Истина горящая

      Кароль Севильи нет. И не было? Да, определённо, это мираж. Всеми силами она сама отрицала своё существование.       Потому что это даже существованием назвать сложно.       Когда-нибудь Кароль Севилья исчезнет. Испарится с пестрящих и нескончаемых билбордов, сотрется из плееров ее голос, а лицо ее с неизменной яркой улыбкой перестанет мозолить глаза на улицах.       Когда-нибудь. Это точно.       Кароль измученно и устало ухмыльнулась. Ну, да. Как же. Все будут помнить. Навсегда радуга «приклеена» к ее истории. Гладкий целлофан заскользил под пальцами. Почти кончилась. Ногтем подцепив крышку, она поморщилась.       Она искренне уже ненавидит ментол.       «Мама, купи, пожалуйста, мятную жвачку! Я так ее люблю!» — а в кармане судорожно зажимает пачку сигарет с кнопками. Лишь бы не просекли. Не узнали.       Мама. Мама. М-а-м-а.       Простой набор букв, а сколько эмоций в этом слове. Одинокий огонёк потрепанной и поцарапанной «Zippo» — ее слушатель. Свидетель.       Настоящей Кароль.       Мама не ведала, что «малютка Каролита» такая. А если бы знала… Нет-нет. Был бы ужас. Ад. Кароль — девочка яркая. Ещё совсем по-детски наивная. Открытая, честная.       Непогрешимая хохотушка с единорогами во снах.       Для всех это так. Пока не наступает ночь. Пока небо не покрывается мириадами всплесков-звёзд, среди которых желтеет луна. Покуда город не уснёт — Кароль, истинная, не выходит.       Она боится. Черт побери, боится.       Не примут, отринут, возненавидят. Обманщица, лгунья, показушница.       Двуличная.       Этот страх поражал своей глупостью даже ее саму. Подобный подростковый эгоизм был уже давно не свойственен ей, но эта боязнь прокралась глубоко под кожу, стала частью ее жизни и мыслей. Стала ещё одним оправданием игре, что вела Кароль.       Одним из множества.       Кароль надавила зубами на мягкую кнопку на фильтре. Щелчок. В дыхательные пути «залился» яркий привкус ментола. Стандартно. Противно. Ей бы нормальные. Но слишком сильный запах у табака, а это… Не дозволенная роскошь.       Истинной Кароль вообще мало что позволено.       Мама не принимала настоящую суть своей дочери. Не видела в упор или просто притворялась. Какая разница? Кароль грустно усмехнулась и с упоением глотнула вязкий горьковатый дым такого знакомого Винстона.       Что бы сказала мама на это?       Определенно, ничего хорошего. Возможно, что в сознании родительницы, образ дочурки Кароль никак и не вязался с такой взрослой и отвратительной вещью как курение.       Ведь девочки не курят, верно?       Девочки смеются звонким переливчатым и наивно детским смехом над каждой шуткой, сказанной вскользь, скачут в задорном, чуть глуповатом и смешном танце, когда их будто бы не видят и радостно напевают чистым голоском песенки о счастливой любви и дружбе. Девочки носят легкие и яркие платьица и отращивают пышные длинные кудри.       Вот только Кароль уже давно в душе не девочка.       Все бы она отдала за возможность снять с себя образ несдающегося великовозрастного ребёнка. Снять очередное пестрящее одеяние и срезать наконец такие доставшие ее каскады природных кудрей, назло создавая чуть мальчишеский образ. И сейчас, наверное, отдала бы свою Диснеевскую известность на шанс провести вечер в простом баре с караоке, в котором так сладко, должно быть, воняет спиртом и табаком. Так недоступно, дерзко. Желанно. Годы и годы пути к успеху променяла бы за возможность вволю оторваться в барахлящий микрофон, с акцентом, хрипя и чуть фальшивя отдать себя той музыке, которая ей по душе. В которой раскаты грома и проливные дожди. Где розовое и яркое — табу. Где кровь и пот — вечный знак жизни. Где она. Естественность.       И навсегда выкинуть из головы строчки и строчки слащаво романтической попсы.       Мама-мама. Тонкая струйка дыма взвилась над ее головой. Ментол-ментол. Жвачка, ароматические свечи и приторные яркие духи.       «Все для тебя, мама».       Тень-тень. Всегда за кадром, в кадре в самом дальнем углу. Съемочная площадка, гримерка, закулисье любого концерта или реалити шоу. Мама.       И как к Кароль подойдёшь-то?       Кароль верила, глубоко-глубоко надеялась, что Луна, так похожая на солнечную несуществующую Кароль Севилью, станет ее освободительницей. Аргентина, такая далекая и неизведанная, виделась сладостным глотком столь желанной свободы.       Не вышло.       Не срослось.       Мама поехала за ней. И снова как дома. Квартиру они делили вместе, хотя Кароль бы тогда с превеликим удовольствием бы согласилась на предложение режиссёра в целях экономии поделить съемное жильё с испанкой Аной.       Но снова мама.       И снова одиночество.       На съемочной площадке общение с коллегами сводилось к нулю. Да и кому нужна столь «инфантильная» и маленькая подруга, вечно с матерью на прицепе?       Просто, логично. Понятно. Уже не обидно.       Она плакала когда-то из-за этого. Ночами закрывалась с головой одеялом и давала волю съедающему ее горю. Когда она была маленькой. Ещё не была реалисткой.       Когда Кароль ещё не сожгла в сигаретном тлеющем пламени столь болезненного взросления наивную мечтательницу.       Вначале Кароль хотелось кричать на мать за теневое следование за ней. На коллег по съемкам за их, как ей казалось, чудовищное непонимание ее отчаянного положения.       Но она устала.       Как и всякий энтузиаст, не получивший отдачи, сдулась. Перегорела, перехотела.       Стало уже все равно. Плевать.       Одиночество стало привычно. Солнечная девочка Кароль продолжала тянуться к обществу, к людям. Отчаянно жаждала крепкой дружеской любви от всех и каждого.       Истинная Кароль по ночам кривила губы в надменной усмешке и в очередной раз, сидя на такой знакомой крыше многоэтажки в центре Буэнос-Айреса или же дома на такой похожей крыше в центре Мехико, вновь и вновь надкусывала кнопку, глотая химозный запах ментола.       Плевать-плевать-плевать.       Не нужны ей эти люди. И одной хорошо. Кароль это повторяла про себя без остановки каждый раз, когда в двух шагах от неё кто-то из ее многочисленных коллег обсуждал очередную вечеринку.       Определенно. Точно, безусловно. Она социопатка.       Правда в тот же вечер у неё всегда заканчивалась пачка.       Режиссёр настаивал, спорил с матерью ещё до начала съёмок насчёт сотен бэкстейджевых видео с Кароль и Руджеро. Тогда юная Кароль была рада возможности общаться. Показать себя хоть кому-то.       Но только не Руджу.       Вновь и вновь называя его на камеру «хорошим, близким другом» Кароль силилась понять его. Что ему нужно? Он лез к ней, нарушал всячески ее личное пространство даже тогда, когда этого не требовалось.       Кароль выпустила плотное облако дыма дыма, быстро улетевшего куда-то влево в очередном резком порыве бушующего ночного тёплого ветра.       Не понимала она Руджа. Не понимала. И сейчас бросила попытки понять его мотивы. Внешне велась на его игру. Просто из праздного любопытства — что дальше выкинет этот странный Паскарелли?       Как говорится: любопытство сгубило кошку. Теперь фанаты считают ее влюблённой в Руджеро. Да и его самого рисуют в своих фантазиях жертвой злобной, по их мнению, Канделарии.       Чушь, бред, безумство.       Канде ей невероятно нравилась. Чистая и открытая. С ней хотелось дружить. Только вот опять не позволили. Мама за спиной. И Рудж, лезущий под руку.       Руджеро же был не в ее вкусе. А его странные подкаты отбивали всякое желание проводить с ним время.       По правде говоря, люди вообще не в ее вкусе.       Асексуальна. Аромантична. Просто и понятно. Убедительно для неё самой.       Когда пришло время первых гастролей, Кароль чуть ли не прыгала от детского счастья и нетерпения. Неужели вот она — свобода? Рядом — только подожди полмесяца.       Размечталась.       Номер снят на пару с матерью, и Кароль, старательно отводя взгляд, силится не смотреть в сторону коллег, довольно уходящих в яркие, под светом фонарей, сумерки неизвестных городов.       А сама шла в санузел и, врубая вытяжку на полную мощность, снова и снова кусала кнопку, поджигая очередную сигарету.       Одну. Вторую. Третью.       Сколько она курила за раз? Какая, к чертям, разница? Столько, сколько надо.       Правда перед концертами и съемками сцен поцелуев приходилось терпеть отчаянные сутки без химии ментола в горле.       Потому что Руджеро — не тот человек, который смог бы оценить истинную Кароль и сберечь ее тайну.       В заграничных турах кто-то придумал ей фишку надевать на себя флаг страны, в которой они выступали. И Кароль была невероятно рада этому факту.       Хоть как-то скрыть яркость неестественного образа.       Кутаясь в дешевый синтетик, Кароль была почти счастлива. «Спасибо за тёплый прием. И вашу радость от наигранной Кароль».       На коленях — потрепанная, без обложки мягкая тетрадка. Вся измята, а синие линии почти выцвели от времени. Нестройные кривые ряды букв — черных и ярких — чуть смазаны, но отчётливы. Кароль затушила окурок не глядя и, пачкая руки в грифеле короткого огрызка карандаша, вывела торопливо, безумно глупо:

«Нет на свете большей подлости Чем людской порок жадности В человечьей ласке нет прелести.»

      Глупо-глупо. Безумно надеяться, что ей будет когда-то дозволено так расправить крылья и быть собой. Огрызок карандаша оставлял следы на уже желтоватой бумаге, а Кароль не глядя вытянула очередную сигарету. Щелчок вслепую, почти пустой зажигалки, надкусанный фильтр, и вновь ментол привычно жжёт горло.       Как же хорошо, что своё восемнадцатилетие Кароль отметила в родном Мехико. Не пришлось приглашать такой любимый, но далекий от неё каст. Да и… По-детски все это выглядело. Будто ей все ещё пять. Шарики, конфетти, яркий торт и шипучий лимонад в цветастых бумажных стаканчиках.       Противно, осточертело. Н-а-д-о-е-л-о.       Возможно тогда бы она смогла открыться. Высказать все, что так долго скрывала, что не могла показать окружающим. И ей бы даже было плевать на непринятие, но…       Слезы счастья на глазах матери остановили ее.       Это невозможно. Кароль не смела рушить такое широкое, глубокое и всепоглощающее чувство. Или же… просто испугалась. Возможно.       К чему сейчас ворошить столь болезненный упущенный момент?       Она ведь потом сама отпраздновала так, как ей хотелось. На этот раз сигареты были крепкие, без осточертелой кнопки. Горло жёг «Parlament», и Кароль быстро запивала едкий, но желанный дым терпким виски.       Докатилась.       Она ведь не испытывает физического удовлетворения от курения или питья алкоголя. Вовсе нет. Но чувствует, с каждым новым затягом, глотком, что жить в полном одиночестве легче.       Рассвет ещё не скоро. Город во власти разбавленных желтизной сумерек. А Кароль все сидит на высоченной крыше, скрестив ноги по-турецки на самом-самом краешке, будто не боится, пуская какие-то задорные колечки сигаретного дыма далеко в небеса.       Она одна. И только потрёпанная тетрадка с глупыми песнями, что так дорога ей, скрашивает ее ночь.