***
Наверное, отношения между братьями и сестрами простыми никогда не бывают. Анжольрас оправдываться даже не пытается: они с братом слишком далеки от идеала. Они оба всецело принадлежат огромному столичному городу — дети Парижа, пусть и родились далеко-далеко, пусть и не видели детские глаза башен Нотр-Дама, уши не слышали многоголосой речи деловитых парижан, а ноги не знали миллиона тех путей-дорог, что спустя годы вызубрены были наизусть. Город встретил двух мальчиков, чтоб воспитать потом мужчин. Город поглотил обоих всецело. И город воспитал: звуками, криками, голосами, запахами. Друзьями и незнакомцами. Пламенными чувствами и ледяным равнодушием. Город воспитал. Одного сделал отчаянным бойцом, воином, который не знает страха, который не привык останавливаться и уж тем более отступать; подарил первую любовь — к хрупкой, но такой прекрасной, желанной Справедливости, зажег огонь в молодых глазах. Город был неумолим и отпускать не собирался: бесчисленными нитями, что прочнее стального волокна, опутал, связал с другими своими питомцами — тоже влюбленными, до безумия. Молодые, голодные, устремленные к будущему, они стали ему братьями. Париж стал ему другом. А сам он был готов изменить мир. Другой от города получил пощечину и не сумел устоять на ногах. Не думал он о том, чтоб поменять этот мир… сил бы не хватило. Он хотел быть принятым — и только, но на своем пути вдребезги разбивал стеклянные коробки фонарей, в которых таились путеводные звезды, тоже ведь такие хрупкие. Израненный осколками, озлобленными глазами смотрел он на потемневшее небо. Разбивал ведь сначала по неосторожности… а потом уж намеренно. Слишком слабым оказался темноглазый малыш, которому пришлось повзрослеть раньше, чем он ожидал. Его захлестнула ночь, опьянило вино, а протянутая было рука старшего брата по неопытности нанесла еще одну рану.***
Их отношения до краев наполнены противоречиями. И страшно представить, сколько яда выпущено в родную кровь. Мальчик, который боится своей беспомощности, ненависти ничуть не страшится. И тогда-то она, злобно посмеиваясь, черная, жестокая, берет за руку и с холодной расчетливостью показывает, куда лучше нанести удар — такой, чтоб долго потом болело, чтоб не забывалось. О, он ненавидит его! Да, ненавидит, до слез, до изнеможения. Ненавидит этого всеобщего любимца. Что ж, у Артура действительно миллион причин ненавидеть старшего брата. Ну как, как, черт возьми, можно оставаться таким совершенством? Да и в чем, собственно, это совершенство заключается? Ничего особенного. Быть старше — это ли преимущество? Быть старше, а значит, и опытнее, и разумнее… И просто иметь чуть побольше времени, чтобы завоевать доверие и родительскую любовь. Позорная несправедливость. Он прекрасно знает, что говорит за него теперь и ревность, и зависть, и от этого становится еще противнее. Возможно, ему тоже хочется иметь верных друзей и покорять девичьи сердца. Да и никчемное это слово — «возможно». Хочется, разумеется, хочется! И что за глупец этот Анжольрас, «Анжольрас-старший», юный гений, у которого не хватает ума, чтобы пользоваться своей красотой. Артур отлично осведомлен: далеко не одна барышня в своих самых чудесных мечтах нежно целует прекрасные голубые глаза. Артур слышит восторженное девичье щебетанье и, скривившись, делает очередной глоток вина. А затем отводит глаза в сторону. Темно-темно-карие, совершенно обыкновенные. Артур ревнует. Надоело быть невидимкой в тени лидера, вождя… или как там называют его братца эти безумцы-революционеры? Злится он и на судьбу, и на природу, безжалостно осуждает отца за то, что вообще появился на свет. Не должен же. Мягкое, осторожное слово «внебрачный» бесшумно следует по пятам — хуже любого проклятия. На «господин Анжольрас» он не откликается. Да и вообще не откликается… просто не зовет никто. Брат же спокойно и как-то отвратительно чувственно, хоть и абсолютно не умеет в нежности, зовет по имени. Откликаться по-прежнему не хочется. — Артур. У него миллион причин не отвечать. Пусть за окном чернеет самая страшная ночь, пусть на улицах вовсе небезопасно, особенно в тех местечках, где он проводит свой бесконечный досуг, пусть стрелки часов тревожно показывают совсем уж не детское время. Пусть проклятые голубые глаза смотрят с укоризной. Да, он снова напился. И не тебе ему указывать, ангел ты наш. — Артур. Как и положено хорошему брату, он не ложится спать, сидит перед зажженной свечой. Волнуется, наверное. Руки привычно скрещены на груди. Анжольрас просто ждет объяснений. Ждет, хотя привык требовать. В глаза старшему брату он не смотрит. Мутный взгляд лишь со второго раза ловит огонек свечи. И Артур, уцепившись за этот огонек, с наслаждением выплевывает: — Ложился бы ты спать, солнышко. — Что с лицом? — игнорируя его слова, тихо спрашивает Анжольрас. Окровавленные губы зло улыбаются. — Я отчитываться не обязан. Не перед тобой. — Ты пьян. — Какое верное замечание! Воспитывать будешь своего Грантера. А ко мне, сделай милость, не лезь. Анжольрас вздыхает. Видно же, устал, наверняка позади был непростой день… а такая неблагодарная сволочь, как младший братишка, не дает отдохнуть, заставляет переживать и думать черт знает о чем. Артур даже не отрицает: он та еще сволочь. Где-то в глубине души шевелится маленький, забитый червячок сострадания. Хоть самую малость, а ведь жалеет он брата. Но с собой поделать ничего не может.***
Анжольрас вовсе не идеален, пусть и восторженно шепчет ему в пьяном угаре на ухо совершенно обратное верный Грантер. Анжольрас застывает порой мраморным изваянием — и люди разочарованно касаются холодной руки. Живые сердца, которые стучат иногда с такой отчаянной любовью к жизни, что чувствуешь себя бесконечно холодным, даже мертвым, эти живые сердца так легко ранить. Словом иль поступком. Анжольрас прощать умеет плохо. К человеческим слабостям он не в меру жесток. Но своего Артура прощать все же обязан. И спасать от позорных, ненавистных слабостей тоже. Анжольрас знает не понаслышке, что такое ответственность. В голове звучит голос разумного Комбефера, и Анжольрас пытается, пытается преодолеть чертову пропасть. Все-таки они оба были ужасными братьями друг для друга. Он наизусть знает все те слова, которые не просто может, а должен сказать — так часто повторял он их в своих мыслях. Впервые он чувствует себя трусом, откладывая, пытаясь забыть или убедить себя в том, что есть дела и поважнее. С неудовольствием выпытывает он у себя самые страшно-нелепые слова, какие только можно представить: «Революция подождет». Зажечь от единственной искорки великое пламя он сумеет, это точно. Он не один, за его спиной надежные, замечательные ребята, которых он готов назвать своими братьями — и не ошибется ведь при этом. А вот растапливать лед, пленивший родного брата, придется в одиночку. Да и не справится с этим никто больше. Наконец Анжольрас бесстрашно идет вперед… и застревают в горле невысказанные слова. Замирает и он сам в ужасе на пороге комнаты, встретившись взглядом с измученными глазами, болезненно покрасневшими от слез. — Артур, — выдыхает юноша. В ответ раздается почти что беззвучный плач. Несчастный мальчик не в силах вымолвить и слова: еще больнее, невыносимо больнее становится ему от стыда. Не хотел он, уж конечно, чтобы брат видел его вот таким… Но так или иначе, Анжольрас находит братишку: истерзанным, избитым, рыдающим. — Кто… кто тебя так? — Анжольрас чувствует, как предательски дрожит голос, ругает себя последними словами за то, что никогда не умел быть ласковым. Анжольрасу страшно — он боится поранить снова, как уже было тысячу раз. Артур не отвечает. Да и не может он ответить. Упрямо отворачивает опухшее лицо. Анжольрасу уже плевать на эту несчастную пропасть. Он в клочья готов разорвать обидчика. «Не уследил, не уследил, не спас», — стучит-стучит в висках. Анжольрас не умеет быть ласковым… но ему плевать и на это. В одно мгновение он оказывается рядом и вот уже крепко обнимает всхлипывающего Артура. Тот вырывается, бормочет какие-то несуразные проклятия, но в конце концов сдается, теснее прижимается к брату. Анжольрас позволяет ему нареветься вдоволь. Горько думает он о том, что не одни лишь синяки причина слез, но и ненависть, та самая ненависть, которая вынуждена уходить, уступая место стыду… а ведь стыд царапает это глупое сердчишко больнее. Анжольрас и рад даже, что прячет Артур лицо. Старшему брату, что должен быть защитником, тоже ведь больно — больно глядеть, как уродливо растягивются покрасневшие губы, как воспаленные глаза смотрят по-звериному дико и так несчастно, больно глядеть на сморщенное лицо, ставшее совершенно некрасивым. Осторожно, чтоб не задеть ненароком царапины, Анжольрас кончиками пальцев касается щеки брата. Артур вздрагивает, и Анжольрас снова проклинает себя: ну не умеет он нежным быть! Бережно-бережно гладит светлые кудри и, удивляясь сам себе, чуть было не решается коснуться горячего лба губами, но вовремя себя одергивает. Артур — словно дикий зверек, собственной доверчивости боится как огня. Он слабый, слабый, слабый, тысячу раз слабый. Особенно в сравнении с воином Свободы, который сейчас неумело его ласкает и шепчет неубедительно, но так настойчиво, что не даст брата в обиду. Никогда.***
Когда на следующее утро Артур просыпается, то с удивлением обнаруживает заботливо накинутый на плечи алый-алый редингот. А его брат навстречу солнцу, навстречу новому дню спешит мимо пробуждающихся домов и думает о том, что, пожалуй, «Эр прописное» и младший Анжольрас могли бы подружиться…