***
Солнце встает рано. Еще только четыре, а рассвет уже, должно быть, принимается за разлитую наверху черноту, подпаливая ее у самого горизонта. Ему понадобится минут сорок, чтобы тьма превратилась в свет. Небо здесь наверняка красивое, гладкое, не заслоненное плотной подушкой пыли и солей тяжелых металлов, как в больших городах. Вот так сравнишь — мегаполис, утыканный высотками и сияющий неоновыми огнями, и дыра в каком-нибудь пригороде, где из инфраструктуры — маленький бакалейный магазин и кафе, открытое местным семейством лет пятьдесят назад. И страшно становится. Маленькому мальчику тоже страшно. Только, в отличие от Слепого, мальчик боится не Наружности, а незваных гостей. — Кто ты такой? — шипит ребенок сквозь зубы, высоко подняв голову. Дерзкий. Маленький волк. Но так только кажется, на деле — это самое забитое, истерзанное и убогое зверье, какое только найти можно. Ухватится за любую протянутую руку, если эта рука с первой секунды по морде не огреет. А уж если погладит… боже, думает Слепой. Тут нужно ружье. Пусти его, боже, к таким вот детям. Он придет с ружьем, и это будет акт милосердия. Он стоит на веранде, опираясь на деревянный забор, и ежится от утреннего холода. На коже ощущение уставившегося с горизонта восходящего солнца. Шумит листва близкого леса, доносится запах крошечного водоема, спрятанного в этом лесу. У Сфинкса не дом — рай на Земле. И магазинчиков Слепой тут насчитал уже два. В воздухе витает нить аромата кофе. Молотого, со странным привкусом и тонкой воздушной пенкой. Привкус — корица и что-то еще. Гвоздика, может, не различить. Этот кофе выпили больше часа назад. Видеть не нужно — достаточно чувствовать. Мир вокруг человеческого тела гораздо более информативен, чем может представить себе зрячий. Здесь хорошо, здесь можно было бы жить. Эта мысль холодит грудь. — Кто ты? — повторяет ребенок, и нажим в его голосе растет пропорционально тому, как понижается громкость. Да, думает Слепой. Я тоже не ору, когда угрожаю. Только, когда я угрожаю, я собираюсь убить, а, когда ты — готовишься бежать, что есть сил. Маленькое зверье, которое сперва гладили, потом били палками. Ребенок настораживается. Слепой чувствует, как напрягается его маленькое худощавое тело, как вокруг этого тела будто сгущается воздух, когда Слепой поворачивается к ребенку и садится перед ним на корточки. — Может, я тебя и не вижу, но я за себя постою, — предупреждает ребенок. У него добела сжаты кулаки. Слепой касается левого только кончиками пальцев, когда инстинкт заставляет его шатнуться в сторону, убрать руки и замереть — так, как может только он, полностью исчезая для тех, кто его не видит. Тепло кожи и прерывистое, мелкое дыхание. Ребенок понял, что ударил мимо, но не знает, куда исчез противник. Не знает, вглядываясь болотистыми глазами Слепому прямо в лицо, на расстоянии сантиметров. Он него пахнет шампунем для волос и чистой рубашкой, рубашка пахнет с особой примесью. Что-то цитрусовое, что-то кисловатое и мыльное… Чистая рубашка. Шампунь. И был завтрак. — Спокойно, — говорит Слепой, — я тебя тоже не вижу. — Что? — Я незряч, как и ты. Я не причиню тебе вреда, мне нужно лишь коснуться твоего лица. Ты позволишь? За этим он пришел сюда. Коснуться собственного лица. Сфинкс украл его, чтобы очистить от грязи и поместить рядом с собой. Вместо фотографии в рамке. Чтобы он мог утолить жажду ностальгии и жажду возвращения, или как-то примириться с Наружностью, в которой, оказывается, ему делать нечего, или вырастить «правильного» Слепого. «Ручного». «Домашнего». Слепой представляет, как Сфинкс гладит рубашки для этого ребенка. Как моет его волосы. И как думает — вспоминая того, взрослого — «Я о тебе позабочусь. Теперь все будет иначе». Слепой усмехается: да такая история слезу вышибла бы и у Черного. У кого угодно, кроме него самого. Он же тот. Больной на всю голову. Оборотень, убийца, главарь, шлюха и психопат. В Лес, в гроб, в Дом, и запечатать. — Если снова уйдешь из Леса, — предупреждает Лорд, — назад можешь не вернуться. — Я и есть Лес. — Может быть. И он отрывает от тебя кусок, когда ты выходишь, а, когда возвращаешься — отрывает еще один. Ты скоро превратишься во что-то, чего сам будешь бояться. — Я не умею «бояться». — Это, наверное, когда-то стало первым подарком от Леса тебе. Не говори, что я не предупреждал. Этот разговор состоялся пять… или шесть вылазок назад. Слепой перевел на Изнанку уже всех, кто сильно просился. А просились почти все. Он прекратил принимать продолжающие поступать запросы. В объяснительном документе он написал бы: «По состоянию здоровья». «Из соображений самосохранения». «Дайте мне отпуск». Неоплачиваемый. Без развлекательных программ. Никакого бронзового загара. И сувениров не будет. Ему нужна нора, ему нужна яма, ему нужно ветвистое дерево с домиком, только он уже стал тяжелее и больше семнадцатилетнего Горбача. Запах кофе с корицей и сливками. Очень слабый запах омлета с зеленью и свежими белыми грибами. Запах машинного масла — соседнее здание, должно быть, гараж. Где-то пышет плодами ежевика, или, может, это жимолость. Дерево веранды под ладонями — гладкое, покрытое лаком, дом одноэтажный, но уютный и просторный, чистый, продуваемый приятным лесным сквозняком. Сфинкс обрел вкус. Для ребенка, которого он украл, здесь просто замечательные условия. Как сказал бы Стервятник: лучший горшок для сорванного цветка, — но Стервятник вряд ли еще будет разговаривать. В Лесу теперь две Тени, и болтать они не охотники. Маленький мальчик, судя по звукам, потирает вспотевшие со страху ладошки. И говорит: — Ладно. Слепой пробегает пальцами его волосы. Длинные, гладкие и здоровые, почти шелковистые. Их недавно расчесывали. Лицо — маленькое, кожа по-детски нежная, без следа бугристой угревой сыпи. Мягкая, еще нет даже подростковых углов. Глазные яблоки статичны под закрытыми веками, надбровные дуги напряжены. Слепой опускает ладонь ниже, проходясь по тонкой, горячей и пульсирующей слева шее мальчика, и под рубашку — к груди, которая вздрагивает ему в руку от каждого удара сердца. Худощавая, но широкая ладонь Слепого накрывает всю эту крохотную грудную клетку. Кажется, что, если сильно толкнуть, можно переломать ребра. Может, и не кажется. — Кто ты? — повторяет его маленький сворованный двойник. — Что тебе здесь нужно? Папа разве не учил тебя не заговаривать с незнакомцами? — думает Слепой, вбирая ладонью его быстрое сердцебиение. — Разве не учил, что нужно звать взрослых, если с тобой заговаривает незнакомец? Папа, разве, не говорил тебе, что это нехорошо, когда тебя под одеждой касается мужчина, которого ты не знаешь, да или знаешь — разве папа не должен был вбить тебе это в голову? Он молчит, убирает руку и поднимается. Дуновение ветра приносит шлейф скошенной травы. Запах бьет по обонянию. Птицы уже говорят, что настало утро. Достаточно птиц, чтобы им поверить. Здесь хорошо. Здесь объемно и реально до остроты. Здесь почти можно видеть. Буря зеленого цвета и огромная долина синего. Внизу, вверху, в стороны, отовсюду и везде. Ветреные земли, пропитанные ароматами, насыщенные воздухом и водой, буря маленькой жизни: псы и кошки, птицы, муравьи и бабочки. Голова кружится. Когда слышит шаги внутри дома — настороженные и знающие — Слепой вновь опирается на деревянные перила, еще с некоторым вожделением вдыхая ветер. Ведет пальцем по приятной лакированной поверхности. Представляет, как железные грабли схватят его за волосы и с размаху впечатают в нее лицом. Представляет, как не позволит этого, и спустит Сфинкса через перила с двухметровой высоты. Представляет, как ничего из этого не случится, и солнце будет вставать, мальчик — смотреть на него, а мужчина с протезами обеих рук — сидеть на пороге, опустив голову. До тех пор, пока Слепой не уйдет. К моменту, когда нужно определяться, он определяется только с одним: он не навредит Сфинксу. Наверное, даже когда Лес заберет его, и длинные корни прорастут сквозь тело Слепого, и вместо лица у него будет клыкастая волчья морда, вся залитая кровавой пеной, — даже тогда он будет помнить, что вредить Сфинксу нельзя. Но тело привыкло реагировать на агрессию. Поэтому руки вцепляются в перила, когда железная грабля в самом деле хватает его за волосы и тянет, вынудив поднять голову. — Что ты делаешь?! — голос Сфинкса охрип. — Сэм, иди к себе! Слышны торопливые, мелкие шаги. — Сэм? — по лицу Слепого расползается усмешка. Железная грабля встряхивает его. — О чем ты с ним говорил? Что ему сказал? — Ничего, что ты счел бы предосудительным. Грабля отпускает, шатнув его вперед. Слепой оборачивается, не поднимая головы, придерживаясь перил. Не потому что ему трудно ориентироваться, а потому что, если ему сейчас прилетит в лицо с кулака, и его руки не будут чем-то заняты, — он ответит. Трудно сказать, какие особенности его не выдающегося телосложения и физических способностей в целом могут объяснить этот феномен, но в пяти случаях из десяти Слепой бьет насмерть. Нужно знать, куда бить. Когда знаешь, заставить себя сместить удар порой нелегко. — Хорошее место, — негромко говорит Слепой, замерев у ограды. — Хороший дом. С верандой. Ребенку здесь, наверное, нравится. Он думает: Мне. Это я — этот ребенок. И мне здесь нравится. Он слушает шаги. Взад-вперед, взад-вперед; звук хрустнувшего шейного позвонка, когда Сфинкс встряхнул головой, и скрип металла. — Не представляю, как ты научился готовить. Без рук это еще труднее, чем без глаз, но ребенок, похоже, здоров. Ну, не считая… инвалидности, к которой ты явно питаешь слабость. Скрип металла. Сфинкс будто разминает руки. — Отдашь его в обычную школу? — бормочет Слепой, чуть приподнимая брови, глядя перед собой. — Или в специализированную? В специализированной ему, наверное, будет легче. Возможно, в нем даже проснутся лидерские качества. Два грубых, широких шага. — Заткнись, — горячий воздух с запахом кофе у самого лица. Железные грабли стиснулись на руках Слепого повыше локтя так, что он немного поморщился. Нужно крепче сжимать ограждение. Следить за сердечным ритмом. Нельзя позволить себе ему навредить. — Десять лет, мать твою, — шипит Сфинкс, — если ты не исчез, если ты решил уйти в Наружность, почему не объявился? За десять долбаных лет, почему ни разу не дал о себе знать?! Соленый запах и сдавленные голосовые связки. Горячая капля падает Слепому на грудь. Две капли. Сфинкс очень чувствителен. — Я искал. Сфинкс чувствителен. — Я чуть кони не двинул в последний раз, когда ходил за тобой туда, — третья капля. — Чуть не потерялся на Изнанке. И ничего я не нашел. Ни здесь, ни там, ни между. Ты исчез. — Отчасти поэтому я вернулся. До меня донеслись тревожные слухи, что ты уходил туда. — И очень, мать твою, зря ты вернулся, — железные грабли впиваются сильнее, и голос тоже похож на железный скрежет. Слепой чувствует себя вымотанным. Ему откровенно трудно даже поддерживать голову и направлять взгляд так, чтобы Сфинксу казалось, что они друг на друга смотрят. Слепой был бы не против отложить этот разговор, чтобы можно было прилечь на этой уютной веранде и полтора часа подремать. — Я не скрывался от тебя в Наружности. Я был в Лесу. Переводил других. Наблюдал. — И что еще стряслось, что заставило тебя прийти? — Решил прогуляться, когда узнал, какого питомца ты завел. Любопытно взглянуть на это. Ты ведь знаешь, что оно никогда не превратится в то, что ты себе вообразил? Как бы ты ни сдувал с него пылинки, оно вырастет в грязного пса, не умеющего доверять и сбегающего из дома, а ты не исцелишь себя этим хобби, Сфинкс. В голове происходит взрыв. Железный кулак врезался Слепому в скулу и губы. Табаки визжал бы от радости. Что творится! Что творится! Расступитесь все живо, а ну-ка, в стороны, пропустите меня! Слепой поднимается сперва на колени, затем садится. Ощупывает лицо, уже мокрое и горячее. Сперва будет немного больно, затем кровь запечется, а губы отекут, затем он будет зубами стягивать мертвую кожу и открывать новые ранки. Сфинкс больше не может двигаться. Ходить туда-обратно, как заведенный. Он стоит на коленях над Слепым и яростно дышит, а Слепой вздыхает, расслабленно опираясь на ограду. — Новые протезы, сбалансированные и прочные… дорогие, наверное, — рукавом стерев часть заливающей морду крови, резюмирует Слепой. — Хочешь, чтобы я ушел — уйду. — Хочу, чтобы ты не нес околесицу. Хочу тебя спасти. Тебя — вот этого тебя, которому под тридцать, если вы там, в Лесу, стареете, и который пиздит мне, что «решил прогуляться» — как же! Если бы ты себя в зеркало увидел, понял бы, каким убогим враньем меня кормишь. Ты уже почти разорвался между мирами. Ты пришел за помощью, ты пришел искать убежища или места, где умереть. Ну так вот: мне тебя не переделать. И на смерть твою я плевал, ты сам ее выбрал. Все. Баста. А этого парня, — движение воздуха, сопутствующее резкому маху Сфинкса в сторону входа в дом, — я не пущу на тот же круг. Он не увидит Дома. Он проживет нормальную жизнь, которую должен был… мог прожить ты. — Нормальную жизнь с нормальным отцом… — бормочет Слепой, занавесившись волосами, чтобы слизнуть и раскатать на языке кровь. — А ты нормален? — Более, чем ты. — Достаточно? Для воспитания слепого, травмированного ребенка. Для воспитания кого-то вроде меня. Сфинкс молчит. — Я думаю, — произносит Слепой, с трудом пытаясь подняться, но Сфинкс железной граблей толкает его назад, — все это — сублимация. Ты хотел найти свое место в Наружности, но не нашел, ведь в тебе слишком много Дома. Мы всегда были близки, и теперь, в стремлении к гармонии с собой, ты пробуешь выбить Дом не из себя, а из меня. Сублимация. Волонтерство как метод придачи своему существованию смысла. Как бывшие наркоманы, которые только и думают, что о героине, и поэтому идут работать в центры реабилитации. Да и что тут ужасного?.. Не ты первый, не ты последний, Сфинкс. Сфинкс молчит. — Только это, — Слепой указывает в сторону дома, — не я. Это ребенок из Наружности, которым я когда-то был. В нем нет Дома, который тебе нужно выбить. Он тебя не спасет. Хочешь уничтожить Дом? — Слепой чуть разводит в стороны руки и еле заметно улыбается окровавленным ртом. — Я перед тобой. — Я понял, — отвечает Сфинкс. Интонации нехорошие. Голос — тоже. Хотя он, очевидно, старается. — Ты прав. Ты всегда прав, Бледный, и я с удовольствием переломал бы тебе все кости, — он медленно нависает сверху, и Слепой хмыкает, склоняя голову. — Но кое-чего ты не учел. Тоже, по-моему, как всегда. Сфинкс фыркает как-то нервно, что звучит непривычно и странно с его новым, повзрослевшим, огрубевшим голосом — ведь они и впрямь не виделись десять лет. Железные грабли хватают Слепого за подбородок, и лишь потому, что разговор еще не окончен, Слепой позволяет этому произойти. Позволяет с излишней грубостью притянуть к лицу, пахнущему кофе с корицей, и продышать: — Мне нахрен не нужна правда. Я вполне доволен тем, что есть. Пусть даже во мне есть Дом — он, хотя бы, не выжрал из меня душу. Ну так что, посмотрел на моего питомца? Любопытство удовлетворил? Тогда вали обратно в Лес, чинить анархию и жрать оленей. Слепой моргает. — И носись там, пока тебя не расщепит между Наружностью, Изнанкой и Лесом, — говорит Сфинкс. Металл под бледным подбородком. По металлическому пальцу стекает темная струйка. — Уебывай отсюда, — советует Сфинкс. — Уебывай и никогда не возвращайся. Даже если я десяток твоих копий вытащу с других кругов и устрою тут первую в мире школу незрячих наемных убийц. Даже если я закончу в психушке, пуская слюну на вонючую рубаху. Ты мне не нужен. Железная грабля почти ласково проводит по впалой щеке и исчезает. — Я вот думал в детстве, — делится Сфинкс, — почему он так терпит боль? Почему ходит по осколкам и не замечает, что поранился? Почему ему плевать, что на нем одежда вся в крови и крысином дерьме, и почему он может хоть картон жрать? Сперва будет много крови. — Теперь знаю. Затем — саднящие и зудящие раны. — Тебя любовь так покалечила, что других травм ты и не замечаешь. Может, даже, воспринимаешь их как закалку для своего ледяного, блядь, разума. Может, и мне тебе въебать в качестве профилактики? Вдруг, лучше себя почувствуешь? Да? Тогда слушай внимательно: ты, — Сфинкс за волосы поднимает голову Слепого, — мне, — Сфинкс дышит кофе с корицей, но кровью воняет так, что любой парфюмер грохнулся бы в обморок, — не нужен. Проваливай. Слепой молчит. Говорить без притока воздуха довольно неудобно. Ему вдруг плохо дышится в этом месте, на этом заводе по производству чистого кислорода. Слепой помнит детство. У него в руке плюшевая игрушка. Он держит ее за наполовину отодранную мягкую коричневую лапу. Перед ним сидит на корточках Лось, машинально поглаживая шершавым пальцем его ладошку, которую держит в руке. Его запах повсюду, он родной и теплый, он напоминает обо всем хорошем в мире: о штукатурке, о кофе и чае, завтраках, об антресоли с банками, о липких громадных паутинах, о балконе и собачьем лае, об ощущении покрытой росой травы под ногами и жесткой коры под ладонями, о смехе Кузнечика, о старом-старом пикапе, об ощущении холодной воды под пальцами ног и шуме прибоя, о маме, о папе, о семье. Слепой помнит: у него в руке плюшевая игрушка, он держит ее за наполовину отодранную мягкую коричневую лапу, перед ним сидит на корточках Лось, его голос врезается во внутреннее ухо: — Ты мне не нужен. Научись быть сам по себе. И это повторяется тысячи миллионов раз. И в каждый из этих тысяч Слепой разбивается вдребезги. И — теперь он умеет. Слепой понимает, что не может сделать выдох. Полные легкие воздуха, а выдохнуть не получается. И что он уже стоит, но сердце бьется так, что подкашиваются ноги. И голова немного кружится, будто ему пятнадцать и он выпил свою первую кружку пива. И что-то, гнилое, как наполовину сожранный олений труп в душном непроглядном лесу, показывает ему фильм: Маленький длинноволосый мальчик и мужчина. Мужчина помогает мальчику забраться в ванну, он держит в ладони его маленькую руку, чтобы водить ею по предметам: это кафель, это кран, это мочалка и шампунь, а вот теплая вода. Не горячо? Хорошо. Почему ты дрожишь? Не пугайся, эй. Все нормально, это всего лишь я. Чувствуешь мою руку? Это значит, что я люблю тебя. Это хорошо, малыш, не пугайся, я с тобой. Эй, ты поранишься, если будешь пытаться убежать. Все хорошо, мой волчонок, все хорошо, ну-ка, дай сюда свою руку… очень хорошо… повернись лицом к крану, хорошо? Нам нужно вымыть спинку… И что-то, пахнущее крысиным дерьмом, осколками, гнилой травой и болотом шепчет ему: Убей это. В кинопроекторе меняется пленка: Маленький длинноволосый мальчик из другого круга сидит на диване, застланном зеленым пледом. Худощавый, жилистый мужчина в грязных рубашке и брюках не по размеру, с такими же длинными черными волосами и водянистыми незрячими глазами, входит в комнату, отделанную, в основном, из дерева, залитую светом. Мальчик сидит спиной к нему. Вскрывая щебечущую птицами тишину, мужчина подхватывает ребенка за горло и перебрасывает через спинку дивана, обрушивая на пол спиной; грудная клетка ребенка выпускает воздух с глухим звуком, а слепые глаза расширяются и полны ужаса. Он пытается схватить мужчину за руки или за одежду, и пытается дергать ногами, чтобы оттолкнуть себя в сторону, но у него ни на что не хватает сил — у маленького, слабого, никчемного ребенка, который не смог бы защитить себя ни от убийцы, ни от насильника, ни от друга, ни от врага, и даже различить их не смог бы. В этот момент мужчина, с легкостью прижимающий детское тельце к полу, держа лишь одной рукой за горло, испытывает невероятное отвращение к этому слабому, нуждающемуся в помощи существу. Он просто с силой сжимает кулак, и ребенок кривится и раз за разом прокусывает язык, до тех пор, пока совсем не прекращает двигаться. Мужчина медленно убирает руку и обнаруживает, что кости в ней будто покрыты льдом. Он осматривает прекрасную комнату, полную воздуха, полную солнечных зайчиков, где ребенку понравилось бы жить, и он чувствует одновременно невероятное облегчение, и невероятное ничего. В дыре, где у него душа, не осталось ни единой ядовитой капли тепла. Он выжег последнюю. — Слепой. Слепой! Железные грабли держат его почти навесу, обнимая за плечи. Видение. Это была Изнанка? Лес? Тошнота накатывает зверская, но блевать нечем. Слепой выворачивается из хватки и спотыкается о ступеньку, ведущую прочь с крыльца. Удерживается на ногах, схватившись за поручень, но тут же грохается на колени. Ему нужен Лес. И, когда он ныряет, Лес принимает его с любовью изголодавшегося осьминога, поглощающего добычу. Это тепло, это захватывает. Как могло бы захватывать ощущение погружения в кипяток. Когда хорошо провариваются голосовые связки, становится тихо, когда провариваются глаза — темно, мозг — пусто. Когда он просыпается снова, то, на периферии между видениями и осколками затягивающих в себя удивительных миров, он слышит Лорда, который говорит: — Лес забрал его. Как ты и просил. И Сфинкса, который спокойно отвечает: — Я не просил, чтобы это случилось так. Ты велел мне сказать ему, что он мне не нужен. Это было что-то особенное, и ты это знал. Черт подери, Лорд, я хотел заставить его вернуться в Лес и прекратить вылазки, чтобы они его не убили, а в итоге что? Зачем ты с ним так, а? — Я только нажал на кнопку, взрыватель он собрал сам. Он хотел избавиться от какой-то части души. Самой светлой, я думаю. Ему это удалось. — Он потерян. Как Тени. — Нет, он вернется. Просто другим. — Черт возьми, Лорд, ты, как был высокомерным бесчувственным ублюдком, так им и остался. Я его вытащу. Помоги мне. Лорд хмыкает. — Оставь его, где ему место. Займись ребенком из другого круга. — Боже мой, я буду стар, когда он вырастет! Слепой нужен мне сейчас! — Тебе не понравится. То, что ты увидишь. А захочешь прежнего Слепого — придется штаны через голову надеть и себя наизнанку вывернуть. Без Табаки… — Я найду Табаки, — срывается Сфинкс, — я кого угодно найду. Теперь выведи меня и его… отсюда.***
Дом стоял на окраине города. В месте, называемом Расческами. Ничего не изменилось здесь за последние десять лет, едва ли что-то изменится и за следующие двадцать. Ряды многоэтажных домов, глазеющих слепыми и зрячими окнами на изредка проходящих мимо, очевидно, заблудившихся и ищущих путь, и пустыри, зияющие темными земными кучами и грудами бетона на месте снесенных многоэтажек. И между ними — Дом. Его называли Серым. Мужчина с протезами обеих рук, и слепой мальчик, держащийся за край его рубашки, шли по раннему осеннему холоду. Мальчик ежился. Небо было затянуто и недружелюбно, и щерилось низкими тучами, выдавливая на этот огрызок города мелкий холодный дождь. Они пересекали пустынные улицы и старые растрескавшиеся дороги, на которых давно стерся последний след белой краски разделительных полос. На пороге Дома их встретил крепкий, но почти полностью седой мужчина в серых брюках, темной рубашке и серой вельветовой жилетке поверх. Из грязных окон глазели десятки любопытных маленьких лиц. Детей во дворе не было — или так казалось. Они всегда умели прятаться в границах Дома. — Сфинкс, — Р. Первый протянул руку, и Сфинкс уже привычным для себя, но еще неловким для окружающих движением пожал ее. Седой мужчина оглядел мальчишку, прячущегося за спину Сфинкса. Тот ободряюще подтолкнул его выйти вперед. Ральф поздоровался располагающим тоном, как положено воспитателю, но глаза его смотрели долго, и в них пребывало тяжести, но не удивления. — Не думал, что такое возможно. Сфинкс только хмыкнул. Говорить мешал ком, застрявший в глотке. — Как… он? — спросил Ральф. Слепой. Взрослый. Настоящий? Да кто из них — настоящий? — Плохо, — ответил Сфинкс, — поэтому я и… здесь о нем позаботятся, — он кивнул на своего маленького спутника. — А я нужен ему. Ральф кивнул. Сфинкс присел на корточки и обнял ребенка — ухоженного, хорошо одетого мальчика, который был одновременно серьезен и заинтересован изучением новых территорий, запахов и ощущений, и хорошо держался, не плача и не отказываясь идти. Он только спросил: — Ты же часто будешь приходить? И Сфинкс снова почувствовал, как режет в глазах и груди, как всякий раз, когда это существо — в любой его ипостаси — заставляло его испытывать боль. — Ты даже не заметишь моего отсутствия, — севшим голосом сказал он, выдавив лучшую из отвратительных улыбок, на которую был способен. Это было не обязательно, но маленький мальчик улыбался ему, и он чувствовал уничтожающую потребность ответить. Мальчик отошел к Ральфу, и они отвернулись, чтобы, подумал Сфинкс, навсегда исчезнуть из его реальности. Потому что так правильно. Потому что только так и возможно. — Мне нужен будет один из твоих учеников, — сказал Сфинкс вдогонку Ральфу, и тот вопросительно оглянулся, — когда подрастет. Его сейчас зовут Вонючкой, кажется. Он тоже… он переходит с круга на круг. Ральф долго на него смотрел. Дождь усиливался, и все трое намокли, но никто, кажется, не заметил. Ральф кивнул. Старые, изрезанные временем и канцелярскими ножами двери захлопнулись.***