***
Первые полгода Дима всё ждёт, что Мирон сорвётся обратно, заявит, что устал и от этой квартирки в Шарлоттенбурге, и от размеренной жизни (и от Димы). Мирон быстро вспоминает немецкий, рассекает по городу на велике, завоёвывает уважение всех торгашей в округе, споря с ними до хрипоты, заводит кучу новых знакомых, периодически где-то с ними пропадает, а когда Дима свободен, то тащит за собой, и ничем — совершенно ничем — не выдаёт, что скучает по Питеру и прошлой жизни. Впрочем, его прошлая жизнь по-прежнему с ним. Для друзей Мирон всегда на телефоне, с каждым из своей больше-чем-семьи подолгу болтает минимум раз в неделю, да и они взяли моду гонять сюда чуть ли не как к себе домой, Рудбой («Да нет больше никакого Охры, зови так, если не хочешь по имени») и вовсе жил у них две недели, когда его приятеля срочно дёрнули из Польши домой. Сложно привыкнуть лишь к тому, что Дима как-то сам стал частью всего этого. К периодическим «Женька до тебя дозвониться не могла, набери её, как освободишься». К тому, что с Илюхой можно обсудить гипотетический рестарт лейбла, отмахиваясь от недовольного «какой ещё блядь рестарт?» К тому, что с Рудбоем интересно и весело спорить даже вдвоём, когда Мирон уходит на пять минут, а исчезает на несколько часов. Уже вечер, после ставшей традиционной прогулки до парка они отчего-то обсуждают одержимость подростков комиксами, Дима в это время готовит, а Мирон сидит рядом и не отрывается от планшета, периодически что-то увлечённо печатая. Лежащий на столе телефон пиликает уведомлением, а через пару минут просто взрывается от входящих. Мирон улыбается так беззаботно, что сомнений, чьих рук это дело, просто не остаётся. Невысказанное «чего ты опять натворил, жида» умирает в глубоком вдохе, Дима вытирает руки и снимает блокировку. В твиттере уже под сотню сообщений, то, с чего и началось всё безумие, находится с лёгкостью — «Шокк на кухне чистит рыбу, пишу новый трек, вдохновляясь ругательствами». Считать приходится аж до двадцати, а потом приходит осознание, что вообще-то последним его твиттом была фраза про прощальный концерт. О том, что Мирон в принципе жив, говорили лишь редкие лайки и совместные сэлфаки, которые пилили их гости, не ставя никаких геотегов. Так что Дима просто интересуется, не забыл ли Мирон предупредить свою «семью», и с удовольствием наблюдает за тем, как разом побледневший Мирон, забив на разницу во времени, тут же набирает Женю. Когда Мирон уходит на балкон, Дима, прислушиваясь к приглушённым оправданиям, выкладывает в инстаграм короткое видео, где они на великах катятся мимо ратуши. Впервые за последние годы он по-настоящему дышит полной грудью.Часть 1
1 июля 2018 г. в 15:21
Пальцы чёрные, на бумаге — разлёт линий, росчерки ключиц и скул, тёмная штриховка вместо тату, даже не карандаш — уголь. Эскиз, просто набросок, ещё один, ни одного законченного рисунка. Мирон — вот он, рядом, только руку протяни, спит, замотавшись в одеяло, такой тёплый, такой настоящий. Больше не нужно его рисовать, когда можно смотреть на него живого. И не только смотреть, на самом деле: тактильный, ещё тактильнее, чем был раньше, будто пытается нагнать за все потерянные годы, подставляется под прикосновения, лезет сам, даже магниты разделить проще. Но сны слишком реалистичные, Мирон в них не прилетает в Берлин или — что ещё хуже — тут же уходит, уходит и топчет то немногое, что осталось от и без того разбитого сердца, растворяется в питерском тумане, его издевательский смех отражается от стен теперь уже навсегда опустевшей квартиры, отражается в каждом «я же говорила» Марины, в каждом «не вздумай снова в это вляпаться» Моси. Дима просыпается, и Мирон всё ещё здесь, но лежать рядом и просто смотреть невозможно, под кожей зуд, в коробке из-под обуви на антресоли новые блокноты. Кофе нельзя, курить тоже, можно — до утра рисовать-рисовать-рисовать, чтобы уголь впитался в кожу глубже чернил, так же как сам Мирон впитался в сердце так, что не выдавить. Можно высмеивать его, самому становиться посмешищем с опостылевшим «похххуй», выворачивать душу, списывая на иронию, игнорировать, делать вид, что отпустил, почти поверить, что правда отпустил, старый наивный дурак — вытравить всё равно нельзя.
Мирон находит его на кухне, обнимает со спины, греет собой, отгоняет ночные кошмары, дышит так размеренно и спокойно, что сердцебиение невольно выравнивается, подстраивается в такт. Диме немного страшно от того, как быстро Мирон снова стал своим, как быстро с ним вновь стало ассоциироваться слово «дом». Он знает, что не переживёт, если тот снова уйдёт, и это не какие-то красивые слова — это сердце, которое один раз уже остановилось. Они не обсуждают это, больше нет, только не после того неловкого вечера, когда Мирон, кажется, решил извиниться за каждый день, а Дима просто не мог слушать, сколько они потеряли, не хотел проживать это ещё раз. Ему главное, что Мирон здесь и никуда не собирается, что он сидит на кухне, забравшись с ногами на узкий диванчик, прислоняется к плечу — то ли ищет поддержки, то ли подпирает собой, да и так ли важно, когда такой горячий, пальцами цепляется, ныряет за ворот, улыбается светло и открыто, ни одна фотография такого не передаст. Сейчас он уже похож на человека, а не на тусклую тень, что однажды прилетела в Берлин и завалилась в студию. Его лицо можно обхватить ладонями, не опасаясь порезаться о скулы, рёбра пересчитываются только пальцами, а не взглядом. Теперь он крепко спит, не вскакивая от кошмаров, не подрываясь следом, стоит оставить в постели одного. Дима не хочет ему завидовать — блядь, зачем завидовать, ну вот же, рядом, смотрит так, будто вообще никого больше в мире нет. Для Димы тоже никого больше в мире нет, но в его ночных кошмарах всё ещё нет и Мирона, и это так подло, зачем ты так, чёртово подсознание, поверь, прими, ну что ещё тебе нужно, мы обнимем его и никогда больше не отпустим — слишком по-собственнически, разве не это их развело? — сделаем всё, чтобы он не захотел уйти. Дима завидует беззаботности, завидует лёгкости, умению прощать, вере в себя и их, завидует…
Находит блокнот — случайно, вот он ещё в вещах не рылся, доверие же, вся хуйня, Дима учится, правда — доставал книгу и уронил, а тот прямо посередине. Взгляд зацепился и просто убрать — выше сил любого, не то, что Димы. На каждой странице — он. Даты, даты, даты, время, места (кухня, парк, бар через дорогу, дурацкая скамейка у озера), цитаты: Дима улыбнулся, Дима засмеялся, Дима рассказал про концерт в Москве, Дима поцеловал прямо на улице, сказал, что любит, случайно сжёг омлет и пытался спрятать, а кухня вся в дыму, такой красивый был сегодня, несколько часов смотрел, как он рисует, запомнить бы каждую деталь, впитать в себя, вдруг вспомнит, вдруг наконец поймёт, что во всём виноват только я, видеть не захочет, не смогу без него, уток кормили, катались на великах, заблудились в лесу, ночевали прямо там на одной куртке, говорил, что никогда не отпустит, верю больше, чем себе, никогда больше — разброс слов и чувств, хаотичные заметки, буквы пляшут, опережают мысли, предложения обрываются, сплошное димадимадимадима, сердце, кажется, сейчас остановится второй раз.
Мирон находит его прямо так, на полу, с блокнотом этим в руках и застывшим взглядом. Ничего не говорит, садится рядом, ни злости, ни раздражения, только усталость какая-то и страх затаённый, так сразу и не разглядеть, можно принять за вызов. Дима вдруг понимает, чего тот боится, хоть и пытается скрыть, и от этого так плохо, что тут же вскидывается, возвращается с коробкой, потому что какие насмешки, ну какие тут могут быть насмешки, когда вот она, вся жизнь на этих листах и в этих линиях, два мнительных идиота. Сидят так целую вечность, водят пальцами по обрывкам фраз и рисунков, будто собрать себя пытаются, слепить кого-то получше, поумнее, потерпеливее и поспокойней — пусть хоть им повезёт, хотя друг для друга всё равно самые-самые и никакого «по-», никакого «лучше» не надо. Уже темно, на стенах причудливые узоры, под окнами фонари, машин почти нет, так пронзительно-тихо, будто город вымер — будто им есть до этого дело, — вставать и включать свет нет ни сил, ни желания, сидеть бы так вечность, соприкасаясь плечами и задевая друг друга руками. Дима собирает все свои наброски, складывает их аккуратно, один к одному, прощаясь, Мирон на них кладёт свой блокнот, прижимает крепко, не убирает ладонь, пока Дима своей сверху не сжимает.
Утром устанавливает чистый холст и всё-таки рисует Мирона — рисует по-настоящему, как положено, не наброском, не хаотичными линиями. Прочерчивает глаза и губы, прорисовывает все тату, и Мирон даже не позирует: сидит на подоконнике с книгой, чуть щурится от солнца, ноги босые, левая штанина небрежно подвёрнута, футболка задрана, домашний, тёплый, моймоймой, и футболка самая обычная, белая, но Дима всё равно на ней рисует ворона, прямо под сердцем, будто видит насквозь. Мирон в шутку предлагает загнать подороже, Дима предлагает пойти на хуй, и Мирон конечно же идёт, а потом, обессиленный, лежит рядом, невесомо почти татуировки обводит и просит хотя бы не вешать нигде, мол, в зеркале ебла своего хватает, чтобы ещё так видеть. Дима соглашается, они же оба взрослые и могут идти на компромиссы, так и заявляет, а Мирон смеётся с его лица серьёзно-торжественного и снова целует. Спустя месяц Мирон узнаёт, что картина теперь висит в студии, а Дима — что секс после ссоры охуенен всё так же, как и годы назад.