На пределе

Юнги захлебывается. У него все окружение стоит в горле густой смолой, застывает несдвигаемой затычкой и тихо давит изнутри, раздирая гортань. Воздух тяжелый, плотный, как упругий мармелад, и сладкий до невозможности; он весь гудит как перед грозой, раздается вибрациями в разные стороны и трещит по швам. Мин в нем купается, давится счастьем от всей атмосферы и разве что не пищит, стараясь сдерживать себя и соответствовать выбранному имиджу хоть чуть-чуть. Вокруг гудит рейв. На улице поздняя весна, такая романтичная и теплая, ночь, полная ветров и освещенная неоном, и немного затхлый запах пыли, придавленной к асфальту. Спортивные машины угрожающе рычат, выстраиваясь вблизи стартовой линии, и поблескивают в свете дорожных фонарей яркой краской и лаковым покрытием. Юнги очень не хочет уподобляться полуголым девушкам, снующим от машины к машине и слишком откровенно виляющим упругими бедрами с явно видной линией трусиков из-под юбки, но руки слабо подрагивают и сами тянутся к бликующему капоту — потрогать, пощупать, провести кончиками пальцев по гладкой поверхности и услышать, как гудит мотор и растекается по руке предвкущающая дрожь. Мандраж наплывает неспеша, укутывая в свое одеяло с головой. Мину хочется всего и сразу, побыть везде и посмотреть из каждой точки — ему удалось попасть сюда, в окружение резких, грубых людей, ставящих на кон заезда не только деньги и машины, но иногда и собственную жизнь. Наконец-то. Мурашки бегают по коже в предвкушении. Юнги согласен, что он немного нетерпелив. Он впервые втягивает в себя плотный, пронизанный выхлопами, человеческим потом и женскими духами воздух, видит перед собой низко урчащие автомобили и еле сдерживает себя от того, чтобы не ринуться вперед, хоть немного поближе. Мин слабо раскачивается из стороны в сторону и сжимает ладонями слишком длинные рукава худи черного цвета — губы пересыхают с космической скоростью, и он их облизывает с завидным упорством, изредка сдирая мертвую кожу и прокусывая до крови. Рев моторов, воздух на старой автостоянке у окраины города, заставленной жестяными гаражами, прямо в нескольких сотнях метров от скоростного забитого шоссе, нетерпение зрителей и гул возбужденных гонщиков, беззлобно переругивающихся между собой — все это течет по сосудам Юнги прямо сейчас, плавит кровь и выжигает внутренности. Он не знает, сколько времени здесь находится — пришел, когда солнце садилось, но сейчас уже, если очень постараться, можно рассмотреть пару звезд сквозь свет Сеула, — но уже заражен, глубоко и неизлечимо, пропах адреналином и нервотрепкой до самых костей и лучше сдохнет прямо в эту секунду, но с места в направление дома ни за что не сдвинется. У него завтра занятия в университете с утра пораньше, а Мин теряет время для сна и разменивается на слабый наркотик. Он тут новичок, посторонний зритель, чужой среди своих, пропахших машинным маслом и немного бензином, и ничего еще толком не видел, но уже успел подсесть. Стыдно, Юнги-я. На что ты тратишь свою жизнь и молодость. — Эй, Техен-оппа, — визгливо зовет какая-то девушка из толпы, с яркими теням и красно-алой помадой на губах, и один из тех парней у машин дергает головой в сторону зрителей, растягивая рот в широкой, белозубой улыбке. Он приподнимает руку над головой, пушащейся растрепанной космой волос, и вяло машет ладонью как флагом — девушка выныривает из толпы, невнятно и неровно вышагивая на слишком высоких каблуках по асфальтированной дороге с мелкой россыпью камушков. — Техен-оппа, а можно я сегодня поеду с тобой? По толпе проносится неодобрительный и возмущенный гул, некоторые красноречиво матерятся от недовольства и всячески плюются пеной, а Юнги натягивает на голову капюшон, чтобы спрятать мерцающие коротким разочарованием глаза: ему тоже хочется вот так вот просто выйти и поговорить с этими людьми, которые в пыли дороги и свете высоких фонарей похожи на уличных, забытых полубогов, управляющих смертоносными машинами на скорости под максимум, который только может выжать груда металла в несколько тонн весом. Из его знакомых там только светящийся Хосок из университета, но даже сейчас его образ преломляется и немного размывается, как туман по утрам, и подойти почти страшно — они знакомы на уровне «привет-пока», а все вот это кажется слишком личным и откровенным, чтобы доверять кому-то постороннему. Для Юнги это — волнительное, удивительное, до дрожжи в поджилках, но всего лишь приключение на одну ночь. А все эти люди, и даже яркий добродушный Чон Хосок, старше на пару курсов и душа компании, живут рейвом, этим отравленным воздухом и колючим адреналином в крови. — Исюль, — с мягкой улыбкой отстраняет Техен от себя девушку и смотрит на нее с легким осуждением — в его глазах легкие, искристые песчинки веселья и затихшего безумия, и Юнги решает, что этот парень ему нравится. Исюль недовольно надувает губки и топает тонкой ножкой, оголенной до ягодиц, так оскорбленно, что каблук попадает на камушек и соскальзывает, прочерчивая на асфальте полосу из стертой резины от обуви. Чимин — Мин вспоминает, что видел его пару раз рядом с Хосоком в столовой, — аккуратно подхватывает шатающуюся подругу и очаровательно смеется, опираясь бедром на копот своей машины. — Ну чего тебе стоит, в самом деле, — он мягко качает головой и хитро улыбается, легко шлепая Исюль по ягодицам. Она даже не возмущается особо, только игриво чмокает его в щеку и заливисто смеётся, качая бедрами — Юнги едва заметно кривится от отвращения и старается осмотреть кого-то еще, потому что нетерпеливое ожидание скребется по костям, подначивая на какую-нибудь глупость. А все потому, что сам воздух здесь сейчас отравлен, а Мин вдыхает его в себя без остановки, до рези в ребрах. — Техен, у меня у самого будет пассажир, да и Хосок с Сокджином кого-то привели. Не ломайся. Каким-то неведомым образом простая гонка на деньги превращается в жалкое развлечение для избранных: люди в толпе начинают галдеть и рваться вперед, когда выясняется, что у двух гонщиков нет напарников, человека, с которым можно разделить мгновения захватывающей скорости и ощущения прилипших к позвоночнику внутренних органов. Юнги невнятно топчется на месте, смиренно оставаясь в стороне от обезумевших поклонников, а после медленно огибает человеческое сборище, плавно подбираясь к капотам машин. У него в голове — пустота, мягкая и едва слышно трезвонящая мелкой россыпью хрусталя, а прямо перед носом — спортивные автомобили, множество раз разобранные, облегченные и пережившие столкновения, ветер и погоню по улицам яростно кишащего города. Пальцы едва заметно подрагивают и касаются самой ближайшей машины, невесомо очерчивая слабо мерцающие фары и мелкую россыпь царапин на краске; Тойота выглядит старенькой, но глубоко любимой и лелеямой, черное покрытие с неоновыми узорами по бокам едва заметно мерцает и бликует глянцем, а следы от дорожных камней, выбитых из-под колес, удивительной историей отдаются в самые подушечки. Мин чуть улыбается, прикасаясь к потрепанному, но готовому к бою кару: ему очень хочется услышать его приключения, посмотреть, какой глубоко и низко урчащий мотор на самом деле и чувствуется ли эта вибрация в салоне, если прямо сейчас у него слабо дрожат руки в предплечьях. — Что, нравится? — гулко и игриво спрашивают с водительского сидения, одновременно включая фары слишком ярко, что они слепят глаза — Юнги мгновенно заслоняет их ладонью, противно и неуютно щурясь и пытаясь сморгнуть выступившие слезы. Он отходит на пару шагов назад и недовольно шипит, стараясь отвернуться и уменьшить яркость хотя бы чуть-чуть. Свет тухнет, когда Мин спиной врезается в кого-то, и ему приходятся долго и упорно моргать, чтобы снова видеть. — О, Юнги. Привет. Будь аккуратнее, — Хосок, целое скопление жизнерадостной энергии, заключает в собственные аккуратные поддерживающие объятия со спины. Мину от этого самую малость неудобно — он вырывается наружу и чуть испуганно оглядывается вокруг, потому что из стороннего безликого наблюдателя в мгновение ока превратился в непосредственного участника и объект для наблюдения. Он даже слышит, как оскорбленные этим девушки из толпы разъяренно шипят, как змеи, и слабо вздрагивает, стараясь натянуть капюшон худи как можно ниже и спрятаться в его приятной темноте, пахнущей стиральным порошком и немного мелом. — Чон Чонгук, ты почему пугаешь моего донсена? Чертов Хосок. Зачем привлекать к нему так много внимания? Чон как самый настоящий громкоговоритель — пара фраз, и все эти восхитительные, удивительные, замечательные шесть человек, за которыми Юнги хотел и мечтал наблюдать со стороны, смотрят прямо на него и практически давят собой, сжимая в рамки. Он слабо выставляет руку вперед в слабой и изначально провальной попытке защититься и недовольно ловит черных мушек ослепленными зрачками. Перед глазами все плывет и мутнеет. Люди, десятки людей смотрят на него прямо сейчас, ударяют невидимыми хлыстами по рукам и телу, рассматривая со всех сторон, и это самое тело не слушается, наклоняется в сторону: звуков много, они гудят и наслаиваются друг на друга, так грубо и немузыкально, голова болит вакуумным ничем, заполняющим всю черепную коробку. Немного страшно, чуть-чуть боязно и очень, очень некомфортно. «Не смотрите, отвернитесь», — Мин повторяет это про себя, как мантру, жмуря глаза и мотая головой из стороны в сторону; капюшон сползает назад, прикрывая только макушку, а высветленные в белый волосы неопрятным веером ложатся на лоб — недостаточно длинные, чтобы спрятаться. Он слепо шарит ладонью по воздуху, пытаясь перебороть непонятный и резкий приступ страха и неуверенности, от которых обычно не страдал, и хватается за чье-то предплечье, сжимая кожу, наверное, до синяков. — Эй, ты чего? — тихо шелестят рядом, над самым ухом; голос звучит слегка напуганно и взволнованно, а чужие ладони незаметно приобнимают, пытаясь встряхнуть и привести в нормальное, вменяемое состояние. Юнги колотит нервной дрожью, он трясется и отбивает зубами неровный рваный ритм, будто ему холодно. Наваждение еще пару раз ударяет по воспаленным мозгам и мгновенно утекает обширной волной в дамбу спокойствия и уверенности в себе: несколько минут необходимо, чтобы привести себя в подобие порядка, гул в ушах стихает и оборачивается слабо урчащими заевшими строчками песен в усталом мозге, и все это время Мин цепляется за спасительные сильные руки, которые так аккуратно его поддерживают. Гонщики, темные, острые и ехидные, о чем-то переговариваются между собой на повышенных тонах, плюясь друг в друга открытой желчью и едкой кислотой, и слова протекают мимо, пока Юнги собирает себя по кусочкам. К нему возвращается слабый, едва заметный румянец, оседающий на щеках, способность смотреть по сторонам и видеть, читать подтексты. Обрывки фраз долетают до него запоздало, и на уверенное «Хоуп, не глупи, он же сейчас в обморок грохнется» от человека рядом с собой реагирует спустя короткую паузу: — Я уже в порядке, спасибо, что позаботились. Хосок счастливо смеется, задирая голову к чернильному небу, и ехидно ухмыляется, смотря Юнги куда-то за спину — у этого человека улыбка шкодливая, кричащая «опасность!» буквально каждой мимической мышцей, и невообразимо широкая; Мину сложно устоять, и он на мгновение позволяет себе расслабиться, слабо приподнимая уголки губ в ответ. — Ну вот, Юнги-я в порядке. Возьми его с собой, я это тебе, Чонгук, как хен говорю, — роняет Хосок, подначивающе подмигивая и кивая всем вокруг. Техен слабо гудит, склоняя голову набок и касаясь звенящими сережками плеча, и приобнимает свою девушку за талию, сжимая пальцы на мягком изгибе. Согласное гудение слышится со всех сторон, неразборчивое, но очень дружное, и несколько людей садятся в кары, громко хлопая дверцами. Эти приглушенные звуки действуют на Юнги, как зажженная спичка на бензин: резко, ошеломительно и безотказно. Мозги срываются с места и начинают так сильно шевелить своими оглушенными шестеренками, что он за ними просто не поспевает. — Куда меня взять? — недоуменно бормочет Мин, закусывая губу и хмуря брови, и оборачивается назад, чтобы посмотреть, кто все это время стоит за спиной. Лучше бы не оборачивался. Потому что подобные люди обычно ничего хорошего ему не приносили. Потому что у людей не должно быть таких правильных, привлекательных черт, о которые можно порезаться глазами, если не привык к искусству и совершенству человеческого тела и лица. Потому что они не должны обладать подобной силой, выраженной в напряжении мышц и связок, и харизмой, которая льется через край литрами, выплескиваясь прямо Юнги в лицо. У Чонгука красивое тело и лицо, обрабленное и украшенное тенями, темные волосы, блестящие в свете фонарей и слегка колышущиеся от слабого ветра, и полная аура самоуверенности и превосходства, не очень давящая, но явно ощутимая — Мин, привыкший подобных избегать и выработавший определенный рефлекс на данных индивидов, резко отшатывается в сторону, забывая, что до сих пор пальцами прочно держится за темную куртку, натянутую на сильных руках неживой тканью. Возникает неловкая пауза, пропитанная недовольством и обычным человеческим смятением Юнги и недоумением Чонгука, выраженном в приподнятой брови — Мин отпускает рукав и едва заметно морщится, разминая затекшие от сильной хватки пальцы. Под этими взглядами, которые осматривают его слишком скрупулезно, он не чувствует спокойствия и естественным образом обрастает тонкими воображаемыми колючками — не самое лучшее решение после того, как вцеплялся в человека до затекших пальцев, но ничего с собой поделать невозможно. Юнги медленно переводит взгляд на Тойоту, чьи фары сейчас приветливо и тихо мерцают, и не может рассмотреть человека за рулем: это место пустует, видно лишь кожаное сидение и дурацкую фигурку кролика, поставленную на приборную панель. Рядом хлопают двери, автомобили прижимаются к земле как хищники степей и саванн, и он остается с Чонгуком наедине, под десятками взглядов и с тупой неуверенностью в душе. — Давай быстрее, Юнги-я, — издевательски шепчет Чон, поправляя упавшую на глаза челку и вцепляясь в рукав худи, и тащит Мина к Тойоте, позже аккуратно подталкивая в спину и перемещая ладони — горячие чертовски, — на плечи, — У нас с тобой целый заезд впереди, а ты слишком медлителен. — Нет, — полузадушено мотает головой Юнги, оказываясь впихнутым в салон на переднее пассажирское сидение и насильно пристегнутым. Ему немного страшно, самую малость — ложь, пробирает дрожью до костей, — и он вцепляется ослабленными пальцами сначала в ремень, чувствуя, как скользкие от пота ладони постоянно съезжают вниз, а потом в саму дверь, пытаясь хоть как-то связать реальность и осознать себя в моменте. Отлично. Он только пришел, а уже попал в какой-то ужас. А ведь просто хотел посмотреть гонки. Вечер однозначно удался. Когда они двигаются на старт, кар приветственно и нетерпеливо гудит заведенным мотором, скрипя шинами по асфальту, а Мин выдает полузадушенный невнятый писк, вжимаясь в спинку сиденья: он далеко не самый отчаянный и легкий на подъем человек в мире, чтобы бросаться из спокойствия в авантюру каждый день или хотя бы месяц, и все новое и необычное встречается им почти что с боем и отторжением. Чонгук поглядывает на него искрящимися насмешкой глазами и специально тормозит резко, заставляя наклониться головой к приборной панели и почти удариться лбом о жесткий пластик — Юнги недовольно зыркает на него исподлобья и получает в ответ лукавое подмигивание. — Что, в первый раз? — Чон откровенно насмехается, не обращая внимания на выстроенный в навигаторе маршрут заезда, пролегающий по шумным переполненным улицами ближе к центру, и игнорируя подходящего к старту высокого парня с бело-черным флагом в мелкую клеточку. — Ой, заткнись, — огрызается Мин, наплевав на разницу в возрасте, которая чтится выше закона, и медленно переводит дух, облизывая пересохшие от волнения губы. Чонгук в ответ только кривобоко улыбается, прищуривая глаза, и моментально переключается на дорогу, подсвеченную фонарями. Предвкушение царапается в легких и где-то внизу живота, потому что едкая всезаглушающая паника постепенно отступает и глохнет, как мотор. Впереди извилистое асфальтированное полотно дороги, резко уходящее зигзагом в сторону центра через пару километров, абсолютно голое и безлюдное, замершее в нетерпеливой предвкушении. Время в нервном ожидании растягивается непозволительно долго, замедляется и становится тягучим, как патока: Юнги замечает новые мгновения, видит, как дробится любое движение по жалким миллисекундам. Рука с флагом поднимается медленно — Мин разбирает наглядно, как напрягаются мышцы плеча и предплечья, дрожащие от напряжения, так ярко, будто посетил лекцию по анатомии, — всеобщее нетерпение вдавливает в спинку кресла плечи и взмокшую поясницу, а тело замирает, напрягшись, как натянутая струна. Мелкие капли пота стекают по виску и щеке, но никто из них двоих не обращает на это внимания, всматриваясь в плавное движение клетчатого флага. В машине тихо и неоступно щелкает секундомер, а безмоциональный голос из навигатора монотонно бормочет «до прибытия двадцать четыре минуты» — Юнги, не оглядываясь и не спрашивая разрешения, дрожащими пальцами резко отключает звук, тыкая по сенсорному экрану еще несколько раз для верности, и моментально врастает обратно, боясь снова двинуться. Заведенные моторы гудят глухо, низко, и воздух заполняется вибрациями до отказа. Но с места все срываются мгновенно, как только черно-белый кусок ткани достигает верхней точки и начинает двигаться вниз. Они стартуют: резко, ошеломительно и со следами стертой резины на асфальте; их машина виляет задом в попытке вернуть водителю контроль. Чонгук раздраженно шипит на это и выкручивает руль, пропуская троих противников вперед, пока пытается уравнять баланс. Мгновения теряются, рассыпаются в пространстве, и теперь чужие бамперы находятся далеко впереди, ехидно светясь красными фарами. Чон громко матерится и срывается с места в мгновение ока; мотор гудит, раскачивается, набирает ошеломительную скорость — стрелка на спидометре скачет в сторону высоких величин, как сумасшедшая, — и весь мир исчезает. Фонари и барьеры смазываются в одно сплошное пятно, беспрерывное и бесформенное, редкие обывательские машины остаются далеко позади, испуганно виляя от внезапной опасности. Скорость вдавливает в сидение, расплющивает по его поверхности, заставляет вжаться и стать практически единым целым с кожей, подголовником и спинкой. Легкие схлопываются именно так, как говорили — воздух уже не входит так легко, будто вовсе прекратил существовать. Юнги инстинктивно хочет зажмуриться, но не может — он впитывает в себя скорость, бешеную, запредельную, непозволительную; постепенно увеличивающийся и уплотняющийся поток машин на узких улицах; резкие виражи, где нужно вписаться в маленький зазор между двумя легковушками семейного типа; собственное ощущение тела, подрагивающего и напряженного, как никогда, до сведенных мышц и тупой боли; вид города, открывшегося с новой, необычной, злобной стороны: резкие углы зданий, твердый, несминаемый металл ограждений и фонарей, сотни людей, которым не спится давно за полночь, и водители, бросающиеся под колеса. На Чонгука смотреть не хочется, но взгляд сам сбегает к нему, бесконтрольно — водитель сосредоточенный, жесткий в тенях едкого неона и невыносимо, опасно привлекательный; у Чона вздуты вены на руках от напряжения, пальцы вцеплены в руль со всей силы, пот стекает по коже к шее и скатывается в мощные и красивые впадины ключиц, но уверенность и стремление пышет, льется через край, выплескивается наружу густо, обильно. Мин весь в этом измазан, по уши. Один из знакомых обогнавших каров остается где-то позади, спрятанный среди медлительных легковых, и мгновенно теряется в пестрой окраске ночного города. Чонгук еще увеличивает скорость, хотя куда уж больше, и Мин от этого захлебывается эмоциями, тонет в них. Мин пьян, наполнен этим странным, щекотящим ощущением страха и легкости: тело и самосознание теряются, растворяются под действием адреналина и скорости, и кроме ярких вспышек извращенного удовольствия, от которого хочется кричать до сорванного голоса, не остается абсолютно ничего. Они буквально пролетают один чек-поит за другим; дислокация меняется, их заносит на поворотах, дно Тойоты иногда скребется по асфальту и бордюрам, высекая мелкие снопы искр, а Юнги все так же кончается как человек. Руки, ноги не существуют, остается лишь невнятный сгусток энергии — ее слишком много, до верху и по уши, и маленького тела Мина не хватает, чтобы сохранить все чувства в себе. Он сам не замечает, как начинает кричать, заполняя довольным и радостным долгим возгласом весь салон Тойоты; воздух внутри дрожит, горло саднит от крика, а по щекам медленно стекают соленые капли, сносясь скоростью куда-то за уши. Юнги себя не контролирует — просто взрывается вмиг от этого нового всего и громко шмыгает носом, оборачиваясь к Чонгуку. Плевать, что этот парень чуть не довел его до нервного срыва всего несколько минут назад. Все равно, что у него дрянной характер и замашки плей-боя. Прямо сейчас, в эти мгновения, Чон Чонгук полноправный правитель их миниатюрной вселенной, заключенной в салоне автомобиля, и выжигает в его мозгу те запредельные воспоминания, которые потом будут гореть и плавиться, грея изнутри. Юнги готов вручить собственную душу за эти ощущения, вложить ее в эти широкие ладони и оставить там как дар, чистый и искренний. Как слезы и крик, что рвется из горла и вспарывает его звуками. Чонгук замечает и взгляд, и блеск затуманенных глазниц с расширенными зрачками, и усмехается тепло-тепло, вдавливая педаль газа в пол. Здания, повороты, секунды до столкновений и вой полицейских мигалок, росчерки неона, толпы бунтуюших подростков, чек-поинты и кривая линия на экране навигатора. Столько всего, что Мин даже пару раз отключается, всего на несколько секунд, необходимых для перезапуска нервной системы. Бесконечные минуты, тянущиеся вечность, море эмоций, топящее в себе без шанса очнуться, и последний отрезок перед финишем — прямая дорога в пару километров и мелкий дергающийся флаг где-то впереди, на самой густо начертанной мелом линией конца. Мотор уже истерично визжит, надрываясь, Тойоту немного потряхивает и подбрасывает на асфальте, а расстояние заканчивается в пару секунд, мгновенных и стремительных, с запахом горелой шины. Копот машины Хосока пересекает финиш на каких-то жалких триста метров раньше. Тойоту заносит, она не может остановиться сразу, и они проезжают далеко вперед по пустынной дороге, что лежит за пределами рейва. Круг маршрута замкнулся. В салоне шумно: они оба дышат тяжело, надрывно, будто сами бежали все эти километры на своих двоих, и загоняют нагретый, горячий воздух в легкие. Гул, гам, человеческие крики остались где-то позади, в той толпе на финише, которые пьяны от алкоголя, а не чувств, кипящих внутри; здесь мнимое спокойствие, обжигающее дыхание и маленькая, скромная и искрящаяся тайна на двоих, с запахом бензина и легким вкусом сумасшедствия на языке. Юнги думает, что надо сказать хоть что-нибудь: поблагодарить, похвалить или просто перекинуться парой слов, попрощаться, в конце концов. Но нет таких фраз, на которые он может возложить эту ответственность, не находится выражений, и вязнет в памяти родной язык, бессильный и одинокий. Мин слеп в поисках и абсолютно не умеет благодарить, но поворачивается к Чонгуку лицом, красным и с некрасивыми слезами счастья на щеках, надеясь, что сам его вид скажет все в разы лучше слов. И только в этот момент замечает, что его все еще трясет — руки покрываются мурашками и дрожат от переизбытка ощущений, полученных в столь малый срок, голова слабо кружится, а самого от поворотов мутит, как от качки, — и Чон ничуть не лучше. У него огромные, расширенные зрачки, сожравшие кофейную радужку, нервная дрожь и слишком прямой взгляд, направленный прямо на Мина. Они сейчас, наверное, оба выглядят не самым лучшим образом, как обкуренные наркоманы. Юнги нервно облизывает губы и приоткрывает рот, чтобы сказать хоть что-нибудь и сделать обстановку менее напряженной и щекотливой. Но Чонгук подается вперед, считывая его выражение лица своими чернильными глазами, и резко целует, перевешиваясь через подлокотник. Мина бьет по оголенным нервам, будто вылили на коротящие провода воду — его торкает и обездвиживает, ни миллиметра на движение. Они оба безбожно пьяны: дорогой, экстазом, адреналином и повисшим напряжением — и действуют скорее инстинктивно, по наитию; делятся друг с другом судорогами в мышцах, цепляются за шею и руки, как утопающие, и целуются, целуются, целуются, как в последний раз перед смертью. Губы у Чонгука грубые, совсем не мягкие, сам он напористый, уверенный — но дрожащий, делящийся всем собою и этим безумным, окрыляющим ощущением езды, что Юнги вплетает бледные пальцы во влажные темные волосы и успокаивающе поглаживает, перебирая невесомые пряди. Абсолютно безотчетно и в тихом безумии, плещущимся в глазах и шумящим в ушах морским прибоем. Мир Мина в голове взрывается миллиардами тонких вспышек калейдоскопа, пестрых, ярких, в глазах темнеет до слепоты, а бледные руки везде: оглаживают хрящики ушей, теребят кольца сережек в мочках, прощупывают острые линии подбородка и массируют затылок. Вокруг тишина, перегоревший фонарь заброшенной эстакады и огромный пустырь, пыльный и бледно-желтый. А Юнги здесь целуется с первым попавшимся парнем, самозабвенно и слишком искренне, открыто. Когда тяжелая, неподъемная пелена нервного перенапряжения спадает, Мин резко пугается и вжимается спиной в дверь машины, стараясь отстегнуть заевший ремень — Боже, что он сейчас здесь делает? Почему вообще позволил подобное, разрешил к себе прикоснуться, вцепился в человека сам, будто он был самым важным в жизни? Зачем сел в эту чертову машину и получил весь этот ворох чувств, который все никак не может улечься? Стыдно, настолько, что краска неопрятными пятнами покрывает щеки и заставляет глаза слезиться, а желание сбежать возрастает с каждой секундой, превращаясь в навязчивую идею. Юнги моментально вышвыривает себя из салона, опираясь на ходящие ходуном ноги и избегая касаться машины хотя бы кончиком пальца. На Чонгука смотреть он просто боится, не вслушиваясь ни в шепот, ни в сиплое дыхание, ни в беззвучную мольбу сжавшихся на пустоте пальцев. Тойота срывается с места, взметая столп пыли — Мин захлебывается ею и скрипит песчинками на зубах, — и скрывается вдали, едва вписываясь в поворот. Юнги, стоя в одиночестве, оторванный от беснующейся толпы, кричащей на весь пустырь, и глотающий липкое одиночество и тупое свербящее разочарованее, почему-то не уверен, что сделал правильный выбор. Он касается своих треснутых губ кончиками пальцев и неуверенно делает шаг в сторону центра, призрачно шумящего мотором автомобиля.