Девушка из таверны

Тяжеленько жить на свете сиротке-сиротинушке, а в такой-то день особенно! Хозяйка с утра как завелась лаяться, так все никак не остановится. Хозяина-то, слышь-ка, обманули-облапошили, вина самого дрянного подсунули, а содрали за него как за нектар какой нимрийский. Простофиля, — орет, — разоритель, пень старый бестолковый! Ты, девка, — это кухарке, — похлебку пожиже вари, воду, воду лей, по миру же осел нас этот пустит! Где эта распустеха? — это уже мне. — Видишь бочонок? Которые под хмельком — им только оттуда наливай! Да разбавить не забудь, дуреха, пустая твоя голова! А народу-то в таверне, народу! «Ночная птица» вчера пришла, да при богатой добыче, а «Касатка» завтра на рассвете отчалит, ребята Одноглазого последнее догуливают. Ни присесть, ни пот утереть — знай, вертись между кухней и залой. Только к одним метнешься с кружками-мисками, уже другие ругмя ругаются, по столу стучат, жратвы-выпивки требует. Пьянчужки-подлипалы тут же, около морячков трутся, а зазеваешься — чужую кружку с подноса прихватят, не постесняются. Мореходы, они, известно, гуляют — себя не помнят, спустят все, рубаху последнюю снимут — хорошо, если не портки. Если горе какое приключилось — надобно в вине его топить, пока не захлебнется. А если радость, так и вовсе — гуляй, чтоб небу жарко стало, чтоб всем показать! Все и видят — сразу проходимцы всякие в таверну лезут, чуют — есть, чем поживиться. Вон гадалка бусами-браслетами звякает, всю правду про что будет рассказать сулится. Кому славную победу, кому злато-серебро, а кому и смерть скорую — ай, морячок, не поскупись, отведу беду, раной небольшой отделаешься! Зайнабен-старик прихромал, сел в уголку со своей арфой. Одно название, что арфа — там струн хорошо, если половина осталась. Ну да ладно, он и «Прощальную», и «Плясовую», и «Умбарку-хохотушку» набренчит, а чего больше морячкам-то надо. Дожидаючись, пока вино по кружкам льется, можно чуть к стенке привалиться, все какой-то роздых. Только глядь — в кухню корзина с ножками забрела. Мальчонка на голове тащит. — Купите осьминогов! Свежие, сам ловил. Хозяйка сразу: — Сам ловил? А о скалу хорошо отбил? Да где ж сам — украл небось. А ну давай сюда корзину! Держи, держи вора, вот я ему сейчас! Мальчонка, не будь дурак, мимо меня шмыг — и деру. Я за ним. У самой двери сцапала и вперед себя на двор вытолкнула. Сую под нос бронзовый обруч на запястье: — Хватит за осьминога? Покупку под юбкой запрятала, к поясу надежно привязавши. С кухни визг — хозяйка кухарку за соль лупцует: полезла на полку, задела мешочек, он в чан с водой возьми, да и кувырнись. И, главное, вода — которая для разбавления. Переждать бы, не соваться покуда на кухню, да народ от жажды помирает, вина им подавай. Перепало и мне, конечно, за то, что мальчонка утек, но не сильно — я ведра хвать, да во двор, вода-то чистая нужна. Пока обернулась, смотрю: хозяин в залу спустился и с Одноглазым разговор завел. Разношу кружки-миски, а сама все в их сторону поглядываю. Вижу: заозирался хозяин. Потом, гляжу, проталкивается куда-то. Смекаю: разговор выходит долгий, а на скамьях подле Одноглазого даже мне не втиснуться, хозяин же, чтоб ему здорову быть, куда как меня толще. За каким другим столом в таком-то случае шуганули бы подлипалу-другого и место освободили, вот только швали Одноглазый близко не терпит. Стало быть, пошел хозяин за табуретом. Я скорей на кухню. Там пустой бочонок. Хватаю — и к хозяину, если кого по дороге сильно толканула — мои извиненьица. — Не изволите ли, — говорю, — присесть? Бочонок пристроили, ребята Одноглазого пересели, и продолжил хозяин разговоры разговаривать со всем удобствием. А я ведь с чего переполошилась? Табуретом, который в углу, на той неделе морячок с «Рассветной надежды» от умертвий отмахивался. Потом, конечно, друзья-приятели скрутили. Не знаю уж, какой урон умертвиям вышел, а у табурета из сиденья гвоздь вылез. Вечор мне тот купец, что с хозяином насчет вина потолковать зашел, сильно рожей не глянулся. Весь из себя важный, в халате золотого шитья, а глазки бегают. Так я ему табуретик этот и пододвинула. Уж он ерзал на нем, ерзал — как ушел, я нитки золотые с гвоздя сцепила, на палец намотала — красота! Ни дать ни взять, колечко. Ну и поделом ему вышло, прохвосту. Тут хозяин мне знак подает: — Давай, — говорит, — девка, наверх: клини меньшого, пусть берет свою музыку, и сюда — надобно народ песней потешить. Я смотрю — и верно, арфа квакать перестала. Спит Зайнабен — не поскупились морячки, не пожалели старичку нашего разбавленного. Трое детей у хозяев, да старший в морестранники сбежал, среднюю дочь купец мимоезжий тайком умыкнул, остался младшенький, Ротгимил. Тихий он, задумчивый, про стародавние дни сказки слушать любит. Его в ученье отдавали, он и рад был, да только выходит, что после отца ему таверной владеть, а это тоже наука своеобразная, постижения требует. Поднимаюсь наверх — Ротгимил, над отцовыми записями согнувшись, циферку с циферкой складывает. — Хозяин, — говорю, — велит вниз идти и музыку прихватить. Абаттарик-мудрец, у которого Ротгимил языкам древним да всяко-прочему учился, помирая, оставил ему свою инструменту. Спускаюсь — вижу, бочонок посередь залы, не иначе, для хозяйского сына приготовили. Самого хозяина не видать — верно, по делам куда ушел. И кой-кого из ребят Одноглазого с собой прихватил — ну, да то не моя забота. Пустые миски собрать, полные кружки подать — тем, с «Ночной птицы», два кувшина — а ты пшел отсюда, в долг не наливаем! На кухне похлебка булькает, лепешки шкворчат, хозяйка покрикивает, но, слышу, из залы, кроме обычного галдежа, песня доносится. У инструменты Абаттарика, даром что струн всего девять, звук много приятнее, чем у Зайнабеновой квакучей арфы. Кручусь по зале, слышу: на кухне грюкнуло, а потом — скрип, скрип, скрип. Это хозяйка в подпол спускается, припасы проверить — не сгрызли ли чего мыши, крысы и мы с кухаркой. Теперь долго там просидит, пересчитываючи, и беда, если ей какая недостача примерещится. Ну, тут уж как повернется, а сейчас у меня забота другая — с рассвета во рту ни крошки. Только народу-то невдомек, что не до них мне. Кто-то уходит — со стола, значит, прибрать надо. Кто-то заходит — ну да все свои, местные, спешить им некуда, песен послушать завернули, стало быть, подождут. А этого первый раз вижу — высокий-красивый, платье чужеземное, мешок дорожный — из каких краев, не пойму. Идет — как танцует, и прямиком в тот угол, где табурет с гвоздем вылезшим. Ничего не поделаешь — видно, судьба его такая. — Чего изволите, — спрашиваю, — вина, лепешек свежих… А взгляд-то! Насквозь, кажется, тебя видит, всю как есть, до самого осьминога, что под юбкой об ноги хлюпает. Ну, так и я вижу, что похлебки нашей этакому господину предлагать неможно. — Осьминога печеного не желаете, с лимончиком? — ровно кто за язык дернул, а гость желает, и вина желает, и блестит монета, и, полновесная, серебряная, в ладонь ложится. Осьминога — кухарке, за лимоном — во двор, потом в залу — вина самым жаждущим. А господину в углу — того, что хозяин только с особо важными купцами распивает. Тем временем осьминог испекся, я его подала на чистой тарелке, лимончик располовиненный тут же, а Ротгимил допел про заморские деревья, золотое да серебряное, и начал про сожженные корабли. Он что же, не знает, что «Касатке» завтра в море? Плохая примета, такое петь накануне, как бы морячки не озлились. Ну да, может, не расслышат, в гаме-то — поет Ротгимил красиво, но не громко. Вроде бы, Одноглазому ни до чего дела нет, сидит, молчит, да в кружку свою смотрит, задумавшись. Ну и ладно, меня моя доля осьминога в кухне ждет. Поевши, не особо охота туда-сюда носиться, потому выглядываю из кухни — может, обойдутся пока без меня? Смотрю, господин в углу из мешка две миски вынул. Одну другой, вроде как крышкой, прикрыл и повернул эдак. Стала из двух мисок одна круглая штуковина. Красивая, гладкая, блестит серебристо, только где ж такое видано, чтоб в таверну со своими мисками ходить? А молодой хозяин песню свою допел — нет слов, жалко кораблей погорелых, да и Ротгимила тоже, потому как Одноглазый мимо ушей ничего не пропустил и сейчас медленно так привстает. Хорошо, его ребятам ни до чего нет дела — меня заметили и вина требуют. Надо бы поднести, пусть себе пьют, а сам-один капитан хозяйчика младшенького не убьет — так, выведет вон да поучит малость уму-разуму. Зазвенело-запело-зашелестело — оборачиваюсь — господин в углу по круглой штуке, из мисок собранной, то прищелкнет, то погладит, и звучит инструмента невиданная чисто и ладно. То громче музыка, то тише — переливами, словно бы волны на берег набегают. Словно бы стою я на том берегу совсем одна, и ни огонька нигде, только звездочки в небе перемигиваются, да луны серпик тоненький. Туман над водой плывет, в темноте вроде как светится — или это корабль плывет ко мне? Дивный корабль, в жизни похожего не видела — то есть, до последнего каната знакомый: на нем я проливала кровь, свою и чужую, на нем плыла впотьмах в неизвестность, его предала огню. И вот он вернулся из небытия, требовать ответа за дела прошлые, дела страшные… Но коробль покачивается на волнах, переливаясь призрачным светом, и ничего не требует. Он был построен с мечтою пересечь море, и благодарен тому, кто помог мечте сбыться. Странно мне это: разве не винит меня корабль за гибель своих создателей? Но море передо мной плещет о том, что не знает ни вины, ни прощения, и о том же шумит за спиною лес, и голосам этим вторит корабль. Те, что строили его, передали ему лишь мечту о дальних недосягаемых берегах — и исполнилась несбыточная мечта! Звезды скрываются за тучами, море в темноте неотличимо от неба, и лишь корабль светится, словно охваченный призрачным пламенем. Зачем явился мне он в темный час одиночества, если не напомнить о своей печальной участи, об ужасном моем деянии? О пламени, зажженном некогда моей рукой, ведомом моей песней, поглотившем его целиком, не оставившим ничего… …кроме песни — эхом откликается корабль. Достигнуть дальнего берега, исполнить свое предназначение — удел немногих, но мне даровано больше: выйти за предел мечтаний. Стать светом и теплом в мире, которым владеет мрак — что за прекрасное дело нашлось для меня! Исчезнуть — и навсегда остаться в песнях. Есть ли удел выше? В памяти ли, в песнях — я всегда с тобой, и переплетены наши схожие судьбы. И я вхожу в воду. Шаг, другой. Протягиваю руку. Осторожно касаюсь лебединой шеи корабля. Поднимаюсь на палубу. Смотрю: кувшин переполнился, красное неразбавленное через край на пол льется, все руки в вине. Затыкаю скорей бочонок, припоминаю, что это я морячкам с «Касатки» отнести собиралась. Вот так песня! Да песня ли — может, привиделось мне? Кошусь на кухарку — рот открыла, так и стоит. Не иначе, и ей привиделось. Слышу, хозяйка в подполе бранится: свечу выронила да чуть подол себе не подпалила. А перед глазами все маячит дивный корабль — уж не морок ли? Заманил певца речами сладкими, да на глубине и притопил. Отхлебнула вина, чтобы не расплескалось зря, разлила на два кувшина, разбавила, и в голове прояснело. Как же притопил, когда певец живехонек? Выдумка это все, но, конечно, красивая. Кувшин на стол Одноглазого — он про Ротгимилову промашку совсем позабыл, монеты мечет, велит уважить мимоезжего песнопевца самолучшим вином. Кувшин ребятам с «Птицы» — те жемчуга суют, кольца, мониста — передай чужеземцу, да чтоб ни в чем ему отказа не было. Перед господином в углу, подле инструменты диковинной блестящей уже золото-серебро горкой, я еще добавила. В тарелке один лимон остался помятый — никак, по вкусу пришелся осьминог, да и кружка опустела. Взялась за посуду — тут он мне на обе руки по браслету и надел. — Прими, — говорит. — Удача мне сегодня, а удачей делиться следует. И монисто тяжелое протягивает. А вокруг смеются, кричат: — Не робей, девка, бери, пока дают! Все верно, удачей делиться надобно. Один Ротгимил что-то хмурится. Потом тронул струны и новую песню начал. Про бой в гавани, да как девушка со скалы в море бросилась — и в чайку превратилась. Очень мне эта песня нравится. Обернуться бы так пташкой мелкой, летала бы себе и горя не знала… До встречи с коршуном, то бишь. Удачей своей я с кухаркой поделилась — один браслет ей отдала. Слышу, хозяйка из подпола наверх лезет. Кстати, у меня в зале делов полно. Песнопевцу самолучшего неразбавленного отнести, как велено было, ну и Ротгимилу кружечку, чтобы горло не пересохло — мою любимую ведь поет. Морячкам-то она не особо, песня эта. Раз гавань, говорят, так надо бы про корабли, какие там были, да на каких захватчики пришли. Может, Ротгимил этого куплета не запомнил, но скорей сам Абаттарик, учитель его, подзабыл. Молодой хозяин он такой, уж если песня понравилась, так до последнего словца выучит. Особенно если о нимри речь. Любит Ротгимил песни да истории про ихние дела. Все мечтает, что вернется вдруг старший брат таверной владеть, а сам он тогда отправится по свету странствовать, нимрей искать. Помню, бабка моя еще жива была, кухарила тут. Говорит раз: — Жизнь — она навроде нашей таверны. Создателем так устроена. Заходит народ разный, поест-попьет, а как расплатиться нечем — пожалте вон. Ротгимил, мальчонка еще, он тогда на кухне случился, сразу спрашивает: — А нимри? Они не умирают! Тут я и брякни: — Они, верно, в таверне служат, вроде как мы с бабулей. Рассмеялась, помню, бабка моя. — Которы, может, и служат, — говорит. — А так-то, мнится мне, нимри просто побогаче будут. Покуда все спустят — долгонько просидят. Показалась из кухни хозяйка, по зале прошлась, чужеземец ее поприветствовал, от яств предложенных отказался со всем вежеством. Хозяйка жемчуга подаренные сгребла, да наверх, такая довольная, какой я ее никогда, наверно, не видела. Подошла Ротгимилова песня к концу, обернулась девица чайкой, и я с горой посуды потопала на кухню. Тут чужеземец снова взял в руки округлую свою инструменту. Вроде и знаю, что впервые музыку эту при мне играют, а вроде и сызмальства она мне знакома. Легкая — не то, чтоб уж прямо в пляс пуститься, но идешь — словно бы летаешь. Голос у песнопевца сильный — что в зале, что в кухне слышно все. Летаю туда-сюда, да слушаю. Попросила дева у богов, чтобы превратили ее в чайку, да и бросилась с утеса. — Чайка — птица, до падали охочая, видит мертвого — глаза выклюет, — решили боги. — Будь лучше сорокой, до блестящего падкой. Обернулась дева сорокой, и улетела в лес. Гремит-дрожит земля — охота скачет, гудит-стонет ветер — летят стрелы. — Боги, боги мои, что ж вы со мной сделали, — кричит дева-сорока, — превратите скорее меня в чайку, чтобы улететь мне за море. — Чайка-птица жалости не ведает, и живому глаза выклюет, если обессилел, — решили боги. — Будь лучше кукушкой, чьи птенцы в чужом гнезде растут. Обернулась дева кукушкой, и улетела в рощу. Снова гремит-дрожит земля, скачут охотники. — Боги, боги мои, вы что ж — издеваетесь? — кричит дева-кукушка, — превратите скорее меня в чайку, чтобы улететь мне за море к любимому! — Нет, не чайкой, а будь ты белой лебедью, птицей верною, что без друга-лебедя жить не может, — решили боги. Распахнула дева-лебедь белые крыла и полетела за море. Допел, а музыка все льется, вьется. Трое странников — южане, должно быть — с места подхватились, и в пляс. С «Ночной птицы» один молодку свою в танце кружит. Гадалка с каким-то морячком отплясывает. Хозяйка в залу спускается, а хозяин ей навстречу — когда только вернуться успел — подал руку, прошлись в танце и они. Раз такое дело, посторонилась я, чтоб под ногами покамест не путаться. Напляшутся — вина начнут просить, известное дело. Придет мой черед по зале вертеться. Ротгимил сидит рядом — невеселый он какой-то. Повернулся ко мне, вроде, сказать что-то хочет. Тут подскочили парни с «Ночной птицы» и утащили меня плясать. Стихла музыка, отдышались малость, хозяин распорядился, чтобы я, значит, песнопевца самолучшим вином угостила, а Ротгимил пусть споет про Азрубела и его небесный корабль. Эту песню все знают и любят — морячки сразу подпевать стали. Доиграл Ротгимил песню — подняли боги Азрубела на небо, сделали звездой, чтоб другим мореходам путь указывал. Собираю кружки-миски, смотрю: ребята с «Касатки» что-то шумят — неужто выпили все? Нет, это они хотят послушать про Королевский корабль. Только не знают такой песни ни Ротгимил, ни чужестранец. — Пусть кто-нибудь из вас споет, — предложил гость. — Я подыграю. Поднялся парень, что сидел подле Одноглазого. Голос у него не такой приятный, как у чужестранца, глуховатый, но поет душевно. Идет по морю Королевский корабль, везет богатую дань из дальних земель, не страшится ничего. На всякого, кто покусится на Королевский корабль, падет проклятье западных богов. А для тех, кто не боится богов, припасен Зигуров огонь. А у Азу, отчаянного Азу, два братишки и три кораблика. Один брат сказал: я не трус, но и не безумец. Против Королевского корабля наших сил не хватит, все отправимся на дно — разве этого хочешь ты, Азу? И Азу ответил: если так решил — уходи. И у Азу, отчаянного Азу, один братишка и два кораблика. И вот сходятся в бою с Королевским кораблем, и огонь спорит с водой — кому достанется один, — но другой подошел вплотную, и теперь огонь точно не возьмет отчаянного Азу. А у Азу, отчаянного Азу, нет братишки и нет кораблика. Не горюйте, говорит Азу — мы одержали победу, взяли богатую добычу. Нашим стал Королевский корабль. Не горюйте, что я умираю — я унесу с собой проклятье западных богов. Сам-то я не печалюсь — я уже вижу корабль, на котором поплыву на тот свет, и команда там — все славные парни, и брат мой машет с мостика. Крутит-вертит чужестранец в ладонях свою инструменту — то погладит, то прихлопнет — и, вроде, лицо спокойное, но, чувствую, новой песне он рад даже больше, чем хозяйка жемчугу. Ребята с «Касатки» его обступили — очень по нраву им музыка пришлась, ну, да у меня другая забота — Одноглазый со своими, вроде, уходить собрались. За народцем случайным сейчас надо в оба глядеть, чтоб никто под шумок не улизнул, не расплатившись. Пока одно да другое, пока со стола прибрала, только гляжу — опустел угол. Вместе с морячками и песнопевец вышел. Я к табурету — а гвоздя-то в нем и не торчит. Вижу — царапины свежие на столе белеются, этакими ровными завитушками. Рядом гвоздь. — Я тебе сказать хотел, — слышу за спиной. Ротгимил подошел. Он-то грамоте ученый! — Глянь-ка, — говорю, — чего это значит? Наклонился Ротгимил, присмотрелся. — Тут по-древненимрийски написано. В переводе значит «Здесь был Вождь». Вот оно как. Ну, что не простого он роду, песнопевец чужеземный — это сразу понятно было. Высокомудрую ученость, стал быть, превзошел. Гвозди, опять же, ловок выковыривать. — Вот, ты одна меня понимаешь. Даже отец… Ему другое важно, — о чем это Ротгимил? — Я отца буду просить, чтобы дозволил на тебе жениться. Он не откажет, я знаю. Вот только мама… Да и не хозяйка откажет — побранится для приличия, поворчит про сироту-бесприданницу и даст согласие. У ней ведь наиглавнейшее беспокойство — не сгинул бы младшенький невесть где, как старшие сгинули. Оженившись, небось, не утечет уже нимрей искать. Меня спрашивать надобности нет, но и я согласная — по нраву мне служба моя, в таверне хлопотать, а уж хозяйкой если заделаюсь… — Сердце мое, радость моя, Ротгимил, — улыбаюсь ласково, — ты так играл сегодня… лучше всех.