и, стараясь не смотреть на него, спросила грубее, чем обычно: — Зачем ты здесь? Может, потому что ты уже второй раз защищаешь меня от своих родителей? Сначала это рукопожатие на набережной, от одной перспективы которого меня затошнило, а море подошло нестерпимо близко, теперь «Каз спас меня». Нет, всё было не так. Она не должна заблуждаться на его счёт. — Ты ведь знаешь, я не спасал тебя. — Да-да, инвестиция, — пробормотала Инеж. — Трудно не запомнить. Кого из них эти слова ранили больше? Каз подошёл к Инеж. Встал на безопасном расстоянии. Она перестала плакать, отёрла глаза рукавом платья — золотистый шёлк успел запачкаться в пыли и порваться в нескольких местах. И к лучшему. — Каз, — сказала она, помолчав. — Я ведь должна вернуть тебе деньги за то, что ты расплатился с Хаскелем за меня. У меня теперь есть эта сумма, сам знаешь… — Не надо, — быстро ответил он. Грязные руки не отказался бы от такого предложения. Казу было горько даже думать об этом. Он хотел подарить ей свободу — раз не от себя, то хотя бы от Хаскеля. — Хотя бы один мой подарок должен быть удачным. Она покачала головой: — Все твои подарки удачные, просто не все легко принять. Каз спросил прежде, чем решил, что стоило держать рот на замке. В последнее время Инеж вечно сбивала его с толку, заставляя озвучивать странные вещи. — Ты хотела уехать с ними? — Я думала об этом, — беспощадно призналась она. — Но быстро оставила такие мысли и, видимо, не зря. Инеж встала и подошла к нему. Их взгляды встретились. — Мои родители живут в хорошем мире — он не сахарный, не волшебный, это мир труда, пота, разочарований, но не тех, что у нас. Я уже всё сказала тебе в гавани. Правда всё. Сейчас я понимаю это гораздо лучше, чем тогда, пусть и прошло лишь несколько дней. — Инеж… Трудно справиться с тем, что никогда раньше не мучило тебя, не захлёстывало с такой силой. Трудно смотреть на её припухшее от слёз лицо и отчаянно хотеть провести по нему ладонью. Успокоить её… может ли, он сделать что-то такое, принести кому-то мир, а не разрушение? Принести мир Инеж? Странная, пугающая, соблазнительная и неуместная мысль. Он бы отставил её в дальний угол сознания и вернулся когда-нибудь позже — лет через десять-двадцать, если бы Инеж не сказала тихо и грустно: — Раз уж сегодня такой день, раз уж всё так складывается, — она потёрла левой рукой правую, взглянула на него. — Ты сказал родителям, что мы друзья. Я твой друг, Каз? Налетевший ветер разбил и без того покорёжившийся пучок на её голове. Оказалось, что на этот раз она не заплетала волосы в косу, прежде чем скрутила их — возможно, доверилась ныне потерявшейся заколке. Каз смотрел на её свободно развевающиеся чёрные, как смоль, волосы. Ощупывал взглядом лицо, как делал тысячи раз до этого. Можно долго врать самому себе — говорить, что у тебя нет друзей, и почувствовать, как сердце пропустило удар после смерти Матиаса, отталкивать Инеж снова и снова, даже сделав шаг вперёд, подарить ей тысячу возможностей убежать. Можно… но ведь дело касается не только его. Почему она так на меня смотрит? Неужели она видит в моих глазах то же, что я вижу в её? — Я хочу поцеловать тебя, — жар накатил на него, когда он вспомнил, как касался её кожи тогда в ванной комнате — сможет ли он сделать так снова, позволит ли самому себе, победит ли в этой борьбе, от которой проще было бы отказаться? Инеж встала на цыпочки. Он не сразу понял, что именно она хочет сделать. Касание губ о губы было мимолётным и очень-очень осторожным — наверное, поэтому прошлое не накрыло его, не увело за собой. Инеж внимательно смотрела на него — следила за реакцией. — Я останусь, — сказала она. — Только перестань уже указывать мне на дверь. Я сама найду её, если захочу. — Или выберешься через окно. — Разумеется. Она наконец улыбнулась ему, и Казу вдруг пришла в голову совершенно безумная, нелепая мысль: возможно, и на его улицу заглянуло счастье.***
Инеж знала, что ей нужно ещё раз поговорить с родителями. По возможности — без эмоций. Она постучала в дверь номера в пять утра, предварительно переодевшись в простую серую рубашку и удобные брюки. В золотых шелках она чувствовала себя неуютно, хотя когда ловила на своей фигуре взгляд Каза, к этой неловкости прибавлялось что-то новое. Они полночи просидели с Казом на крыше собора. Казалось бы, всё шло, как обычно. Он даже рассказал ей о деле, которое обдумывал в последние дни — изящная кража из банка. Инеж поддержала его, потому что владелец банка был редкостным хитрецом и мошенником. Даже подумала — может, Каз уже начал претворять в жизнь изложенный ею на набережной план охоты на преступников. Каз всё отрицал. Она решила не копаться в этом. Её грела мысль об их первом — таком детском и робком — поцелуе, о том, что они смогли всё решить настолько, насколько вообще было возможно в их случае. И вот теперь она стояла перед дверью номера своих родителей, вооружившись этим решением. Сердце — это стрела. Её сердце нашло свою цель, и пусть кому-то она может показаться безумной, Инеж не собиралась заботиться о подобном. Дверь открыл отец. Он шагнул вперёд и порывисто обнял Инеж, потом крикнул: — Она вернулась! Из соседней комнаты выбежала мама — наверняка, она не спала всю ночь. В родительских руках было тепло. Они просили у неё прощения. — Мы должны были лучше разобраться во всём, выслушать тебя, ты такое пережила, — шептал отец. — Дорогая, — вторила ему мама. — Во что они тебя превратили? — Простите меня, — сказала Инеж, когда они прошли в столовую. — Мне не стоило вам врать. Это ужасно, я… просто не знала, как вам сказать. Кажется, они поняли её, насколько могли. — Нам надо серьёзно поговорить, — произнесла она потом. — Очень серьёзно. За час или около того Инеж рассказала им всё, что с ней случилось с момента похищения, всё, чему она научилась, чего хотела теперь. — Нет-нет, — выдохнул отец, расхаживая по комнате. Казалось, его спина была ещё прямее, чем обычно. — Я не могу позволить тебе остаться в этом городе, с этим Бреккером — он преступник, убийца. Мама ничего не говорила. Наверное, она поняла чуть больше, чем папа. — Ты поедешь с нами, — тем временем говорил он. — В Равке хорошо, куда лучше, чем здесь, там вся наша семья, там ты всё забудешь, начнёшь нормально выступать. — Нет, — тихо произнесла Инеж и взглянула в отцовские глаза — светло-карие с зелёными прожилками. — Я останусь в Кеттердаме. Может быть, когда-нибудь я навещу вас. Я хочу, чтобы мы писали друг другу письма… — Письма! — воскликнул отец. — Хорошо, доченька, — сказала мама. И это всё решило.***
— Мама просила извиниться перед тобой и передать, что такой мальчик мог бы найти занятие и получше, — сказала Инеж. Она сидела на столе в кабинете Каза и смотрела на разложенный перед ними план банка, испещрённый крестами и пометками. Только что они искали лучшие пути проникновения в одно из самых защищённых зданий Кеттердама и, конечно же, нашли. Они были профессионалами. — Я не пойду их провожать, — отозвался Каз. Инеж знала, что Каз всё ещё злится на её родителей. Они по большому счёту отвечали ему взаимностью. Каждый день папа расписывал, как хорошо жить свободным акробатом в Равке и порой срывался на крик. Мама просила её чаще молиться и тихо вздыхала, но всё-таки передала что-то вроде извинений Казу. Она была благодарна ему за то, что он помог Инеж спастись из борделя, она пыталась уважать её выбор, понимая, как много времени они провели порознь, и виня себя в случившемся. Возможно, она позволила Инеж остаться, потому что боялась, надавив, окончательно потерять её. По крайней мере, такую теорию построила Инеж. Ещё у мамы были свои представления об их с Казом отношениях — довольно странные. «Ты позволила этому мальчику забрать своё сердце, — произнесла мама вчера. — Что ты будешь делать, когда оно надоест ему?» Мама совсем не понимала Каза. Он уже давно не был мальчиком, он никогда не оставлял тех, кого подпустил так близко. Давал им шанс уйти самим, но Инеж не собиралась им пользоваться. — Не думаю, что это предложение тебе понравится, но ты можешь вернуться сюда, — сказал Каз, взмахнув рукой так, точно хотел обхватить всё здание разом. — Дом, полный бандитов, или вилла Уайлена со всеми удобствами… даже не знаю, что выбрать. Она потянулась и пошла к тумбе, на которой стоял чайник. — Завтра перевезу вещи. Каз издал что-то вроде смешка. Инеж стояла к нему спиной, но точно знала — сейчас он улыбается.