her (loving you)

      Мин всегда напоминала ей кошку: природная неуклюжесть сочеталась в ней с грацией, когда она красиво выгибалась в спине, с наслаждением потягиваясь утрами. Вечно она вылезала из согретой сном кровати первой, едва ли не спозаранку и принималась хлопотать, пока Чон мирно досыпала свои законные часы отдыха.       В тёплом предрассветном свете её тело окрашивалось в нежность клубничного йогурта, смешанного с молоком, когда её маленькая, оголённая, покрывшаяся мурашками грудь слегка приподнималась; после пробуждения Мин тянется на носочках, широко зевает, забавно морщась от пробивающихся через жалюзи солнечных лучей, а затем останавливается посреди комнаты с оттопыренной верхней губой и белым шумом в голове. Прострация позволяет ей сосредоточиться и вспомнить, кто она, как её зовут и реально ли её существование вообще.       Поначалу это смущало, но вскоре стало приносить эстетическое удовольствие: с абсолютным бесстыдством Мин расхаживала по комнате в одном нижнем белье и, бурча названия выученных ночью заклинаний перед зачётом, бессовестно наклонялась подобрать оставленные на полу учебники и свой лифчик. Иногда в дополнение к собственному она подцепляла и чужой, шутливо примеряла его на себя, оттягивала пальцами ткань и смотрела на хохочущую Чон обиженно-укоризненно, мол, что за несправедливость, ведь в лифчике Чон могла уместиться вся Мин целиком.       Порой рассвет заставал её прямо за письменным столом, над которым она, согнувшаяся в три погибели в одном нижнем белье, умудрялась задремать за зубрёжкой материала перед грядущими СОВ. Под голову она подкладывала руки или чонову жилетку, а по контуру растрёпанных волос царил самый настоящий хаос из раскрытых книг и конспектов. Мин действительно любила учиться, это приносило ей удовольствие и давалось с лёгкостью. Каждый раз, когда профессора заводили нудную пластинку об экзаменах, Мин превращалась в слух и внимала с неподдельным интересом, на что Чон лишь презрительно фыркала и скрещивала руки на груди. А иногда трепала девушку по чернявой макушке, когда она залипала за учёбой слишком надолго и не уделяла должного внимания.       Но по утрам, в любом случае, она всегда была очаровательной.       Даже сегодня, когда Мин прогибается в спине и наклоняется вперед, обнажая под бледной, покрывшейся позолотой кожей натягивающиеся позвоночные косточки, Чон не может отвести от неё глаз. Она подбирает учебник по Истории Магии, в очередной раз пересказывает надоевший параграф из него и пытается расчесать свои спутанные ото сна короткие волосы. Зажав палочку между зубами, она закалывает отросшую чёлку на макушке, попутно пробегаясь глазами по строчкам парящей в воздухе книги.       Чон наблюдает за ней с теплой нежностью, очерчивая взглядом её мягкие, пухлые формы, и, предпринимая провальную попытку приподняться, снова падает на подушки, закрывает глаза, а затем слышит смешок.       — Вам, совам, пора давно свергнуть диктатуру тиранов-жаворонков, — хохочет Мин и выпускает на лоб пару редких прядей из общего творческого беспорядка.       — Я стану лидером мятежников, — жалуется Чон в подушку, но через мгновение её губы расплываются в довольной улыбке, когда она чувствует короткий поцелуй в висок.       Она тянется рукой в направлении Мин, которая так близко, и так недосягаема одновременно.       — Ну, иди лучше ко мне, — на это слизеринка бросает в неё свою домашнюю футболку — растянутую и с пятном от тыквенного пирога — и заливисто смеется — слишком громко для семи утра. Чон фыркает и подкладывает тёплую ткань под голову, втягивает носом оставшиеся, едва уловимые, слабоватые отзвуки запаха чужого тела, смешанного с цветочным мылом. — Злюка.       — Это так не работает, Сок-а, — Мин щурится.       И отчаянно не поддаётся на провокации, продолжает совершать свой утренний ритуал, натягивая квиддичную мантию Чон на голое тело ради смеха (и чтобы согреться), поскольку прекрасно знает себя и свои повадки: стоит ей только дать слабину и позволить свернувшейся калачиком наглой хаффлпаффке утянуть её в свои объятия, то они опоздают как минимум на два урока и наверняка пропустят обед, а потом весь оставшийся день Чон будет капать на мозги и её выгонят с квиддичной тренировки, отправляя красть еду из кухни.       До подкашивающихся коленей хотелось прижаться носом к длинной шее и мазнуть губами по ямке между ключицами, слегка прикусить её нежную наглость на внутренней стороне бедра, втянуть в горячую влажность рта мочку уха и поцеловать грудь, переплести ноги и вовсе запутаться в конечностях, но впереди их ждал Главный Зал с толпой глазеющих учеников и сразу четыре сложнейшие дисциплины по расписанию, две из которых — Нумерология и Древние Руны, где их пути на пару часов расходятся, и они теряются в разных кабинетах.       Мин слегка чешет ноготками голову успевшей задремать Чон, заставляя обратить на себя внимание, и становится в позу древнегреческой нимфы, выставляя одну ногу вперед и напоминая собой совершенство, созданное Олимпом.       Чон снова тянется к ней, не находя в себе усилий резко привстать и утянуть Мин, находящуюся на расстоянии вытянутой руки, в постель и прижаться к её теплой медовой сладости. Мин дразнится. Мин, находящаяся в игривом настроении, была страшнейшим средством массового поражения, хотя круг её действий ограничивался лишь Чон.       — А-а, — девушка мотает головой и кружится на месте, подхватывая развевающиеся полы мантии. — Экспонаты музейные нельзя трогать — только смотреть!       Чон хнычет и корчит обиженную гримасу, не сводя глаз с недосягаемого предмета обожания и чувствуя, как в груди становится тесно от заходящегося сердца. Внизу живота разливается сладкая нуга и щекочет внутреннюю сторону бедра, стягивая горячую влажность между ног. Девушка ёрзает и прикусывает губу, пока Мин ребячится в рассветном розовом свете, даже так напоминая собой произведение античного искусства.       — Мне идёт? — из слабо затянутого пучка продолжают выпадать пряди волос.       — Ты самый красивый капитан квиддичной сборной из всех, что когда-либо видел волшебный мир, — персиковая ухмылка Мин совершенно обезоруживающая, и Чон снова ощущает тяжесть между ног.       В чёрных глазах отражаются галактики и пыльца звёздной магической пыли, и Чон хочется позорно завыть оттого, насколько чудовищно Мин идёт жёлтый цвет. Её смех напоминает лопающиеся пузырьки вишнёвого шампанского, а обнажающиеся при улыбке зубы — кусочки сладкого рафинада, и зарывшаяся с головой под одеяло Чон усиленно пыхтит в подушку, зажмуриваясь от навязчивых картин того, как она проводит по влажным розовым губам своим языком.       Она сетует на разыгравшееся воображение, которое разморило её окончательно, и вдруг с удивлением обнаруживает, как кровать прогибается под тяжестью чужого тела. Она замирает, не дыша, и в её груди приятно щекочет от предвкушения; Чон дробно выдыхает и вздрагивает, когда под одеяло забирается холодная рука и кончиками пальцев ведет по натянувшейся коже вниз, слегка сжимает бедро и щёлкает резинкой нижнего белья. Чон передергивает от накатившей волны чувств, и ноги её начинают самопроизвольно подрагивать. Она облизывает губы и втягивает воздух носом, вытягиваясь под невинными прикосновениями.       — Булочками пахнет, — ладошка вдруг останавливается прямо на ягодице и пару раз сжимает мягкую кожу; Мин хлопает по ней пару раз и поднимается, оставляя Чон в полном недоумении и тянущим ощущением между ног. — Кушать хочется.       Естественно, в комнате Чон пахнет едой: гостиная Хаффлпафф находится в двух шагах от кухни. Но это, святой Мерлин, совершенно не является поводом, чтобы доводить людей до состояния неконтролируемого возбуждения и так беспардонно проигнорировать это.       У Чон ещё будет время — много времени, целая жизнь — чтобы отомстить любимой за такой непростительный поступок.