Исцеление через любовь

Психоанализ в сути своей есть исцеление через любовь. (Зигмунд Фрейд, из письма Карлу Юнгу)

*** Карл Юнг. Письмо Зигмунду Фрейду Друг мой, я нуждаюсь в Вашем совете насчет моего нового пациента. Валентин Булгаков, юноша двадцати одного года, страдающий от невроза. Русский, принадлежит к среднему классу, хорошо образованный, воспитан в традициях русского православия. Уже два года он является последователем толстовства — религиозно-этического течения, проповедующего пацифизм, целомудрие, отказ от алкоголя и табака и, насколько мне известно, вегетарианство. Пациент подвержен различным нервным тикам. Один из них, проявляющий себя наиболее ярко — сильные приступы чихания. Эти симптомы не мешают его службе на должности личного секретаря Толстого (да, того самого графа!) и не так заметно ухудшают его состояние, как иные проявления невроза, наблюдаемые у других пациентов. Тем не менее, Толстой оплатил его билет до Цюриха, а также содержание и лечение в клинике Бергхольц. Кроме того, граф продолжает перечислять ему жалование; он весьма щедрый покровитель. Как Вам известно, я всецело уверен в диагностическом методе психоаналитической беседы и полагаюсь на ее целительные свойства, но случай Булгакова загнал меня в тупик. Как только беседа касается личных тем, немедленно следует припадок чихания. Кроме того, наблюдается гипервентиляция, приводящая к обмороку. Немецкий язык для Булгакова не родной, поэтому метод свободных ассоциаций не позволяет выявить его комплексы. Я не могу определить, вызвана ли задержка ответа подавлением реакции или он всего лишь подбирает подходящий перевод. Попытка перейти на французский привела к тому же результату. Вы давно придерживаетесь мнения, что нос символизирует половой член, так что я знаю, каким было бы Ваше первое предположение: чихание указывает на нереализованную половую разрядку. Уверен, что Отто* поддержал бы Вас, хотя он до сих пор не до конца одобряет Вашу теорию о роли полового влечения в детстве. Но я уверен, что в этом случае сокрыто нечто большее, и сокрыто оно в заповедях толстовства. Отто, обследовавший Булгакова в самом начале его пребывания в Бергхольце, со мною категорически не согласен. Он утверждает, что толстовство — лишь очередная манифестация того, что он называет патриархальной моногамией, и настаивает, что нам необходимо заставить этого юношу отказаться от своих убеждений, дабы избавить его от комплексов. В этом может быть зерно истины: так или иначе, что именно привлекло Булгакова в ряды толстовцев? Чтобы прояснить этот вопрос, я изучил несколько монографий одного из лидеров этого течения, Владимира Черткова. Это далось мне нелегко — они романтические (в худшем смысле этого слова), тяжеловесные и полные самолюбования. Эссе Булгакова на ту же тему намного превосходят сочинения Черткова. Я попытался предпринять обходной маневр, дабы избежать приступов чихания, и попросил Булгакова завести дневник, в котором он должен ежедневно делать записи на любую интересную ему тему. Он воспринял эту просьбу с плохо скрываемой тревогой, что заставило меня тем более настоять на ней. В конце концов он согласился. Теперь он исправно вручает мне свои очерки в начале каждого сеанса, но от них, впрочем, нет никакой особенной пользы, так как юноша пишет преимущественно о работах Толстого и их значении для русского народа. Я уповаю на Вашу помощь; быть может, Ваш совет поможет мне найти решение. Как быть с пациентом, который заходится в приступе чихания, стоит лишь попросить его рассказать о себе? P.S. Я получил материалы Вашего выступления на предстоящей конференции в Зальцбурге и составлю свой отзыв в самые кратчайшие сроки. *** Зигмунд Фрейд. Письмо Карлу Юнгу Я в высшей степени благодарен тебе за готовность помочь мне с материалами для конференции. Две головы лучше, чем одна. Что касается твоего пациента, Булгакова, то его случай выглядит интригующе. Я еще не сталкивался с неврозом, проявляющим себя через чихание. Уверен, что эта мысль уже посетила тебя, но все же — какая именно тема вызывает эти приступы? Я советую тебе задавать вопросы, относящиеся к его личности лишь опосредованно (родной город, университет), и постепенно сужать круг, пока не обозначится истинная проблема. Затея с дневником хороша, но раз уж пациент пишет только о Толстом, то тебе, быть может, стоит задавать ему тему для сочинения, как в школе. Назначал ли ты Булгакову какие-либо препараты? Раствор кокаина может вызвать онемение носовых пазух, что, возможно, облегчит приступы. Если кокаин не поможет, то можно будет исключить физиологические причины этого чихания. *** Карл Юнг. Письмо Зигмунду Фрейду Два интереснейших изменения. К моему удивлению, кокаин действительно на время облегчил приступы. Мог ли это быть эффект плацебо? Второе: Отто продолжает вмешиваться. Он утверждает, будто с первого взгляда на Булгакова определил, что юноша никогда прежде не достигал оргазма, но это просто абсурд. Когда я рассказал Отто о Вашем предложении задавать тему для очерков, он предложил мне попросить Булгакова изложить свои мысли о мастурбации. Поначалу я отказался. Булгаков — очень чувствительный молодой человек, а я еще не до конца установил раппорт**. Но потом мне пришла (блестящая, на мой взгляд) идея попросить Булгакова описать эту тему с точки зрения толстовства: что его учение говорит о самоудовлетворении (если что-либо вообще говорит)? После очередного, весьма интенсивного, приступа (именно тогда я настоял на применении кокаина), Булгаков все же взял себя в руки и сказал, что в толстовстве нет каких-либо рекомендаций на этот счет. Кроме того, юноша практически подтвердил, что не имеет никакого опыта мастурбации. Тогда я поручил ему написать первое в истории толстовства эссе на эту тему и принести его на наш завтрашний сеанс. *** Карл Юнг. Письмо Зигмунду Фрейду Интригующий результат! «Очерк об онанизме», как озаглавил его Булгаков, вышел размытым; вопреки названию, юноша лишь в очередной раз пересказал толстовскую концепцию «всеобщей любви». Полагаю, Отто был прав, и Вы тоже. Чихание указывает на нереализованную половую разрядку. Иногда очевидный ответ является истинным. Но я до сих пор не имею ни малейшего представления, почему этот юноша отвергает самоудовлетворение, являющееся столь естественным (и свойственным для юношей) актом? Отто говорит, что у него уже есть версия, но он отказывается поделиться ею со мной из-за того, что я не настаиваю на полном разрушении веры Булгакова в моногамию и патриархат. Отто утверждает, что терапия не принесет никаких плодов до тех пор, пока этот шаг не будет предпринят. Еще сильнее раздражают меня намеки Отто на то, что у меня уже есть ключ к, как он выражается, «двери Валентина», но я буду обречен на поражение, пока патриархальная моногамия влияет на мои суждения. *** Карл Юнг. Описание случая: Валентин Булгаков Случай Валентина не идет у меня из головы. Вчера во время сеанса он разволновался и ударился в слезы. Я настоял на том, чтобы он переселился из больничной палаты в более уютную квартиру в городе. Приехав в Цюрих, он впервые покинул родную страну; думаю, он страдает от одиночества. Тем не менее, вовсе не одиночество послужило причиной этого срыва. Валентин уверен, что я якобы намереваюсь низвергнуть его идола, заставить его отказаться от убеждений. К несчастью, на толстовцев в России объявлена беспощадная охота (сотни людей арестованы по приказу Императора), и эти новости только подкрепляют его манию преследования (пометка: необходимо ограничить доступ пациента к газетам). И хотя я уже привык, что во время терапии мне часто приходится брать на себя роль негативной властной фигуры в глазах моих пациентов, это все же видится мне угнетающим развитием событий, тем более что в лечении Валентина, кажется, наметился прогресс. Если мы не сможем преодолеть это противоречие, мне придется передать Валентина другому психоаналитику. Но кому? Такой случай я доверил бы только Фрейду. В начале наших сеансов я давал Валентину кокаин, но, полагаю, больше этого делать не стоит. Эффект недостаточно силен, чтобы перевесить риск зависимости. *** Зигмунд Фрейд. Письмо Карлу Юнгу Я получил письмо от Отто. Это настораживает. Я могу смириться и перестать оспаривать его взгляды на патриархат, но никак не могу проигнорировать заявление, будто ты утратил беспристрастность по отношению к Булгакову. Отто пишет, что ты переселил юношу в квартиру по соседству с твоей собственной и теперь видишься с ним ежедневно. Кроме того, он утверждает, что у Булгакова развилась мания преследования, и намекает на то, что ты не в состоянии увидеть вполне очевидные истоки его невроза. Мне тоже случалось чрезмерно увлечься пациентом, и я, конечно, не вправе разбрасываться камнями. Но, возможно, тебе стоит подумать о том, чтобы на время передать Булгакова другому психоаналитику — по крайней мере, пока он не избавится от боязни преследования. Однако, полагаю, мы оба согласимся, что Отто для этой задачи не подходит. *** Карл Юнг. Личный дневник Я сбит с толку вмешательством Отто в мой случай с чихательным неврозом. Что он задумал? Я знаю, что он не тщеславен, и вряд ли причиной такого поведения был мой отказ следовать его совету. Остается лишь смириться: Отто действительно уверен, что я выбрал неверное направление для терапии Валентина. Но я все еще не могу поверить, что он написал Фрейду. Они всегда были в натянутых отношениях. *** Карл Юнг. Описание случая: Валентин Булгаков Возможно, прорыв. Я перечитал все очерки Валентина с самого начала, акцентируя внимание не только на том, что он пишет, но и на том, о чем он избегает упоминать. В методе свободных ассоциаций отсутствие ответа — один из самых красноречивых симптомов комплекса. Валентин в своих записях редко упоминает о женщинах, что по меньшей мере странно для юноши двадцати одного года. В его возрасте я не думал ни о чем, кроме женщин. Может ли это быть признаком патриархального подавления, как сказал бы Отто Гросс, или это нечто иное? Предположение: Валентин страдает от вытесненной эдипальной травмы и, следовательно, испытывает приступ чихания всякий раз, когда его мысли касаются какого-либо аспекта сексуальности. Я попытался найти подтверждение этой версии, но не добился успеха. Когда я попросил Валентина рассказать мне о своей матери, он с радостью поведал мне все в мельчайших подробностях. Кроме того, он с теплотой отзывается о своих сестрах и тетушке. За все время разговора он не чихнул ни разу. Я также заверил его, что вовсе не собираюсь развенчивать его героя, графа Толстого, и не претендую на то, чтобы Валентин испытывал ко мне столь же крепкую привязанность — это вызвало у него такой сильный приступ гипервентиляции, что мне пришлось едва ли не на руках унести его в его квартиру. Боюсь, его мания преследования слишком сильна и моих навыков не хватит, чтобы ее преодолеть. Я направил Валентина к терапевту на полный медицинский осмотр; хотя при поступлении в клинику его уже обследовали, всегда остается вероятность, что что-то могло остаться незамеченным. Я дал особое указание терапевту проверить, нормально ли функционирует половая система. *** Карл Юнг. Описание случая: Валентин Булгаков Терапевт сообщил мне, что Валентин совершенно здоров и вполне способен вступать в половые отношения с женщинами, так что мой следующий шаг — исследовать явное отвращение Валентина к собственному телу (рабочая гипотеза: отказ от мастурбации вызван именно отвращением. Что вызвало отвращение — пока не известно). Я позаимствовал у Гросса иллюстрированную энциклопедию античной живописи, в которой содержалось достаточно рисунков обнаженной мужской натуры, и передал книгу Валентину с указанием непременно ознакомиться с ней, записывая попутно все мысли, которые только придут ему в голову. Я предупредил его, что мы обсудим это во время следующего сеанса. Когда мы встретились, Валентин сказал, что книгу он даже не открывал. Я велел ему пролистать ее сейчас, озвучивая абсолютно все, что приходит на ум, даже если это что-то очевидное или незначительное. Обычно во время наших бесед я сидел на довольно значительном расстоянии от Валентина, но в этот раз мне требовалось видеть и изображения, и его реакцию, так что я занял место на кушетке рядом с ним. Пролистывая изображения нимф и дриад, Валентин вел себя непринужденно, легко формулировал мысли и даже на какое-то время перестал упоминать о догматах толстовства. Но стоило ему добраться до рисунка с метателем дисков, как он тут же чихнул. Статуя Геракла вызвала ту же реакцию, а когда он, перевернув страницу, увидел Лаокоона (статуя мускулистого мужчины, борющегося со змеей), у него от гипервентиляции закружилась голова, и мне пришлось уложить его на кушетку. Затем я прибег к «технике давления» Фрейда: положил ладонь на лоб Валентина и не сильно, но уверенно надавил. Я держал руку, пока задавал вопросы, и убирал ее, когда ожидал услышать ответ. Поначалу мои вопросы касались самых невинных материй, поскольку я не определился, в какую сторону следует двигаться. Змея не оставляет пространства для сомнений. Совершенно очевидно, что Валентин испытывает страх перед половым членом, но травма, вызвавшая этот страх, остается загадкой. Гросс, конечно, сказал бы, что змея — это символ угнетения патриархальной моногамией. *** Карл Юнг. Личный дневник Мне придется продолжить записи о сегодняшнем сеансе здесь, так как случившееся затрагивает меня лично. Я сомневался, стоит ли доверять что-либо из этого бумаге, но я должен. Надеюсь, это поможет мне разобраться в себе. Пока Валентин отвечал на мои вопросы и медленно приходил в себя, меня настигло озарение. Оно пролило свет и на его манию преследования, и на страх перед мужским телом. Я вспомнил, что случилось со мной, когда я был подростком. Мужчина, которым я бесконечно восхищался, соблазнил меня (об этом знает только Фрейд). Теперь, когда я встречаю мужчину, достойного восхищения, и увлекаюсь им — как в случае с Фрейдом (моя увлеченность им, должен признать, имеет в том числе и эротическое свойство), моя психика отвечает на это защитной реакцией в виде мании преследования. То же самое произошло и с Флиссом***, когда тот, освободившись от влияния Фрейда, вообразил, будто Фрейд его преследует. Я был убежден, что Валентин пережил тот же опыт, что и я сам: его совратил старший мужчина, которого он боготворил. Естественно было бы предположить, что это был Толстой, но я инстинктивно чувствовал, что граф не мог этого сделать. Думаю, в таком случае симптомы проявлялись бы гораздо ярче, к тому же со стороны Толстого было бы непредусмотрительно присылать сюда молодого человека, которого он сам же и растлил (особенно учитывая то, насколько одержимыми сексом выставляют психоаналитиков газеты). Я попытался подобраться ближе к этой теме и попросил Валентина назвать двенадцать мужчин, которыми он восхищается. Толстой, как и следовало ожидать, возглавил этот список, следом шел Владимир Чертков. Валентин не проявлял никаких признаков тревоги, перечисляя имена этих мужчин, в том числе и своего отца. А затем я совершил то, что, как сейчас понимаю, было грубой ошибкой. Вместо того, чтобы позволить Валентину продолжать поток свободных ассоциаций, я пошел напролом и спросил: — Возможно ли, что вас совратил мужчина, которым вы восхищаетесь? Например, Толстой или Чертков? Валентин начал чихать так сильно, что мне пришлось снова дать ему кокаин. Я был так взволнован, что допустил еще одну ошибку. Я попытался успокоить Валентина, рассказав ему о своем собственном опыте и о теориях Фрейда и Гросса насчет бисексуальности (о том, что бисексуальность — нормальная стадия развития личности). А потом я совершил еще одну, самую ужасную ошибку. Я сказал Валентину, что если он, как и я, испытал наслаждение от этого опыта, то это совершенно нормально и вряд ли его состояние усугубится в будущем. Слова вырывались из меня неуправляемым потоком, и я, должно быть, говорил несколько часов подряд, пока Валентин, в конце концов, не перебил меня. — Есть один мужчина, которым я восхищаюсь, — сказал он. — Да? — подбодрил его я. Я торжествовал. Мне все же удалось помочь этому юноше. Я был уверен, что мы вот-вот обнаружим травму, лежащую в основе его комплексов. — Я бы хотел, чтобы этот мужчина совратил меня, — признался Валентин. Я был удивлен, что совращение оказалось лишь фантазией, хотя Фрейд недавно пришел к заключению, что вытесненных фантазий может быть достаточно для возникновения комплекса. Но не успел я задать следующий вопрос, как Валентин приподнялся на кушетке и поцеловал меня. Все приведенное выше я мог бы описать и в рабочих записях, ничего постыдного не произошло. Но в тот момент… я не справился с собой и ответил на поцелуй Валентина. Более того, когда он придвинулся ближе и сел ко мне на колени, я сжал его в крепком объятии. В свое оправдание могу сказать лишь, что я был совершенно потрясен. Едва губы Валентина коснулись моих, я вспомнил о своем сне, в котором занимаюсь любовью с женщиной. Я никак не мог разглядеть ее лица, и к тому же был парадоксальным образом уверен в том, что эта женщина и есть я. Вдруг я понял, что (там, во сне) у женщины было лицо Валентина; и все же при этом она оставалась мною. Я не уверен, как далеко все могло бы зайти. Я не остановил Валентина даже когда он прикоснулся ко мне сквозь брюки. Нет, я должен описать все в точности так, как было. Даже здесь я пытаюсь скрыть, что сам, возможно, спровоцировал это прикосновение. Я помню, как мое тело (ноги, бедра) совершило движение, смысл которого даже Валентину, с его недостатком опыта, был очевиден. Если бы не грохот, раздавшийся этажом ниже (как я узнал позже, это доставщики угля уронили мешок), я не уверен, что бы произошло дальше. Но едва услышав шум, мы тут же отскочили друг от друга. — Я пришлю вам новейшие монографии о бисексуальности, — сказал я, приводя в порядок свою одежду. — За авторством Фрейда. И Гросса тоже. Но должен предупредить — у Гросса фиксация на идее патриархата, так что не принимайте их слишком всерьез. Я вышел на улицу и направился к ближайшему питейному заведению, где заказал стаканчик бренди, чтобы собраться с мыслями. Вот к каким выводам я пришел: Валентин мечтает о том, чтобы его совратил мужчина, и этот мужчина — я. Очевидно, что я не ответственен за его приступы чихания, которые начались задолго до нашей встречи, но каковы бы ни были его фантазии изначально, их вытеснили фантазии обо мне. Основываясь на других случаях из своей практики, я полагаю, что Валентин никогда прежде не сталкивался со своей фантазией лицом к лицу. До встречи со мной. Я преисполнился стыда. Валентин открылся мне, а я в ответ посоветовал ему читать монографии! А потом ушел, ни словом не обмолвившись о том, что только что произошло. Такое случается со мной не впервые, многие пациентки испытывали подобные чувства во время терапии (хотя ни одна из них не пыталась меня поцеловать). Мне нет оправдания. Но во всем произошедшем была и светлая сторона — теперь с манией преследования Валентина наверняка покончено. *** Карл Юнг. Описание случая: Валентин Булгаков Случай с невротическим чиханием можно считать полностью объясненным. Валентин до сих пор находится на бисексуальной стадии развития и фантазирует о том чтобы совратить, или быть совращенным старшим мужчиной. Нет никаких признаков того, что он подвергался сексуальному насилию в прошлом. Это подтверждает теорию Фрейда о том, что невроз может развиться и без травмы на сексуальной почве. Из-за вытесненных фантазий у пациента развились комплексы, касающиеся мужского тела и сексуальности в целом. Возможно также, что приверженность идеалам толстовства является отражением подавляемой бисексуальности. Толстовцы исповедуют так называемую «всеобщую любовь», что, возможно, стало для пациента единственным возможным способом выразить свое желание сексуальных отношений с мужчинами. Подавление сексуального влечения привело к отказу от мастурбации. Скрывая от себя желание прикоснуться к мужскому телу, он не мог прикоснуться даже к своему собственному, ведь это пробудило бы влечение, таящееся в его бессознательном. На мой взгляд, толстовство послужило объектом для переноса. Подавленная сексуальность пациента преобразовалась в пылкую приверженность заветам толстовства, что позволяло ему оставаться функциональным. Но даже это не смогло окончательно подавить фантазии, и всякий раз, когда эти фантазии угрожали обнаружить себя, пациент испытывал приступы чихания — так реализовалось его желание испытать оргазм. Так как пациент — весьма умный и чувствительный молодой человек, я считаю, что исцеление может быть достигнуто через переобучение. Когда пациент поймет, в чем источник его комплексов, он освободится от их негативных проявлений. Подтверждает ли этот случай теорию Фрейда о том, что для достижения половой зрелости непременно требуется подавление сексуальности? Возможно. Все люди на заре своей жизни бисексуальны. В процессе взросления как мужчины, так и женщины подавляют бисексуальное влечение, которое сменяется тем, что Фрейд называет моносексуальностью. Гросс, в свою очередь, считает моносексуальность, как и моногамию, лишь культурно обусловленными инструментами угнетения, используемыми патриархатом, а не свойственной человеку частью его природы. Он придерживается мнения, что ключом к достижению психического здоровья может быть отвержение культурных установок; на его взгляд, отказ от половой морали — наиболее эффективный способ исцеления неврозов. Фрейд же утверждает, что подавление сексуальности необходимо для развития общества. Существует и третий фактор, о котором не упоминают ни Фрейд, ни Гросс, и который, на мой взгляд, является ключевым в данном случае: взаимодействие бессознательного с сознанием. Если каждый человек обладает и маскулинной, и феминной сторонами (бисексуальность), могут ли они отображать (фигурально) сознание и бессознательное? Пример: мужчина за тридцать, швейцарец. Видит сны о сексуальных отношениях с безликой женщиной, которая, как он позже осознал, является им самим. Может ли эта женщина быть символом его бессознательного (психики)? Может ли половой акт символизировать объединение с Я, без потери силы или связи с сознанием или бессознательным? Является ли необходимым осознание и принятие своей бисексуальности? На эти вопросы еще предстоит дать ответ. *** Лев Толстой. Письмо Карлу Юнгу Валентин часто упоминает о Вас в своих письмах и говорит, что Вы очень ему помогли. Я безмерно благодарен Вам за это. Я пишу Вам, чтобы узнать, пребывает ли Валентин в добром здравии. Прежде он исправно писал мне каждую неделю, но вот уже несколько недель я не получал от него вестей. Прошу Вас, не поймите меня неверно, я вовсе не стремлюсь Вас торопить, чтобы Валентин мог вернуться к своим обязанностям. Его счастье для меня превыше всего, он очень особенный юноша. Простите, что пишу на французском, но мой немецкий сильно подзаржавел. *** Карл Юнг. Письмо Зигмунду Фрейду У меня появились кое-какие новости по поводу того случая с невротическим чиханием, но есть и еще одно обстоятельство, о котором я должен Вам сообщить. Отец Отто, судья Ганс Гросс, настаивает на том, чтобы его сына поместили в Бергхольц на основании того, что его зависимость от морфина приобрела угрожающий характер. Не сомневаюсь, что судья добьется своего. Когда это произойдет, я обещаю немедленно заняться его делом. Это меньшее, что я могу сделать для нашего друга. Как только у меня появится свободное время, я отошлю Вам свои записи о случае с невротическим чиханием и вызвавшем его комплексе. Думаю, это произведет фурор на конференции в Зальцбурге, но сперва мне необходимо узнать Ваше мнение. Нас и прежде обвиняли в том, что мы пытаемся «шокировать» людей, и это дело может вызвать негативный общественный резонанс, если преподнести его в неверном свете. Я просмотрел Ваши материалы к конференции и должен сказать, что Вам стоит уделить большее внимание описанию случаев, а не теории. Ваши записки о «Человеке-крысе» до сих пор остаются вершиной достижений в психоанализе. *** Карл Юнг. Личный дневник Я совершенно изнурен. Наш сегодняшний сеанс с Отто длился целых тринадцать часов. Спустя несколько часов после начала сеанса Отто начал анализировать меня. Он вынудил меня рассказать о случае Валентина и выспрашивал, удалось ли мне добраться до скрытых комплексов этого юноши. Я признал, что Отто с самого начала был прав: Валентин никогда прежде не достигал оргазма. Затем я вкратце пересказал ему, что произошло, когда я дал Валентину взглянуть на античные картины с обнаженными мужчинами. С прискорбием должен отметить, что Отто меня высмеял. Я разозлился и рассказал ему обо всем, в том числе и о попытке Валентина поцеловать меня. Сейчас я понимаю, что во мне говорило уязвленное самолюбие, я хотел похвастаться тем, что сумел обнаружить скрытый комплекс Валентина — подавленную бисексуальность. Отто, конечно же, не удивился, его гордость не позволяет ему удивляться чему бы то ни было. — И ты, конечно, решил немедленно убедить его принять моносексуальность, — сказал Отто. — Вовсе нет, — ответил я. — Но я должен помочь ему справиться со своими фиксациями. Поначалу толстовство, а затем и я сам стали для него объектами переноса. Он должен преодолеть это и двигаться дальше. Отто поинтересовался, как именно я собираюсь побудить Валентина двигаться дальше, и я поведал ему о своем сне с безликой женщиной, и о своем предположении, что бессознательное, внутреннее Я (я все чаще про себя называю это душой, но я не произнес этого слова при Отто, зная, что он снова станет насмехаться надо мной) у мужчин может представать в облике символической женщины. У женщин, предположил я, бессознательное принимает образ мужчины. Я назвал этот образ «анима» и высказал предположение, что объединение мужской и женской сторон нашей природы необходимо для эмоционального благополучия. Отто был вне себя от радости, но по совершенно неверной причине: он решил, что я все-таки отверг патриархат и согласился, что неизбежной следующей ступенью развития общества станет переход к матриархальному устройству, как было в далеком прошлом человечества. Чтобы прекратить поток его словесных излияний, я согласился прочитать «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса. Вскоре меня ждало неутешительное открытие. Чтобы успокоить Отто и помочь ему уснуть, я назначил морфин, но он почти не возымел действия. Мне пришлось дать ему дозу почти втрое больше обычной. Очевидно, его организм уже привык к наркотику (как и опасался его отец). Когда Отто успокоился, но еще не отошел ко сну, он спросил: — Ты наговорил столько чепухи о том, как собираешься поступить с Валентином. Но что ты будешь делать на самом деле? — Помогу ему, — ответил я. — Думаешь, ему помогут разглагольствования о безликой женщине? Ты правда так думаешь, Карл? Это меня задело. Я не виделся с Валентином с того самого дня, когда он меня поцеловал, хотя и посылал ему записки, в которых объяснял, что занят терапией Отто. Валентин отвечал на них очень тепло, он вообще был весьма дружелюбен к Гроссу (что странно, учитывая насколько отличались их темпераменты), и был рад узнать о его состоянии. Но слова Отто задели меня еще и потому, что я скрыл от него самое важное: моя анима больше не была безликой, она приобрела неуловимые черты Валентина. Отто, даже находясь под действием морфина, заметил мое смятение. — Просто поразительно, что ты, сам блуждая во мраке, уверен, будто сможешь помочь мне, — сказал он. — Увидимся завтра утром, — бросил я и ушел, оставив указания медсестре. Покинув Бергхольц, я тут же направился к Валентину, чтобы проведать его, несмотря на то, что было уже десять вечера. Я не был уверен, что он примет меня так поздно, и испытал огромное облегчение, когда он с радостью пригласил меня к себе. Прежде чем я успел принести ему извинения за то, что наши сеансы придется отложить еще на несколько дней, Валентин спросил: — Как себя чувствует доктор Гросс? Я собирался отделаться нейтральным ответом, чем-то вроде «как и следовало ожидать в сложившихся обстоятельствах», но всего один взгляд на Валентина, на его открытое и доброе лицо — и меня настигла волна тревоги, которую я подавлял целый день. Пока я стоял в прихожей, не в силах вымолвить ни слова, пряча свои покрасневшие глаза, Валентин шагнул ко мне и поприветствовал по русскому обычаю: обнял меня и поцеловал три раза в каждую щеку. Раньше он так не делал, и я с сожалением должен признать, что был слишком удивлен, чтобы ответить на этот жест. Когда я успокоился, Валентин сказал, что мне следует заняться делом Отто вплотную, и заверил меня, что без дела он не останется — у него накопилось много неотвеченных писем. Я вспомнил про письмо от графа. Я должен был напомнить Валентину, чтобы он ответил Толстому, если он этого еще не сделал. Но не смог. Сейчас, когда я думаю о причинах этого поступка, я понимаю, что боялся, что Валентин обо всем расскажет Толстому, возможно даже обвинит меня в попытках соблазнить его. Я всем сердцем стыжусь, что позволил себе эту мысль. Валентин просто не способен на подобную низость. Я пробыл у него совсем недолго, но вернулся к себе в гораздо лучшем настроении, чем пришел. *** Карл Юнг. Письмо Зигмунду Фрейду Отто зависим от опиатов и страдает от резких перемен настроения. Мне пришлось отложить все остальные дела, чтобы помочь ему, но я уверяю Вас, что к конференции в Зальцбурге я буду полностью готов. *** Карл Юнг. Личный дневник Еще один изматывающий день с Отто. Я добрался до дома только к семи вечера и тут же отправил Валентину приглашение присоединиться ко мне за ужином. Когда он появился на пороге, я на миг утратил дар речи — настолько он переменился. Даже в Цюрихе Валентин придерживался своих прежних привычек в одежде, одеваясь как русский крестьянин: мешковатые штаны, заправленные в грубые ботинки, и подпоясанная льняная рубаха. Я надеялся, что рано или поздно он это перерастет. Очевидно, именно это и произошло. Теперь на нем был стильный, подогнанный по фигуре костюм, он уложил волосы и сбрил свою неряшливую бороду. Подали ужин, и мы приступили к еде, обсуждая Отто. Я уже замечал прежде, что умные пациенты с легкостью вникают в неврозы других людей, даже если не способны объяснить свои собственные, и Валентин не стал исключением. Он подал мне множество полезных идей, и даже предположил, что одержимость Отто патриархатом вызвана его сложными отношениями с отцом. Эта мысль прежде посещала и меня, так что нам было что обсудить. После ужина мы удалились в мой кабинет, и Валентин поблагодарил меня за то, что я не забыл о его вегетарианских привычках. — Рисовая запеканка была восхитительна, — сказал он. Несмотря на усталость, я испытал озарение. Я понял, почему толстовство послужило столь подходящим объектом переноса для подавленной сексуальности Валентина: оно предписывало воздерживаться от всех плотских удовольствий, в том числе от мяса и алкоголя. Таким образом, толстовство было идеальным отражением его неприятия своей чувственной природы! Я так и знал, что под поверхностью сокрыто нечто большее. Уже не в первый раз (и, надеюсь, не в последний) я восхитился тем, как тонко, как хитро человеческий разум способен скрывать правду о себе. Прежде я не рассказывал Валентину о теории переноса, и решил приступить к этому прямо сейчас. Я пересказал ему свои убеждения на этот счет, а также взгляды Фрейда и Гросса. Валентин внимательно выслушал меня, а затем сказал: — Доктор Юнг, вы удивительный человек. Чтобы скрыть смущение, вызванное его похвалой, я пересказал ему и мою новейшую теорию об аниме. Но потом я зашел слишком далеко. Я признался Валентину, что видел его во сне в облике моей анимы, моего внутреннего Я. Реакция его была незамедлительной: он побледнел и закрыл лицо руками. — Я вовсе не имею в виду, что вижу вас женщиной, — сказал я, опасаясь, что он мог истолковать мои слова неверно. — Пожалуйста, поймите меня правильно. На случай, если с ним снова приключится гипервентиляция, я помог ему переместиться на диван. Слова Отто «ты правда так думаешь?» отдавались эхом в моей голове; в груди моей ворочалась тревога. Я по привычке потянулся за бренди, щедро плеснул в стакан и предложил Валентину. Прежде чем я успел вспомнить, что он не пьет, Валентин принял стакан из моих рук и осушил его. Я был в смятении, и символизм произошедшего не сразу дошел до меня. Но потом я понял. Валентин выпил, потому что больше не собирался отказывать себе в удовольствиях. Сердце мое колотилось как сумасшедшее, но мои первые слова вышли по-больничному сухими: — Вы мастурбировали? — спросил я. Валентин залился румянцем, но не чихнул. — Да. — Достигли оргазма? — Да. — Когда это произошло впервые? Румянец стал ярче. — Четыре дня назад. Я удовлетворенно кивнул, и лишь затем сообразил, что именно в тот день он поцеловал меня. Мне потребовалось время, чтобы оправиться от этой мысли. — Очень хорошо, — сказал я. — Стоит отметить, что вы ни разу не чихнули за сегодняшний вечер. Так что — поздравляю. Думаю, вы исцелились. Я уже начал составлять в уме отчет, который следовало отправить Толстому завтра же утром, в котором я объявил бы о том, что Валентин избавлен от своих комплексов. На доставку письма уйдет неделя, и еще неделя на то, чтобы дождаться его ответа. Таким образом, Валентин пробудет здесь еще две недели, затем Толстой наверняка немедленно потребует, чтобы он вернулся домой. — Доктор Юнг, благодарю вас, — сказал Валентин. — Вы были очень добры ко мне. — Прошу, зови меня Карл, — ответил я. — Пусть это означает изменение отношений между нами. Ты был моим пациентом, Валентин, а теперь ты мой друг. — Для меня огромная честь знать, что ты считаешь меня достойным своей дружбы, — произнес Валентин, и румянец на его щеках вспыхнул снова. В этом месте я должен прерваться и признаться кое в чем. Даже здесь, в моем личном дневнике, я не был до конца искренен. Незадолго до того, как Отто поместили в лечебницу, я перечитал свои рабочие заметки о Валентине и те записи в дневнике, что касались его. Я проанализировал их, учитывая не только то, что было сказано, но и то, о чем я умолчал. Как оказалось, я ни разу не упомянул о том, что Валентин — чрезвычайно привлекательный молодой человек. Должен признаться, его внешность оказала непосредственное влияние на мое отношение к нему как к пациенту, особенно на частоту и продолжительность наших сеансов. Если бы Валентин был ничем не примечателен или уродлив, взялся бы я за его дело с тем же рвением? Боюсь, мой ответ — нет. Точно так же я вряд ли проявил бы особенное усердие, если бы он был глупым или злым человеком. Теперь я могу восполнить упущенное: Валентин исключительно хорош собой, у него яркие губы и (насколько я могу судить — я видел лишь его лицо, шею и руки) безупречная кожа. Он улыбчив, лицо его неизменно сохраняет самое приятное выражение. Его русский акцент очарователен. Но самое привлекательное в нем — это, конечно, взгляд его кристально-голубых глаз, когда он смотрит на меня с пристальным вниманием. И он смотрит на меня так почти всегда. Сейчас я понимаю, что имел в виду Отто, когда говорил, что я не способен увидеть источник комплексов Валентина — мой взгляд затмевало собственное влечение. Отто сразу заметил, как я смотрю на Валентина, как веду себя в его присутствии, как ищу его общества. И он видел, что я скрываю свою реакцию от самого себя. Но и это еще не все. Я умолчал о том, что Валентин поначалу был пациентом Отто, а я, фигурально выражаясь, украл его. Отто вовсе не «вмешивался» в терапию Валентина, как я прежде утверждал, он всего лишь пытался лечить своего пациента. Я также забыл рассказать о том, что видел сны о Валентине, и не только в том качестве, о котором уже упоминал. У меня ушло некоторое время, чтобы понять это, но впервые он появился в моем сне в образе сияющего в небесах сердца. Стыдно признать, сколько времени у меня ушло на то, чтобы найти связь между этим сердцем и Валентином (символизм столь же тонкий, как упавшее на голову дерево). Валентин искал, куда поставить пустой стакан. Я забрал его у него и поставил на пол. Мои руки дрожали. — Ты чем-то взволнован? — спросил Валентин. — Вовсе нет, — ответил я, и это, вероятно, была величайшая ложь из всех, что я когда-либо произносил. Его присутствие волновало меня, и очень сильно. Мы сидели рядом на диване, и я остро осознавал множество вещей. Поздний час. Наше уединение. То, что я, по своему обыкновению, запер дверь в свой кабинет. — У тебя был тяжелый день, — сказал Валентин. — Мне не стоит тебя больше отвлекать. «Напротив, очень даже стоит,» — пронеслось в моей голове. Возможно, на моем лице отразилось чуть больше, чем я предполагал, потому что Валентин снова покраснел и опустил взгляд на свои руки. — Могу ли я кое в чем признаться тебе, Карл? — спросил он. — Конечно, — ответил я. — Я думал, ты больше не захочешь видеть меня после того случая. И тем более приглашать в свой дом. Мне полагалось вежливо ответить, что это пустяки, уверить его, что это не стоит даже упоминания, но я не мог разомкнуть губ, чтобы это произнести. Это не было пустяком. — Для такого человека, как ты, все это, должно быть… — начал Валентин. — Такого как я? — я был озадачен. — Старшего? Врача? Швейцарца? — Опытного, — он коротко взглянул на меня и вновь принялся изучать свои руки. — Не девственника. Я улыбнулся. — Поверь, не такой уж я и опытный. Один мужчина, о котором я уже упоминал. И еще одна женщина, в Вене. — О. Но все же... — Валентин, — я взял его за руку и он, наконец, посмотрел мне в глаза. — Уверяю тебя, я бы не хотел, чтобы сейчас здесь был кто-то другой. Я сам был поражен своей честностью, но Валентин отстранился и отнял руку. А затем положил ее на мое колено. Я инстинктивно подался вперед. Валентин тяжело дышал, приоткрыв губы, его рука мучительно медленно ползла по моему бедру, пока, наконец, не достигла паха. Когда он почувствовал, насколько сильно я возбужден, с его губ сорвался низкий отчаянный стон. Я схватил его за запястья и притянул к себе, мне казалось, что я взорвусь, если тотчас же не поцелую его. Поначалу мы просто целовались, но затем моя рука скользнула по его спине, он выгнулся навстречу и тут же, расслабившись, опустился на диван и раздвинул ноги. Я лег на него сверху, крепко прижавшись к его бедрам своими. Ощущения были потрясающими. Мой прежний опыт с другим мужчиной был односторонним. Он ублажал меня ртом, мне не разрешалось даже прикоснуться к нему. Каждый раз мы оставались почти полностью одетыми. Женщина, с которой я встречался несколько раз, была профессионалкой и не проявляла страсти. Никогда прежде я не испытывал ничего подобного; мы, как обезумевшие, терлись и вжимались друг в друга. Я едва успел снять очки, чтобы не разбить их, а затем полностью утратил всякий контроль над собой. Я быстро понял, что этого будет достаточно, чтобы довести меня до разрядки, и я знал, что мне необходимо остановиться, но был не в силах прекратить, пока Валентин продолжал двигаться. А он продолжал, вцепившись в меня так крепко, будто собирался больше никогда не отпускать. Я вспомнил, что испытал, когда ко мне впервые интимно прикоснулся другой человек, насколько большее удовольствие это доставило мне, чем мои собственные прикосновения, и как этот опыт изменил меня. Что можно сказать о человечестве, если мы всю жизнь так зависим от прикосновений наших ближних, от младенчества до самой старости? Я почувствовал, как Валентин напрягся и вдруг резко, со всхлипом, дернулся; это движение не оставило никаких сомнений в том, что именно произошло. — Прости меня, — прошептал он и попытался закрыть лицо руками. Я притянул к себе его руки и сжал их в своих. — Ни в коем случае, — ответил я, не вполне уверенный, что именно имею в виду. Я взял носовой платок и попытался помочь Валентину вытереться. Когда моя рука проникла под ремень его брюк, под нижнее белье, и коснулась влажной кожи, я снова приник к его губам. — Стой, — произнес Валентин. — Позволь мне. Он принялся расстегивать пуговицы на моих брюках. Когда его ладонь обхватила мой член, я немедленно закрыл глаза, а когда все же оказался способен открыть их, обнаружил, что Валентин смотрит на меня с таким (я должен сказать это) трепетом, что я лишился последних сил к сопротивлению. Я взял его левую руку и положил ее поверх правой, он по какой-то причине откликнулся на это сдавленным стоном. Его прикосновения постепенно утратили деликатность, он крепко сжимал меня двумя руками и уверенно проводил ими вверх и вниз, а я мог лишь ловить воздух ртом, задыхаясь. Затем я прижался к нему всем телом, и он поцеловал меня, глубоко и жадно, почти до боли. Я застонал, не отрываясь от его губ, оргазм был таким сильным, что у меня подкосились колени. Когда я, наконец, смог отдышаться, я попросил: — Не уходи. Останься сегодня здесь. — Конечно, — ответил Валентин так, будто я попросил его о чем-то совершенно обыденном. — Я распоряжусь, чтобы тебе принесли постельное белье. Я вызвал слугу и дал ему все необходимые указания, а сам отправился в свою спальню, чтобы переодеться ко сну. Убедившись, что слуга ушел, я вернулся в кабинет. Я хотел лишь удостовериться, что Валентин удобно устроился на диване, но в свою постель я вернулся лишь к рассвету. Нет, все было невинно — я просто обнимал его, пока он спал. *** Лев Толстой. Письмо Валентину Булгакову Я получил ответ от доктора Юнга, в котором он заверил меня, что ты полностью здоров и исцелился от своих приступов. Я так рад за тебя, мальчик мой. Но радость мою омрачают тревожные новости. Мне доложили, что тебя разыскивает Охранное отделение, все из-за твоих очерков о земельной реформе, так что побудь пока в Цюрихе. Дорогой мой Валентин, ты должен понять, что если ты окажешься в застенках, никому от этого пользы не будет. Мы все по тебе скучаем, но я прошу тебя — не возвращайся пока домой. Благословляю тебя возглавить Общество Толстовцев в Швейцарии. Когда ты получишь это письмо, Чертков уже откроет такое в Париже. *** Валентин Булгаков. Письмо Льву Толстому Я благодарен за оказанные мне честь и доверие, и обещаю, что приложу все усилия к тому, чтобы оправдать их. Есть и еще одна светлая сторона. Когда я пришел к доктору Юнгу, чтобы сообщить о Вашем ответе, я обнаружил его в глубокой печали. Его коллега, доктор Гросс, покинул лечебницу, где содержался в качестве пациента, и пропал бесследно. Доктор Юнг был не только лечащим врачом Гросса, но и его близким другом, и это происшествие чрезвычайно расстроило его. Я очень рад, что мне не придется покинуть доктора Юнга в таком состоянии. Всегда ужасно видеть, как страдает хороший человек. *** Карл Юнг. Личный дневник Женевское озеро Когда мы с Валентином прибыли в гостиницу, я все еще находился в мрачном расположении духа. Чтобы развеяться, мы отправились на прогулку по берегу озера. Не имея желания есть у всех на виду в общей столовой, я заказал ужин в номер. После ужина, когда мы поднялись из-за стола, я вдруг понял, что за весь день произнес едва ли пару слов. — Боюсь, я не лучшая компания для тебя, Валентин. Слишком уж я погружен в собственные мысли. — Знаю, — улыбнулся он. — Но мне не на что жаловаться. — И все же я должен извиниться, что втянул тебя в… — я сделал неопределенный жест, как бы обозначавший ситуацию с Отто и окружающую нас обстановку. — Тебе, должно быть, все это кажется отвратительным по сравнению с жизнью в поместье графа Толстого. Я слышал, там настоящий рай на земле, место, где царит гармония и братство... Валентин рассмеялся и взял меня за плечи. — Люди везде одинаковы, Карл. Желают невозможного. Не ценят того, что у них есть. И не знают, чего хотят на самом деле. Сказав это, он посерьезнел. Мне было почти сложно смотреть на его лицо, выражавшее чистые, открытые эмоции. Когда он обнял меня, я уронил голову на его плечо и вдохнул окутывающий его уютный запах чернил и бумаги. — Сними очки, — мягко попросил Валентин. Мы направились к камину, по пути стягивая с себя одежду. Валентин расстелил на полу одеяло и сел на него, протянув мне руку. Я принял ее и попытался сесть с достоинством, но не удержался и почти упал на Валентина. Он рассмеялся и поцеловал меня. — Но кое-что я не могу до конца понять, — сказал я. Затем я на какое-то время потерял нить своей мысли, потому что мы, наконец, полностью избавились от одежды. Грудью, руками, губами мы крепко прижимались друг к другу. — Что именно? — спросил Валентин. — От меня ты, кажется, совсем ничего не хочешь, — сказал я. Валентин покачал головой, улыбаясь. — Я хочу от тебя очень многого. Я легонько подтолкнул его, заставляя улечься на спину, а затем скользнул вниз, чтобы взять его в рот. Собственническое удовольствие, которое я при этом испытал, поразило меня. Я почти не обращал внимания на его реакции, сосредоточившись на собственных ощущениях. Затем я поднялся на колени и положил руку на его грудь, чтобы сохранить равновесие. Валентин сдавленно вскрикнул, и я нажал сильнее, другой рукой подхватывая его под поясницу. Движения его стали беспорядочными, я знал, что он уже близок, и когда он попытался оттолкнуть мою голову, я еще крепче сжал его в своих руках, позволяя ему излиться в мой рот. Жар от камина смешался с жаром наших распаленных тел, мы были покрыты потом. Я поцеловал Валентина и прижался к его бедру, собираясь закончить так, но он вывернулся из моих объятий. Среди своей разбросанной одежды он отыскал небольшую жестянку с бальзамом, и тщательно смазал мой член — это едва не лишило меня рассудка. Он опустился на локти и колени, и несколько долгих секунд я просто любовался его кожей, позолоченной отсветами пламени. Потом я подался вперед, но наше общее нетерпение и наша неопытность едва не стали для нас непреодолимым препятствием. Я ощущал вину, Валентин все сильнее расстраивался — пока мы не обнаружили, что мне нужно просто замереть и позволить ему самому медленно толкнуться навстречу мне. Когда я оказался в нем, предыдущие минуты нашей безуспешной возни забылись в мгновение ока. Валентин медленно качнулся назад и снова вперед, я лишь слегка придерживал его, но затем он протянул назад руку, взял мою ладонь и сжал ее на своем бедре — это был знак, что я могу двигаться. Из признаний своих пациентов я знал, что то, чем мы занимались, может быть удовольствием для нас обоих, что для Валентина это может быть чем-то большим, чем просто услуга мне. Но даже с этим холодным, медицинским знанием я оказался не готов в к тому, какой будет его реакция. Валентин приподнялся, чтобы коснуться моих волос, и вдруг рука его безвольно упала, он уткнулся лицом в сбитое одеяло и протяжно, требовательно застонал. Его тело, казалось, перестало ему подчиняться, он толкался мне навстречу, бедра его дрожали. Я вцепился в его плечи и позволил себе взять все, что он был согласен дать мне. Валентин вдруг весь напрягся, выгнулся от наслаждения, и я увидел, что он, забыв обо всем, ласкает себя руками, пока я беру его. Осознание того, как невероятно он преобразился — сковывавшая его застенчивость превратилась в чувственность, подавленные чувства переродились в любовь — ошеломило меня, у меня потемнело в глазах, я на миг полностью растворился в горячей пульсации, содрогаясь всем телом, и Валентин последовал за мной. Какое-то время мы не двигаясь лежали перед камином. Валентин укрыл нас одеялом. Я приподнялся на локте, взглянул на его все еще покрытое глубоким румянцем лицо и невесомо коснулся его губ. — Но ты не ставишь никаких условий, — сказал я. — В этом вся разница. *** Мы провели весь следующий день в упорных трудах, готовясь к конференции в Зальцбурге. Валентин вызвался перевести материалы моего выступления на русский и французский. Среди этих материалов нет описания случая с невротическим чиханием. Нет никаких вестей об Отто, он по-прежнему считается пропавшим. В тот день, когда Отто исчез, я был полностью раздавлен. Никогда не забуду того облегчения, которое испытал в тот вечер, увидев Валентина на пороге своего кабинета. Он заключил меня в объятия и повторял: «Я не покину тебя,» — пока я не осознал, что именно значат его слова. Здесь, на озере, рядом с ним, я снова могу вернуться к своей работе. Конференция уже совсем скоро. Она скромно называется «Первый конгресс по фрейдистской психологии», и станет первой международной конференцией в истории психоанализа. Переоценить ее значение для будущего психоаналитической теории невозможно. Сейчас десять вечера. Я сижу в удобном кресле и делаю записи в своем дневнике, чем пренебрегал уже некоторое время. Масляная лампа дает достаточно света, чтобы писать. Валентин продолжает работать над переводом, и в последние два часа я имею наслаждение созерцать его, сидящего за рабочим столом. Скоро придет время отправиться в постель. Конец ______________________________ Сноски: *Отто Ганс Адольф Гросс — один из первых учеников Фрейда, сторонник идей свободной любви, предтеча антипсихиатрии и контркультуры. **Раппорт — взаимное согласие, эмоциональная связь между клиентом и психоаналитиком; считается необходимым условием для осуществления эффективного психоанализа. ***Вильгельм Флисс — немецкий врач-отоларинголог и психоаналитик. Друг и корреспондент Фрейда. Примечания автора: Действие разворачивается в 1909 году. Пришлось пренебречь всем, что мешало истории (к примеру, женой Юнга и точной датой, когда Валентин стал секретарем Толстого). Но некоторые вещи, которые могут показаться вымышленными (гомосексуальный опыт, пережитый Юнгом и то, что его увлеченность Фрейдом имела эротический характер), на самом деле правда. Юнг также питал слабость к мужчинам, склонным к обморокам (к примеру, тот же Фрейд). Если верить «Последнему воскресению», Валентин Булгаков страдал от расстройства, которое мы сейчас назвали бы социофобией, и которое проявлялась через чихание. Хотя принятых сейчас правил о неразглашении персональной информации пациентов тогда еще не существовало, Юнг не использовал имена пациентов в рабочих записях и личной переписке, но это потребовалось для ясности повествования. «Пример: мужчина за тридцать, швейцарец…» Здесь Юнг ссылается на собственный опыт. Для психоаналитиков того времени было совершенно нормально использовать в качестве примера себя или своих коллег. Было довольно сложно достоверно описать психоанализ, в тот период он менялся очень быстро. Мне пришлось прибегнуть к анахронизмам и упомянуть теории и термины, которые на тот момент времени еще не существовали, и те, от которых уже отказались. Стиль повествования для этой истории позаимствован из романа Дороти Сэйерс «Следственные документы», потому что все, чем занимались эти ребята, так это писали, писали и писали.